Тень за правым плечом

— Про жену его, — говорил отец Максим, отбросивший в увлечении свои слегка гаерские манеры, — мы не знаем даже имени — лишь то, что она была красавицей и «голубицей». Жили они бездетно, так что хоть Варлааму и не было благословения сделаться монахом, но образ жизни черного духовенства он соблюдал. Первым его подвигом было единоборство с бесом на Абрам-мысе — там издревле жил могучий и коварный злой дух, который любил топить карбасы (это такие местные лодочки, — пояснил он как бы в скобках), проплывавшие мимо. И местные рыбаки, чтобы откупиться, приносили ему небольшие жертвы, как их пращуры, еще до всякого крещения: или выливали в воду немного ворвани, или откладывали порцию какой-то еды — в общем, пытались его ублажить. И Варлааму это ужасно не нравилось: конечно, ему не жалко было той ерунды, что доставалась бесу, но сама идея, что рыбаки, вместо того чтобы помолиться Господу нашему, тайком ублажают черта, была ему как ножом по стеклу. Тогда он добрался до этого Абрам-мыса, только неизвестно как — на лодке или посуху, об этом предание молчит — и беса этого изгнал.

— А как изгнал? (Кое-что про эти дела я знала, думаю, лучше, чем отец Максим, но история меня увлекла.)

— Об этом тоже молчок. Вероятно, как положено: стал, прочитал молитву. Тот конечно: «Кто таков?» А Варлаам ему: «Твоя погибель, крест животворящий». В общем, бес этот с мыса убрался, но злобу на батюшку затаил и задумал ему отомстить. И вскоре случай ему представился.

— Вы понимаете, — тут он прямо поглядел на меня своими серыми умными глазками, — у нас нет его официального жития, как у Франциска Ассизского или Алексия человека Божия, — это все просто живет в тамошнем народе, причем они совершенно не рвутся вам ничего рассказывать, особенно мне, учитывая сан. Им так вбито было в голову, что шаг в сторону — и впадаешь в ересь, что они все дедовские предания на всякий случай почита-ют за таковую. То есть венчание-отпевание — это в церковь, где бачка (так он произносил «батюшка») за рубль все сделает в лучшем виде. Ну а для серьезных дел, чтобы живым с тони вернуться, есть собственные святые, такие же мужики, как и они сами, которых просят по дружбе, вроде как сосед соседа. Я однажды там, в тех местах, ждал лодку, чтобы переправиться на остров, а на море лег туман. И стоявший рядом, такой же ожидающий, говорит: «О, русский поп жену привез». Я спрашиваю: «Какой поп? Какую жену?» Он сперва отнекивался, а потом рассказал мне про Варлаама.

— Так и что жена?

— А вот что. Кереть, где они жили — городок на большом торговом пути: ладьи из Швеции и Норвегии плывут с товаром в Поморье и обратно. Там варили соль, ловили рыбу, добывали жемчуг: в общем, житье там было, как в любом месте, где не пшеничку сеют, а полагаются на удачу. Плюс приезжих много. И вот однажды выходит Варлаам из церкви, где он служил обедню, а навстречу ему нищая старушка. Он этой старушке подает копеечку, а старушка ему, чувствуя, вероятно, что теперь ему обязана — тут тонкая психология, которую не ждешь от грубой сказки, — рассказывает, что сперва была у него дома и его жена тоже подала ей милостыню, но просила не рассказывать, что у нее в гостях любовник. И знаете, что интересно? (Я не знала.) Жена у Варлаама всегда безымянная, старушка тоже, а вот любовник всегда с именем: зовут его то Олаф, то Фарлаф. Варлаам бежит домой — и тут варианты предания расходятся. Самое суровое и, похоже, древнее просто сообщает: «Дьявол простре сеть во уловление праведного, яко же древле на Адама, вложив бо его во убийство супружницы его». В более поздних и цветистых об этом говорится в стихах: сперва Варлаам спрашивает у прихожан: «Не видали ли миряне, где девалась госпожа?» А миряне ему с удовольствием отвечают: «Госпожа твоя за гульбой ушла… Она теперь пьяна, боса и без пояса». Или даже «Она боса и пьяна, с корабельщики целуется, со фарлафами валяется…»

Увлекшись, отец Максим произносил это нараспев и довольно громко, специально изображая как бы противный голосок деревенской сплетницы: выходило у него, надо признаться, довольно натурально. Кажется, Мамариной, которая во все время нашего разговора о чем-то вполголоса говорила с Шленским, это не понравилось, и она с натужным смешком его перебила:

— Батюшка, кажется, опять сел на своего любимого конька, неверную жену.

— Ну это, голубушка, даже какое-то неприличие выходит, — охотно отозвался тот, прервав свою былину и посмеиваясь. — Но поскольку наш любезный хозяин увлекся новыми плодами музы Владимира Павловича, мне поневоле пришлось взять на себя роль балагура, а то бы мы так и сидели, как поповны в гостях.

— Простите великодушно. — Лев Львович отложил наконец газету. — Очень уж любопытное оказалось чтение. Альцест наш тут выходит совершенным конем Апокалипсиса.

