Тень за правым плечом

На наши тихие улицы хулиганы, как правило, не забредали, так что тревожные новости попадали в дом обычно или запечатленные на газетных страницах, или с визитерами. Однажды, вернувшись из гимназии, Лев Львович предупредил, что позвал на следующий вечер в гости инспектора народных училищ Ивана Клавдиевича Шамова, который некогда помог ему получить нынешнее место: они случайно столкнулись на улице, и в разговоре вдруг возникла такая особенная пауза, которую можно было заполнить только приглашением. Не состоя формально у него в подчинении (вер-нее, все-таки состоя, но в очень отдаленном и косвенном), Рундальцовы готовились к его визиту с каким-то особенным старанием, что показалось мне сперва странным, а после трогательным: из-под всего европейского и прогрессивного лоска вылезало все-таки старинное, русское, милое — столоначальник на крестинах у писаря. Впрочем, дано это было в таких мягких формах, что, может быть, никто другой бы и не заметил, а уж они сами — тем бо-лее. Общим духом ожидания прониклись и остальные домочадцы: Клавдия дважды в этот день бегала на рынок, поскольку в первый раз забыла что-то совершенно необходимое для вечерней трапезы, да и Жанна Робертовна хоть и не поменяла своих обычных манер, но зато повязала вдруг себе какой-то особенный, явно французского происхождения галстучек, который, впрочем, смотрелся на ее затрапезе как остаток веревки на вовремя срезанном из петли удавленнике. Поглядев на эту суету, я хотела было спрятаться вечером у себя в каморке наедине с Метерлинком, который был уже давно прочитан, но которого я теперь для забавы мысленно разыгрывала по ролям: например, один голос за Игрен, другой за Тентажиля (Метерлинк, может быть, тоже был из наших — по крайней мере, ход его мысли был мне как-то заранее понятен). Как бы не так! Оба они (не Игрен с Тентажилем, а супруги Рундальцовы) настоятельно попросили меня присутствовать, может быть побаиваясь оставаться с Шамовым наедине или предполагая, что, увидев свежего человека, он вновь начнет рассказывать, как ходит на косолапого с рогатиной, и вечер пробежит незаметно.

Вышло примерно так, хотя и не совсем. Иван Клавдиевич был один, без жены, сославшись на ее нездоровье (что, кажется, отчего-то обеспокоило Мамарину: как будто тень скользнула по ее лицу), но при этом в настроении самом приподнятом. Жанна Робертовна в этот день была в ударе, яства сменяли друг друга, рюмки и бокалы наполнялись своевременно, и беседа лилась рекой. Говорили о новостях с фронта, об очередном призыве ратников второго разряда, о настроениях в городе, о спиритизме, о выборе щенка для медвежьей охоты, о вишневой настойке, о романе «Санин», о том, что доктор Риттер, поскользнувшись, сломал обе руки, о бродячем цирке, гастролировавшем в городе. По странной цепочке ассоциаций, характерной для хорошо разогнавшегося разговора, Шамов съехал на революционные настроения в учебных заведениях губернии и, в частности, ругательски ругал Шленского (в тот вечер отсутствовавшего: ужинали вчетвером), обещая его при первой оказии из народного училища вытурить. Вина его была не только в том, что он бунтовал других учителей и что писал статьи в газеты (за которые сам Шамов получал уже выговоры из министерства), но, оказывается, вел пропаганду даже и непосредственно на уроках. Ученики его, как ни странно, обожали с каким-то экстатическим надрывом, причем не только нынешние, но и прошлых лет, и готовы были по первому его слову броситься в огонь и воду. Меня, признаться, это тогда поразило, и я даже решила, что Шамов преувеличивает: мне приходилось видеть выступления ораторов, которые при помощи особенного дара как бы гипнотизировали публику, но в Шленском, насколько я его знала, не было ничего от этого животного магнетизма. Может быть, дело было в простоте прокламируемых им идей («Россия — зло, все, кто против, — молодцы») или же он включал свое обаяние только при особенной аудитории, экономя его при нас, — но совсем не вязался этот образ могучего трибуна и прирожденного вожака с тем легко потеющим заикой, которого я видела почти каждый вечер.

