Внезапный выброс

В часы пересмен «тупичок» особо оживлялся. Друзья, знакомые, соседи заглядывали в него и перед спуском в шахту, и после выезда из нее. Люднее, чем около кого-либо другого, было около Комарниковой. Полину Дмитриевну, как и Егора Филипповича, знал чуть ли не весь рудник. Комарников тут родился, вырос, лишь на фронт из родного поселка и отлучался. Да и у Полины Дмитриевны здесь прошла большая половина ее жизни, а каждого, считай, пятого первомайца она в свое время учила. Впрочем, в «тупичке» никого не оставляли без внимания. А общение с людьми, знавшими их близких, которые попали сейчас в беду, в какой-то мере заменяло общение с ними самими и отчасти глушило недобрые мысли.

К Манукову в «тупичок» чаще всех наведывался Репьев. Забегал и по пути с командного пункта, где отделение получало задание, и после бани, выехав на-гора. Держал себя так, будто за жизнь Марины и ее товарищей нисколько не опасается, а беспокоит его лишь то, что не может он точно назвать дату и время их вызволения. Мануков видел, что утешитель нуждается в утешении не меньше его самого, и когда ему удавалось сделать вид, будто верит Павлу, у того тоже поднималось настроение.

Внеочередная передача застала всех обитателей «тупичка» на месте. «Внимание, внимание! — зазвенел голос диктора, в котором угадывалась радость. — Через минуту будет передано важное сообщение руководства аварийно-спасательными работами». А в девять пятьдесят выступил Глотков. «Дорогие товарищи! — бравурно начал он. — Полчаса назад горноспасатели установили сигнальную связь с четырьмя шахтерами…»

Полина Дмитриевна, Христина Владимировна, Мотря, Маша, Агния, Мануков повернулись к динамику и замерли.

Голос Глоткова раскатывался широко и торжественно: «По имеющимся данным, в их число входят…»

— Предчувствие не обмануло меня, — вздохнула Полина Дмитриевна и зажмурилась крепко-крепко.

— Марк не мог погибнуть, — захлебнулась слезами радости Хомуткова. — Это было бы жестоко и несправедливо, жестоко и несправедливо…

Маша Чепель и слова не могла вымолвить. Она, как бы чему-то удивляясь, широко вскидывала руками и хлопала себя по бедрам.

Услышав имя и фамилию мужа, Бриллиантова вздрогнула. Он предстал перед Агнией не тем двадцатидвухлетним Максимушкой, который только что примнился ей, а теперешним, небритым, обрюзгшим… «У человека нутро выгорает, а тебе, стервоза, трех рублей жалко», — ворвался в уши его хриплый голос. Она выпрямилась, хмурясь, попятилась от динамика.

— А де ж мій хазяїн? Нема його, нема… — запричитала Мотря Ляскун.

Мануков положил ей на плечо свою тяжелую, вздрагивающую руку:

— Чего ты, Матрена, прежде время мужика-то отпеваешь?

Мотря вспомнила рассказы матери: жены, преждевременно оплакивавшие ушедших на фронт мужей, нередко и вправду теряли их. И ее охватил суеверный страх.

А динамик гремел, гремел…

Глава XXI. ЕДИНОБОРСТВО

Ермак держался так, будто ничего не произошло, но брови, слившиеся в одну черную скобу, выдавали его истинное настроение. «За четверть часа, — подумал он, и скоба при этом собралась в гармошку, — «фиалка» поднимется до пояса… За столько же подойдет к подбородку… — левая половина скобы сломалась под острым углом, а правая взлетела вверх и застыла. Ермак посмотрел на Марину, съежившуюся, зацепеневшую, отрешенно поникшую, и продолжал прикидывать: — Марина почти на голову ниже меня, последний момент для нее наступит… Жизнь ее окажется короче моей сантиметров на двадцать… — И тут он вздрогнул. — Неужто ты допустишь это?..»

«Фиалка» продолжала прибывать. Они стояли и молчали. И это затянувшееся молчание делалось все невыносимее.

