Внезапный выброс

— А все же?

— Остановкой на двое-трое суток проходки подножного…

— И главное — гибелью горноспасателей, — подсказал Клёстик.

— У вас есть более безопасный план спасательных работ?

— Есть, товарищ заместитель председателя Совета Министров, — с готовностью отчеканил Клёстик. — Надо сперва выпустить и откачать «фиалку», а потом форсировать проходку подножного и вести поиски пострадавших в лаве.

— На выпуск «фиалки» уйдет много времени и потому от этого варианта пришлось отказаться, — возразил Тригунов. — Кроме всего прочего, над нами висит опасность самовозгорания выброшенного угля. Если «фиалку» удастся задержать хотя бы на двое суток, мы успеем пробиться в опережение откаточного до того, как оно начнется, и вызволим Комарникова, Чепеля, Тихоничкина. Если мы возьмемся за выпуск «фиалки» — пожара не миновать и с надеждой спасти даже этих троих придется расстаться.

Клёстик поежился: склонность углей «Гарного» к самовозгоранию он упустил из виду. Стеблюк догадался об этом и отвернулся от Клёстика. Тот понял, что Опанас Юрьевич потерял к нему интерес, и окончательно растерялся.

— Сколько человек подвергнутся непосредственной угрозе при внезапном порыве «фиалки»? — спросил Стеблюк командира отряда.

— Пятнадцать, — ответил Тригунов.

Опанас Юрьевич закрыл руками уши и долго сидел неподвижно. Потом резко бросил ладони на стол:

— Действуйте. — Цепкий взгляд задержался на Тригунове: — Хорошенько выспитесь. Вам нужна свежая голова.

— Я подменю, — вытянулся по стойке «смирно» Клёстик.

— Претворять план, с которым не согласны? Не следует. Оставьте за себя командира по своему усмотрению, — посоветовал Стеблюк, прощаясь с Тригуновым.

Глава XIX ОТОЗВАЛИСЬ!

В оперативном журнале рукой Тригунова была сделана запись:

«Удары по воздухопроводу могут вызвать вибрацию и нарушить его герметичность на стыках. По той же причине запрещаю пользоваться для связи и противопожарной магистралью. Обязываю вызов пострадавших производить лишь по новому шестидюймовому ставу, который еще не был задействован».

Это его распоряжение инженер, который вел оперативный журнал после Репьева (тот присоединился к своему отделению), объявил всем командирам.

Вызовы повторяли через каждые два-три часа. Били молотком, кувалдой — безрезультатно. Когда штрек очистили до лавы, пошли разные толки. «Видно, уже…» — намекали одни и не договаривали. Но их тон, жесты были недвусмысленны. Другие полагали, что пострадавшие отсиживаются около забоя, куда трубопроводы не доходят. Третьи же считали, что проходчики находятся хотя и в пригодной для жизни, но взрывоопасной среде, и Комарников — шахтер опытный, — опасаясь высечь искру и вызвать взрыв, металлическим предметом стучать не решается, а удары куском породы или осколком обапола — слабы и уловить их не удается. Не говорили лишь о возможном разрыве магистрали, как оно и было на самом деле. В нескольких метрах от лавы слесари-монтажники, за смену до выброса, рассоединили стык, чтобы заменить прокладку, но сделать этого не успели.

Старшие в смене командиры продолжали выстукивать условные сигналы, но многие из них, делая это без всякой надежды, напоминали людей, разуверившихся в боге и все еще соблюдавших религиозные обряды. К таким командирам принадлежал и Гришанов.

В его смену из подножного штрека вверх начали проходить выработку — «печь», которая должна была выйти на откаточный штрек. Когда эту «печь» подняли на четыре метра, Гришанов приказал командиру отделения пробурить разведочный шпур. Штанга, войдя в пласт примерно на метр, будто провалилась. А когда ее извлекли — вырвалась струя выброшенного угля. Она била и била, размывая стенки шпура. Гришанов мог бы перекрыть его и, уменьшая или увеличивая размеры выходного отверстия, регулировать выпуск угля, но опасался, что после того, как он сойдет с откаточного и там образуется пустота, — начнут обрушаться породы. Они могут вышибить оставшуюся «пробку» и накрыть оказавшихся в «печи» горноспасателей. Чтобы не рисковать людьми, он дал два свистка: «Уходи от опасности!» И последним покинул «печь». В считанные минуты вход в нее перекрыл конус текучего, как вода, выброшенного угля. После его уборки Гришанов поднялся на откаточный штрек и оказался на дне огромной черной воронки. Одна ее кромка, обращенная в сторону лавы, причудливо сопрягалась с разрушенными бетонными затяжками, с покореженным металлом, с выпиравшими глыбами сланца; другая — с хорошо сохранившейся крепью. Приказав подхватить распилами поврежденную сторону штрека, Гришанов заспешил на базу, чтобы доложить командиру отряда о выполненной работе.