— Это в каком-нибудь высшем аллегорическом смысле? — заинтересовался отец Максим.

— В самом что ни на есть прямом. «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными».

— Глава шестая, стих восьмой, — проговорил машинально священник.

— Именно так. И вот Владимир Павлович утверждает здесь (он показал газету), что любая эпидемия, недород, война — всякое стихийное бедствие в нынешний момент есть благо и что не просто надо радоваться, если случается что-то в этом роде, а напротив, надо это любым способом приближать и усиливать.

— Володенька, вы и правда пишете такие ужасы? — жеманно проговорила Мамарина, но на нее как-то никто не обратил внимания.

— А как вы это объясняете? — обратился отец Максим прямо к Шленскому, но тот не успел ответить, как Лев Львович продолжал.

— Владимиру Павловичу представляется, что народ сейчас слишком хорошо живет, несмотря на войну, и если специально не подпортить ему жизнь, то он не станет слушать агитаторов и революции не устроит. Вот хорошо было при холерных бунтах, когда ополоумевшая толпа убивала докторов за то, что они колодцы отравляют. И если бы тогда поставить дело на правильную ногу и вовремя направить бунтовщиков не на несчастных, никому не мешающих врачей, а прямо на губернскую власть, то даже тогда могло что-нибудь хорошее получиться. Хорошее в том смысле, который вкладывает в него Альцест, конечно. А впрочем, пишет он далее, и врачам поделом, как и всем, кто сотрудни-чает с царской властью. Но главное выходит то, что Россия остро нуждается в бедствиях, причем чем сильнее они будут, тем лучше получается для дела. Даже если треть перемрет от болезней, а еще треть от голода, оставшихся пятидесяти миллионов вполне хватит, чтобы снести всю, как тут написано, подгнившую систему государственного подавления и угнетения. Да и друзья нам помогут, которыми мы окружены, — например, немцы.

— Да какие же они нам друзья? — воскликнул отец Максим.

— Про это Альцест объясняет дальше, — продолжал Рундальцов. — Он пишет, что война — это выдумка правящих классов, что с нашей стороны она выгодна Путиловым и царю, а с той — Круппам и кайзеру, а стоит нам избавиться от первых, а немцам от вторых, как наступит совершенный мир и благорастворение воздухов. Впрочем, сейчас нам, то есть им, Альцесту и его друзьям, и война на руку, особенно если Россия в ней проиграет.

— А это почему?

— Объясняю. — Лев Львович, кажется, наслаждался, излагая воззрения Шленского, тогда как тот сидел насупленный, но вместе с тем немного и гордый. — Во-первых, потому, что, как мы доказали выше, для дела революции, которая сейчас единственная наша цель и спасение, любое бедствие есть благо. Народ беднеет, народ болеет, с войны возвращаются калеки и контуженые, а также привыкшие к обращению с оружием — это одно достоинство. Во-вторых, воодушевляются наши инородцы и немирные окраины. Слыхали про дикую дивизию? А про латышских стрелков? Это десятки тысяч хорошо вооруженных и натренированных нашими офицерами бойцов, которые в любую секунду готовы повернуть свои штыки против нас… Впрочем, я запутался, кто есть мы и кого это — нас. Говоря короче, любая заварушка на окраине России тоже на пользу делу революции. Третье — национальная гордость. Любое ее ущемление, считает Альцест, это очень хорошо, потому что только она делает миллионы людей, проживающих на одной территории, полноценным государством. Если изо дня в день долбить, какие русские глупые, что терпят царя-недоумка и царицу — развратную немку, безмозглых и жадных губернаторов и прочее, — рано или поздно люди взбунтуются. А у дорогого нашего Альцеста уже ушки на макушке.

— Ну полно, — проговорил вдруг Шленский. — Достаточно.

— Разве я что-нибудь не так пересказал из вашего сочинения?

— Какой-то дар у вас есть специальный — вечно вы все передернете так, что я выхожу идиотом.

— Ну помилуйте, Владимир Павлович, я же излагаю почти прямо по тексту, разве нет?

— Так, да не так.

— А что не так?

— Вовсе мы не считаем, что хорошо, если вымрут миллионы. То есть вымрут они по вине царского правительства и самого царя, но все равно лучше бы они остались живы, а царь бы отрекся от власти и передал ее народу.

— Когда вы выступаете от лица каких-то «нас», вы имеете в виду конкретную группу лиц? — переспросил отец Максим.

— А вы бы, торговец религиозным дурманом, вообще помолчали бы, — огрызнулся Шленский.

— Дурман дурманом, а молебен о здравии ко мне прибежали заказывать.

— Что, правда? — развеселился Рундальцов. — А о чьем, если не секрет?

— Не могу сказать-с, — сладко улыбаясь, сообщил священник, — разве что Владимир Павлович сам решит вам поведать.

— Не решу, — отрезал тот. — Но на вопрос отвечу. Да, говоря «нас», я имею в виду не просто всех здравомыслящих лиц, которым небезразлична судьба отечества, но и вполне конкретную группу, которая сделала честь избрать меня своим членом.