— Когда человеку перевалит за тридцать… — первым не выдержал Пантелей Макарович. Он почувствовал, как «фиалка» поползла через края голенищ. — Так вот, когда человеку за тридцать и у него дети — он перестает жить для себя. И работает так, чтобы в семье был достаток. И ведет себя так, чтобы дурного примера ненароком им не подать. — Пантелей Макарович переступил с ноги на ногу, дегтярная жижа, чавкнув, фонтанчиками выбросилась из сапог. — Авторитет, — назидательно продолжал он, — не только большому государственному деятелю, директору шахты или, скажем, бригадиру нужен. И в семье без него не обойтись… — Пантелей Макарович шумно перевел дух. Лицо его вдруг мягче стало, словно бы оттаяло. — Обормоты мои, Василь и Архипка, кроме меня, признавать никого не хотят. Не даст им ума Мотря. Авторитет наш семейный — у меня. И потому дюже не хочется помирать. Не то чтоб страшно, — это само собой, — а нельзя. Василю и Архипке я, — Пантелей Макарович провел ребром ладони по горлу, — во как нужен!

Шум «фиалки» все усиливался. Зеркало ее поднялось выше колен. Пантелей Макарович помрачнел, голос его сразу осел, и в нем пробилась хриплость.

— Эдак пойдет — попрощаться не успеем, — сказал он. — Давайте на всякий случай… — Пантелей Макарович обнял Ермака. — Хорошим учеником был ты, Ермак, — произнес с надрывом. — И забойщик что надо из тебя получился. Сто лет рубал бы с тобой на пару! Ну, а если обидел когда — извиняй. Сам видишь, дело наше какое, шахтерское… Серьезность оно любит. Промахов не терпит и не прощает.

— Спасибо тебе, Пантелей Макарович! Добрым ты наставником и товарищем был — тихо откликнулся Ермак, не в силах подавить дрожи в голосе.

— Прощай и ты, дочка, — Пантелей Макарович притянул к себе Марину и затем легонько подтолкнул ее к Ермаку. — Прощайтесь…

— Я виноват перед тобой, — зашептал ей Ермак. — Знаю: забыть обиду трудно, но простить — можно. Прости, меня, Марина.

Марина встрепенулась. Эти слова она уже слышала, лишь не уверена была: наяву ли тогда говорил их Ермак? Оцепенение, сковывающее ее, отступило.

— А еще, — как бы думал вслух Ляскун, — мечту нашу семейную сберечь хотелось. У сорванцов моих музыкальные способности находят. Оба играть учатся. Василь — на скрипке, Архипка — на пианино. Вот мы и мечтали с Матреной увидеть сынов наших музыкантами. И ребята о том же мечтают. А захлебнусь я тут — и мечта наша погибнуть может. Жалко ее, мечту-то, больше жизни жалко.

Больную струну затронул Ляскун. И у Марины, и у Ермака тоже были мечты — у каждого своя. А теперь появилась и общая. Одна на двоих. И каждому из них дорога, слишком дорога была эта мечта. Но чтобы спасти ее — надо спасти жизнь.

Ермак обнял Марину, и его охватила щемящая жалость, какой он никогда прежде не испытывал. И эта жалость сделала его, грубоватого и насмешливого, неожиданно сентиментальным и восторженным. «Марина, — кричало сейчас все его существо, — если тебе нужна моя жизнь — бери ее!» — «Эка ценность! — тут же усмехнулся он про себя, — да она, твоя жизнь, ломаного гроша не стоит… Если бы не Марина — тебя вообще уже не было бы… Значит, отдать за нее жизнь — возвратить долг, а с долгами принято рассчитываться буднично, без фейерверков». И он просто стал поддерживать ее.

А «фиалка», будто довольная тем, что напугала подземных пленников, сперва остановилась, как бы раздумывая: подниматься ей выше или податься вниз? Потом лениво, эдак степенно начала опускаться, хотя поток ее из-под рештака хлестал с прежней силой.

— Русло, должно, по завалу себе проложила и уходит в выработанное пространство. А может, и на откаточный, — предположил Ляскун.

Когда обнажилась верхняя площадка «пьедестала» — «фиалка» замерла, установилось равновесие: сколько ее поступало из-под рештака, столько и утекало неведомыми путями вниз.