Вернувшись уже на подножный, Гришанов вдруг вспомнил, что не попробовал связаться с пострадавшими с того места, на котором он только что был. Снова карабкаться вверх по «печи» не хотелось. «Скажу: запрашивал, но ответа не последовало». Оправдывая задуманную неправду, попытался успокоить себя: «Это не обман. Вызов делали. Десять минут назад. Пусть не из этой, восстающей, а от «падающей печи», но какая разница — расстояние между ними небольшое, каких-нибудь семнадцать метров». А разница, оказывается, была: между этими двумя «печами» как раз и находился тот стык, который не успели соединить монтажники.

На ложь Гришанов не решился. Он сам жестко наказывал подчиненных за одно лишь намерение солгать. В оперативной обстановке не только умышленный обман — малейшая неточность информации могла привести к непоправимому.

Гришанов взял у Кособокина пику отбойного молотка и торопливо нырнул в «печь», словно опасался: если промедлить несколько секунд — респираторщики догадаются о том, что он намеревался только что сделать, ленясь лишний раз подняться на откаточный штрек.

Опираясь широко расставленными ногами на крепь, Гришанов нащупал шестидюймовый став, замахнулся, чтобы сделать удар, но потерял равновесие и чуть не сорвался. Обругав себя за оплошность, вылез на откаточный, расположился поудобнее и начал бить по трубе. «Бам-м-м… бам-м-м…» — запела трубная сталь. Пропела и умолкла. Наступила тишина. Выждав две-три минуты, Гришанов снова взметнул над головой било, готовясь обрушить его на певучее тело трубы, но труба отозвалась, подала голос раньше. «Бам-м-м… бам-м-м… бам-м-м…» — полились протяжные звуки, напоминавшие далекий набат.

«Не Кавунок ли сигналит от «падающей печи?»

Сложив рупором ладони, Гришанов крикнул вниз, на подножный:

— Запросите по шахтофону Кавунка: он только что не сигналил? — И сам себе ответил: «Нет, не Кавунок. Вообще не горноспасатели. У наших почерк иной».

За первыми, сравнительно частыми сигналами, означавшими: «Внимание, внимание! Мы слышим вас. Отвечаем…», последовали четыре удара с интервалами в одну-две секунды; после четвертьминутной паузы — еще пять ударов с интервалами в пять — семь секунд. Гришанов продублировал сигналы, прося тем самым подтвердить, что приняты они правильно, и ему повторили: «Внимание, внимание! Нас четверо. Имеем пятьдесят метров свободного пространства».

Отстучав: «Я вас понял», Гришанов, сноровисто переставляя ноги со стойки на стойку, стремительно спустился на подножный. Ему хотелось крикнуть: «Отозвались. Их четверо! Пятьдесят метров штрека свободны!», броситься к телефону, немедленно передать эту весть на командный пункт. Но он вспомнил насмешливые слова Тригунова: «Угомоните восторги», повторяемые им всякий раз, когда при удаче кем-нибудь из подчиненных овладевала суетливая радость, и сразу взял себя в руки. Проходя мимо респираторщиков, Гришанов деловито сказал как о само собой разумеющемся:

— Отозвались. Четверо.

И доклад командиру отряда начал не с кульминации, а по порядку, с выпуска и уборки угля. Выслушав его, Тригунов долго молчал. «Угомоняет восторги», — усмехнулся Гришанов. Когда Тригунов заговорил, его голос был таким же, как всегда, — ровным и твердым.

— Форсируйте проходку. Связь — через три часа.

Сразу, как только Тригунов начал разговор с Гришановым, Колыбенко, опираясь на подлокотники кресла, рывком подался вперед. Но жесты, мимика, тон Тригунова были такими же, к каким за эти трое суток Колыбенко уже успел привыкнуть, а несколько оброненных Тригуновым горняцких терминов также ничего не проясняли. Стало необычным лишь лицо. Еще минуту назад выражавшее суровую озабоченность и усталость, пропитавшую, казалось, каждую его клеточку, оно преобразилось, стало праздничным. Морщины, испещрявшие лоб, заостренные скулы, твердый подбородок — все-все как-то потеплело, мягче сделалось и излучало радость. Колыбенко тоже охватила еще неясная, как предчувствие, радость. Едва дождавшись, когда Тригунов положит трубку, Колыбенко придвинулся к нему еще ближе. «Да говорите же вы скорее!» — кричала его изболевшаяся за эти дни душа.

Тригунов обстоятельно передал разговор с Гришановым. Долголетние наблюдения убедили его: краткий и оттого обычно суховатый пересказ любого события, каким бы желанным и исчерпывающим он ни был, всегда мало убедителен. Но достаточно о том же событии рассказать поподробнее, задерживаясь на малозначительных, порой совершенно ненужных деталях, и вам с благодарностью поверят — сразу и безоговорочно. Шутя, Тригунов это психологическое явление объяснял тем, что короткая весть слишком быстро проходит по извилинам мозга и не успевает впитаться, осесть в них.