Внезапный выброс

Эти чужие, внезапно прозвучавшие в нем слова напомнили Тригунову о случае, происшедшем в то далекое время, когда он был еще начинающим командиром отделения. Вызвали на соседнюю шахту: «Завал на вентиляционном». Отделение через полчаса было там, где работали ремонтники. Когда они заменяли крепь, началось перемещение пород, усилилось горное давление. Только что поставленная рама, как говорят, шахтеры, «спрыснула» — внезапно изменила положение и прижала кисть руки одного из крепильщиков к соседней раме. Освободить руку не удавалось. Нажим усиливался. С треском начали ломаться стойки. Ни предупредить уже начавшегося завала, ни высвободить зажатую между верхняками кисть крепильщика не удавалось. И Тригунов по молодости растерялся, не зная, что же делать, как быть. «Рубай!» — неожиданно закричал на него крепильщик. «Что?» — «Руку рубай!» Тригунов невольно попятился. «Да что он — сумасшедший?» Но крепильщик свободной рукой выхватил у него топор, замахнулся и, хекнув, рубанул себя по руке, зажатой между рамами.

Тригунов слышал влажный хруст, глухой стук упавшего топора. Респираторщики подхватили крепильщика, отбежали на несколько шагов. За их спиной загрохотал обвал.

С тем крепильщиком Тригунов встретился через полгода. Он работал раздатчиком на подземном складе взрывчатых веществ, а Тригунов пришел проверить противопожарную защиту склада. Вместо левой руки у раздатчика был протез. Они узнали друг друга.

— Видишь, — первым заговорил раздатчик, — живу, работаю, Ваську, Петьку и Семку ращу. Жду Дунечку — дочка вот-вот появится. А не решись я тогда — косточки давно бы истлели… — И назидательно добавил: — Спасатель — не сестра милосердия, решимость проявлять надо.

* * *

«Решимость проявлять надо!» — сказал сам себе Тригунов, направляясь к телефону: без согласия руководителя работ по ликвидации аварии он не имел права изменить совместно принятый оперативный план.

Колыбенко, выслушав Тригунова, долго молчал.

— Вы поняли меня, Петр Евдокимович? — поторопил его Тригунов.

— Понял… Но все это так неожиданно… Ведь во всей практике горного дела ничего подобного не встречалось… А что, если посоветоваться со Стеблюком?

— А не воспримет ли он это как боязнь ответственности и попытку спрятаться за его широкую спину?

— Не исключено… Но… я все же поставлю его в известность.

— А меня благославляете действовать?

В трубке — тяжелый вздох, молчание и наконец:

— Да, действуйте…

Включились в респираторы. Быстро отсоединили вентиляционную трубу, проветривавшую подножный штрек, перекрыли его парусовой перемычкой. Кольцеобразное облачко искусственного дыма, выброшенного «дымообразующей» трубкой, зависло на одном месте.

— Воздух не подвижен. Нулевая вентиляция, — доложил Кавунок Тригунову.

Через полчаса содержание метана перевалило за шесть процентов. Но Тригунова не так интересовал метан, как кислород. Все зависело от того, удастся ли достигнуть газового равновесия, при котором доля кислорода в атмосфере подножного штрека не превышала бы десяти процентов — лишь при соблюдении этого непременного условия можно было ручаться, что взрыва гремучего газа и тем более угольной пыли не произойдет. Спустя час Тригунов махнул лампой:

— Начинай!

Два отбойных молотка рассыпали звучную дробь. Когда одна из пик спотыкалась о прожилок колчедана и из-под нее вырывался веер искр, Кособокин и Кавунок, меняясь в лице, выключали молотки. Вспомнив, что искры уже никакой опасности не представляют, еще яростнее врубались в неподатливый забой. И все повторилось снова. Лишь после пяти-шести остановок им удалось побороть в себе инстинкт, заставляющий их прекращать работу каждый раз, как только начиналось искрение.

Эксперимент удался! Тригунов заспешил на последнюю рабочую точку. Его встретил Хлобнев.

— Чем порадуете? — подал руку Тригунов.

— Особенно нечем.

Но бригада работала хорошо. Восстановлены были около шести метров штрека, «течка», сделан люк.

— Разборку завала придется прекратить.

— Совсем? — удивился Хлобнев.

