Внезапный выброс

Остановился у проходной, в самой толчее. Закурил и долго не прятал, держал на виду пачку сигарет, — может, подойдет кто, попросит: угости. Прежде таких охотников вдосталь находилось. А теперь его не замечали, вроде и не было вовсе Мурцало. Делая вид, будто кого-то ищет, стал шмыгать между кучками шахтеров, дружков выискивать — к кому бы пристрять? Но и те, с которыми не раз по чарке опрокидывать случалось, глядели на него так, будто впервые видели. А если он заговаривал — и вовсе отворачивались. И ему приходилось ретироваться, давать задний ход. Сутулясь под презрительными взглядами, — за несколько минувших дней он научился чувствовать их даже затылком, — петляя, будто уворачиваясь от едких насмешек, Мурцало начинал ладиться, притираться к шапочным знакомым. А эти и совсем не церемонились. «Паняй, Иуда!» — отталкивали его процеженные сквозь зубы, но такие оглушающие слова. И Мурцало ничего не оставалось, как побыстрее ускользнуть, чтобы не привлекать к себе общего внимания.

Кличка Иуда прикипела к Мурцало, как клеймо. Она застряла у него в ушах с той самой минуты, когда, ударив кулаком по столу, Хлобнев бросил это слово ему в лицо. На командном пункте тогда была не вся бригада — лишь пятая часть. Однако и остальные, узнав, что там произошло, тоже стали коситься на него, отмалчиваться, когда он заговаривал с ними, а то и бросать это ненавистное ему словцо.

Мурцало поначалу хорохорился: «И без бригадирства проживу». А начальнику участка Осыке с напускной бравадой заявил: «Посылайте на любое дело — не пожалеете». «Пойдешь на ремонт», — распорядился тот, а напарника, как ни старался, так подобрать и не смог. Пришлось обращаться за помощью к парторгу. Нашли все-таки с грехом пополам одного, который работать с ним согласился. Работать-то работает, а разговаривать с Мурцало не желает. «Такого, — отрубил этот напарник парторгу, — поручения быть не может, и разговаривать с Иудой меня никакая партийная дисциплина не заставит». И этакое наваждение стало преследовать Мурцало — будто бы вокруг него пустота, а под ногами — яма, сделаешь шаг и — в нее, бездонную…

«Да что, собственно, стряслось? — спрашивал он самого себя. — Дом — личный, отобрать его никто не отберет — Конституция не позволит. И машина законно куплена. Жена как жена, бросать или чего там еще и не подумает. Дети — тоже слава богу — и здоровы, и хорошо учатся. Копейка на черный день припасена, руки-ноги целы, работаешь и на свой заработок две семьи таких, как твоя, содержать сможешь. Какого ж рожна тебе еще надо?»

Но Мурцало, как ни убеждал себя в том, что у него все есть, хорошо знал, чего ему недоставало. Он хотел, чтобы на его приветствие: «Доброго здоровья, Мотря Миколаивна» — соседка, жена забойщика Ляскуна, не кричала в ответ на всю улицу: «Чиряк тоби у печинку», а ласково так приветила: «Доброго здоровичка, Савелию Микитовичу». Ему нужно было, чтобы шахтеры, которых он знал не один год, завидев его, не поворачивались к нему спиной и глаза не отводили, а открыто подавали руку, предлагали свою «Приму» или угощались его «Столичными». Мурцало хотел, чтобы друзья Комарникова (у него их — полшахты) при встрече с ним, с Мурцало, не бросали с презрением: «Иуда Искариотович». Но больше всего ему хотелось, чтобы его Наташку и Сережку детвора в поселке не дразнила иудятами. Не бог весть чего он хотел! Малости какой-то вроде бы не хватало Мурцало, а без этой малости, оказывается, жизнь становилась невмоготу. Когда же ему еще так скверно было? Припоминал, припоминал и не смог припомнить. Ну нет, хуже, чем сейчас, Мурцало никогда не было. Даже тогда, когда «пятерку» приварили и конвоиры на выход по клубному залу повели, — и тогда ему не было хуже потому, что многие односельчане жалели его, в особенности девки и бабы. И Мурцало по сей день верил: вернись он после срока в село, работай там честно, прилежно, не покладая рук, — не оттолкнули бы, прошлым стегать по глазам не стали. И держа в памяти это возможное прощение, Мурцало обретал прежнюю уверенность в себе и уже не чувствовал ни пустоты вокруг, ни черной ямы под ногами. «Может, на другую шахту податься?» — воспрянув, начал прикидывать он. Но только подумал так, скривился, как от оскомы, и безнадежно махнул рукой. «Пустое. Худая слава раньше тебя там будет. А шахтеры народ такой: узнают, что ты с клеймом, — на километр к себе не подпустят, так и будешь блукать один, как прокаженный. Уж если срываться, то подальше: на Урал, в Кузбасс, в Восточную Сибирь, в Приморье или на остров Сахалин. А что, если взаправду? Все по боку и — к черту на кулички!» — распалял себя Мурцало, хотя ведь хорошо знал: без собственного дома, без вишен под окном ни он, ни жена и дня не проживут.

Мысль обратиться к Тригунову пришла внезапно. «Покаюсь: тявкнул, мол, не подумав, себя проклял за те недостойные слова. Направьте на спасательные работы, Доверите — оправдаю… Искуплю, мол…» Все это промелькнуло у него в голове, едва он увидел Тригунова, и заступая тому дорогу, Мурцало уже знал, что говорить.

— Товарищ командир отряда, разрешите обратиться?

Тригунов сразу узнал Мурцало и не нашелся, что ему ответить.

— Как-то неудобно тут, посередке залы… — принял Мурцало молчание Тригунова за согласие выслушать его.