Со мной Шамов заговорил только после второй перемены блюд (мы, конечно, были представлены друг другу в самом начале вечера). Расспрашивая меня о прошлой жизни, он, кажется, быстро почувствовал, что эти разговоры мне не слишком приятны, и, извинившись, пояснил, что интерес его сугубо практический: заметив по моему выговору, что «дама я образованная» (ну спасибо), он хотел выяснить, есть ли у меня диплом Бестужевских или иных Высших курсов, чтобы предложить мне место в гимназии. Дело было в том, что одна из незамужних преподавательниц чистописания вдруг оказалась беременной, причем срок ее был уже такой, что это явственно бросалось в глаза. Хотя это и не было воспрещено правилами en toutes lettres («у нас не Англия»), но очень не благословлялось, так что Шамову хотелось, учитывая деликатность предмета, найти ей временную замену. Впрочем, он достаточно прозрачно намекнул, что работа эта может сделаться и постоянной, если мне понравится, а гимназическое начальство будет моим преподаванием удовлетворено.

Я задумалась. С одной стороны, мой инстинкт (или, если угодно, догмат моей профессии) заставлял ни на шаг не отходить от девочки, а если уж удаляться, то совсем недалеко и ненадолго. С другой — гимназия была менее чем в версте отсюда, так что в случае какого-нибудь чрезвычайного происшествия я успела бы вернуться буквально за десять минут. Практический же смысл согласия был весьма велик: я не только избавлялась бы от чрезвычайной скуки дома Рундальцовых, где все равно мне позволялось видеть Стейси по пятнадцати минут в день, но и закладывала важное основание на будущее — ведь уже через несколько лет ей придется ходить в гимназию, и будет весьма уместно, чтобы ее сопровождала в обе стороны крестная мать, которая все равно там служит. В противном же случае пришлось бы изобретать для этого какие-то особенные причины, которые не факт, что выдержали бы проверку под суровым взглядом Мамариной (которая, даром что изображала рассеянную и возвышенную натуру совершенно не от мира сего, была зорка, как орел, и подозрительна, как Торквемада). По всему выходило, что предложение это надо принять, о чем я, хотя, конечно, и опустив промежуточные звенья рассуждений, сообщила Ивану Клавдиевичу. Тот, явно обрадовавшись, спросил, как у меня с почерком (на мой взгляд, несколько запоздало). Почерк у меня, как вы видите, если дочитали до этой страницы, превосходный, о чем я ему и сообщила, но он, может быть, под влиянием пропущенных уже рюмочек рундальцовских настоек, загорелся сделать пробу.

Вызвали Клавдию, которая явилась недовольной и как будто заспанной. Шамов отчего-то особенно обрадовался ей:

— А вы, Клавдия Альбертовна, все худеете и молодеете, время над вами совершенно не властно. Не хотите к нам в гимназию в качестве наглядного пособия? Точнее сказать, ненаглядного, хе-хе. На уроках анатомии на вас можно показывать, как работает каждая жилочка и мышца (у Клавдии действительно был тот особенный тип худобы, при которой заметны все движения под кожей), а на уроках рисования — просто пытаться перенести эту красоту на бумагу.

— А как здоровье Анны Францевны? — поинтересовалась медовым голосом Клавдия, — мы с ней давеча столкнулись в Гостином дворе и чудно поболтали. (Не странно ли, кстати, что дама из самых верхов чопорного местного общества охотно беседует с домоправительницей? Тогда мне так не показалось, а теперь уже не у кого спросить: все умерли.)

Шамов сразу стушевался. Мамарина, чтобы перебить неловкость, отправила ее за бумагой и письменными принадлежностями, которые вмиг и явились. Перья у них были простые бланзипуровские, но бумага хорошая. Я приготовилась и вопросительно посмотрела на Шамова.

— Что будем писать? Диктуйте.

— Вот в такую минуту ничего в голову не идет, как назло. А впрочем, давайте вот: Движенья крыл неторопливы…

— Это что, стихи?

— Да, строки будут короткие.

Я написала.

— Дальше.

— И равнодушен мрачный взор. Он направляется лениво к отрогам невысоких гор. Как темный ромб средь звездной пыли скользит беззвучно. И видна сквозь перепончатые крылья кроваво-красная луна.

— Это какого-нибудь нового поэта? — встрепенулась Мамарина, которая сама пописывала и оттого относилась к чужим стихам с особенною ревностью.