Тригунов рассказал о «фиалке», об аварийной сигнализации, которая у них будет установлена, о том, как ему надо действовать по сигналу «тревога». В метре от «падающей печи» приказал немедленно соорудить барьерную перемычку. Разъяснил:

— «Фиалка», если она вдруг прорвется, по «течке» хлынет сюда, и пока будет накопляться в этой ловушке — люди из подножного штрека успеют уйти.

— Возведем, — мрачно кивнул головой Хлобнев.

С базы Тригунов позвонил Гришанову. «Наладил, — сообщил тот, — наблюдение за водосточной канавкой. Сток пульсирует. Колеблется в пределах восьми — тринадцати, достигая порой величины полного притока — двадцати кубометров в час. «Фиалка» просачивается лишь под кровлей.

— Молодчина! — похвалил Тригунов Гришанова за инициативу. — Наблюдение за стоком воды продолжать.

Глава XVII. ТРОЕ НА «ПЬЕДЕСТАЛЕ»

Они сидели на трухлявой лесине. Под ними, распахнув черный зев, зияла пропасть. Она напоминала сильно вытянутый в длину наклонный шурф-колодец, из которого весь, до последнего венца, удален сруб. Ермак нечаянно столкнул обломок стойки. Колодец отозвался тупым звуком. Этот звук как бы встряхнул Марину, вывел ее из тяжелой задумчивости. «Боже мой, — вскинулась она, — сколько потеряно времени!» Наверстывая упущенные минуты, размотала рулетку, привязала к ее кольцу кусок породы и метнула его вниз. Когда он долетел до дна, натянула ленту. Отметила про себя: «Глубина — десять метров», сняла сапоги и комбинезон, разорвала льняную рубашку (стащить через голову не позволял самоспасатель), сбросила ее, как распашонку, оставшись в лифчике и трикотажных шароварах. Жур с тревогой поглядел на товарища: «Что с ней?» Ляскун приложил к виску указательный палец, сделал им вращательное движение.

А Марина, делая надрезы острым, величиной с мизинец, складным ножичком (карандаш им чинила — без карандаша ей в шахте как без рук: все записать надо — куда и сколько воздуху идет, какой его состав), неистово раздирала на широкие ленты комбинезон и рубашку. Уловив на себе встревоженный взгляд Ермака, жестами показала, для чего все это. Тот понял. «Сам ты рехнулся», — с досадой подумал о напарнике и начал вить из парусиновых и полотняных лент спасательную бечеву. Смекнув, в чем дело, к нему присоединился Ляскун. Свили. Один конец привязали к стойке. Марина прикинула — не хватало около двух метров. Сняла чулки. Как бы обыскивая себя, — что еще в дело годится? — провела по груди ладонью. Рука зацепилась за лифчик. «Выдержит? Выдержит!» Расстегнула, сдернула. Ермак заслонил ее от Ляскуна, содрал с себя тельняшку и надел на Марину. Бечеву нарастили чулками и лифчиком.

Первой хотела опуститься Марина, но Ляскун отстранил ее, сам полез. Обвил поясницу бечевой и, мало-помалу попуская ее, стал переставлять ноги. Его поза при этом напоминала позу скалолаза, но у того — небо над головой, а у Ляскуна — пласт слабого глинистого сланца. И потому бывалый забойщик опускался не боком или спиной вниз, как скалолазы, а лицом вперед: надо было глядеть-поглядывать, что перед и что над тобой. То и дело приостанавливаясь, он высматривал угрожающие места. Кровля была нарушена. От нее отслоились толстые пластины — «коржи». Кое-какие готовы были вот-вот обрушиться. Ни обушка, ни ломика у Ляскуна не было, и он «опускал» их голыми руками. Просовывал пальцы в заколы, делал толчок вниз или рывок на себя. За доли секунды, в течение которых «корж» полностью отделялся от массива, перехватываясь за бечеву, поднимался на один-два шага вверх или увертывался в сторону. Самоспасатель ограничивал маневренность, ненадежность бечевы вынуждала избегать резких движений. Они стали экономными, быстрыми и в то же время аккуратными, плавными, словно всю свою жизнь Ляскун работал не в забое, а на сборке точных механизмов. Каждый его мускул, каждый нерв были подчинены одному — увернуться от опасности и сделать все так, чтобы она и после не угрожала ни ему, ни его товарищам.