— Не знаю. В Александровском училище отобрали у гимназиста, думали прокламация. Но там директором такой опасливый господин служит, что на всякий случай доложили мне. Я велел дело закрыть и забыть, листок выкинул в корзинку, а слова весь день в голове кружатся.

— Так это может быть у вас новый Скиталец растет в гимназии, а вы его в корзинку.

— Только нам Скитальцев не хватало, тогда как все прочее у нас есть. А, кстати, полюбуйтесь, как Серафима Ильинична написала.

Все посмотрели на мой несчастный листок. Вышло, прямо сказать, действительно неплохо.

— А что там дальше после перепончатых крыльев? — спросил вдруг Рундальцов.

— Сейчас, сейчас. Жалко, правда, что выбросил. А, вот:

И жалким скудельным сосудом Себя увидит человек, Когда его заденет чудом Огонь, бушующий под спудом Его полупрозрачных век.

— Гм. Хорошие у вас в Александровском ученики, — проговорила Мамарина после паузы.

— Ну а вы говорите Скиталец, Скиталец… Ну что, Серафима Ильинична, — обратился он ко мне. — Считайте себя принятой. Давайте уж с понедельника, приходите к восьми утра: Глинковская набережная, дом Катранова. Я сам, наверное, приеду, чтобы вас представить Екатерине Константиновне.

— Нет, погодите, — запротестовала вдруг Мамарина. — А нельзя это отложить хоть на неделю? Дело в том, что мы собирались, только не говорили Серафиме Ильиничне, но хотели ее пригласить…

Тут она смешалась, и дальше объяснять стал Лев Львович. Оказалось, что они планировали на следующей неделе, если будет пароход, отправиться вниз по Сухоне далеко, за памятную им обоим Тотьму, на дальнюю заимку, где уже почти четыре года безвылазно жил доктор Веласкес, слегка повредившийся умом после смерти первой жены Льва Львовича и с тех пор так и не пришедший в себя. Первый год они вовсе не получали от него никаких сведений — и только на второй, весной, когда вскрылся лед и очистилась река, его бывшая помощница Маша, отправившаяся с ним, привезла Рундальцовым от него записку. Тогда же они подробнейшим образом расспросили ее об их с доктором уединенной жизни. Выяснилось, что далеко за Тотьмой, на берегу Сухоны, был некогда монастырь, заброшенный еще в XVIII веке. Вообще на севере России, особенно на побережье Белого моря, заброшеных деревень, монастырей, а то и простых избушек было довольно много: в старину, когда зарабатывали в основном охотой, люди поневоле расселялись широко, чтоб не мешать друг другу, но поселения эти выходили недолговечными и через несколько поколений вымирали. Отчего забросили этот монастырь, никто не знал: но монахи, в отличие от всех прочих, потомства не имеют, так что, если братия не будет пополняться мирянами, обречены на исчезновение. При монастыре этом, как водится, было какое-никакое хозяйство, включавшее среди прочего несколько бревенчатых, срубленных еще по-старому домов, стоявших по внешнюю сторону монастырской стены. Откуда-то, вероятно, доктор знал об этом месте — может быть, рассказывал кто-то из путешественников, задержавшихся в Тотьме, а может быть, прочитал в каком-то археологическом отчете: по крайней мере, он без всяких колебаний отправился туда и занял одну из пустующих изб.

Несмотря на всю меланхолию, прибыл он туда хорошо подготовленным, имея с собой ружье с запасом пороха, пыжей и дроби, кое-какие сельскохозяйственные инструменты, семена, одежду на все времена года, рыболовные принадлежности, лекарства… то есть, по сути, от Робинзона он отличался тем, что, зная о своем предстоящем уединении, имел время, силы и средства подготовиться к нему самым обстоятельным образом. В том, что Маша (она же Мария Пантелеймоновна) последует за ним, он был как-то заранее уверен, причем настолько, что, не спросивши ее, собрал и женские вещи, причем с большим запасом. Отвезли их туда на карбасе двое местных рыбаков, отец с глухонемым сыном, у которых был перед доктором должок: жену сына пару лет назад укусила гадюка, причем очень неудачно, в шею, когда та, устав от сбора ягод, прилегла отдохнуть на казавшийся таким симпатичным замшелый взгорок. По счастью, дело было недалеко от города, так что сын успел довезти уже потерявшую сознание молодую женщину до больницы, где Веласкес ввел ей порцию сыворотки.