Они стояли около одной из нарядных, в которой никого не было.

— Заходите, — с досадой указал Тригунов на полуоткрытую дверь.

— Курить разрешается? — заискивающе спросил Мурцало, присаживаясь на краешек стула напротив Тригунова, занявшего кресло начальника участка.

— Вы лучше моего знаете порядки на своей шахте.

Мурцало сунул сигареты в карман, привстал:

— Роман Сергеич, помогите. Сболтнул по глупости, чего не следовало… И покаран. Справедливо покаран. Дайте возможность искупить… Искуплю…

— Как я могу это сделать?

— При авариях шахтная горноспасательная команда вам подчинена, а я член ШГК. Прикажите направить на «Гарный».

Тригунов, упершись локтями в стол, ловил ускользающий взгляд Мурцало. Поймал, на секунду задержал его и отпустил: «Не раскаивается — спасается, хочет спасать, чтобы спастись…» Неприязнь к этому человеку причиняла Тригунову почти физическую боль. Он встал, хотел уйти, но Мурцало, взметнув руками, словно заслоняя собой дверь, тоже вскочил. И Тригунов, сам не зная почему, опять сел. И заставил себя разговаривать с ним.

— Искупить, говорите? О штрафбатах, штрафных ротах слышали? Из преступников комплектовались. На штурм высот их бросали, водных преград, на прорыв оборонительных рубежей — в самое пекло, чтобы вражеской и собственной кровью вину перед Родиной смыли. И смывали… — Тригунов встал, заходил от окна к двери. — Нет теперь ни рот штрафных, ни батальонов, а штрафных горняцких бригад и в годы Великой Отечественной не было. — Остановился, выпрямился, голос гулким и глубоким стал. — Спасать попавшего в беду товарища не наказание, а высокая честь. Ее заслужить надо! Удостоиться такой чести может лишь тот, кто, кроме золотых рук, еще и совесть высокой пробы имеет. Де-вя-но-сто шес-той! — подчеркнул Тригунов, чеканя каждый слог. Опустил голову, заговорил тише. — В девятьсот восьмом году на шахте № 4—4-бис взрыв был. Двести семьдесят человек погибло. Спасательная станция в ту пору имелась лишь в Дмитриевском поселке, нынешней Макеевке. Одна на весь Донбасс. Точнее, на всю Россию. За полгода до того случая открыли ее. Так что катастрофа тогдашняя явилась для нее первым боевым испытанием. Спасатели достойно выдержали его. Действовали, как писали тогда газеты, «…умело и самоотверженно, не жалея живота своего». Но их насчитывалось девять человек, вместе с начальником станции и его помощником. Они, рискуя собой, потушили пожар в динамитном складе, спасли около двенадцати шахтеров (точного учета не велось); вентиляцию настроили. Но в шахте находилось не двенадцать, а больше ста искалеченных и смертельно отравленных, двести семьдесят погибших. Всех их надо было отыскать в разрушенных гадюшниках-выработках, достать из-под завалов, вынести к стволу, на-гора выдать. Кто, по-вашему, сделал это? Их товарищи! Никого из них спасательному делу, как вас, не обучали, и защиты у них никакой не было. Шли, как были, в угарный газ. Четверо погибли. А те, что тяжелые отравления получили, — и в счет не шли. Взамен им новые добровольцы объявлялись. У начальства одна забота была: не допустить в шахту смельчаков таких больше, чем нужно для дела. И так, запомните, Мурцало, было всегда с той поры, как появились люди на земле, называемые рудокопами, углекопами, горняками, шахтерами. — Речь Тригунова стала совсем тихой, словно доносилась она из тех далеких времен, о которых он говорил. — Прадед, дед и отец мой рубали уголек без малого сто лет. Если прибавить к этому мою работу на шахте да службу в горноспасательных частях, наш родовой подземный стаж за век с четвертью перевалит. И никто в нашем роду не только не встречал, но и не слышал о таком, извините за выражение, шахтере, который торговался бы — сколько сребреников отвалят ему за душу спасенного товарища.

Тригунов приблизился к Мурцало, словно еще раз хотел удостовериться в том, что это не какое-нибудь чудище — плод его расстроенного воображения, а действительно человек, и растерянно остановился: перед ним предстал совсем другой Мурцало. И хотя на этом, уже ином человеке, была такая же, как на Мурцало, ондатровая шапка, такое же, как на нем, драповое с золотистым каракулевым воротником пальто и такой же мохеровый шарф — одинаковость одежды не стирала, а словно бы подчеркивала их разительную непохожесть. Тот, прежний Мурцало, имел гладкое, покрытое здоровым загаром худощавое лицо, оживленное слегка выпуклыми резвыми глазами. Морщины на нем были едва намечены. Они напоминали тонкие карандашные линии, нанесенные на ватман рукой искусного чертежника: прикоснись к ним мягкой резинкой, дунь и — нет их. Широко развернутые плечи венчала высоко поднятая голова. И грудь мощно выдавалась чуть ли не до самого подбородка. Лицо же иного Мурцало, по сути незнакомца, оказавшегося лишь на месте Мурцало и в его одежде, имело землисто-серый оттенок. Чертежник, наносивший сетку морщин на лоб, щеки, шею, так налегал на разведенный до предела, тупой рейсфедер, что получились не линии, а глубокие борозды. Незнакомец этот в обличье Мурцало сутулился, плечи его обвисли, и голова как бы сдвинулась к левому плечу, точно он говорил всем своим видом: «Грешен, каюсь…» Внезапное превращение пышущего здоровьем мужчины в затравленного старика ошеломило Тригунова. В нем шевельнулась щемящая жалость. Но мысль, что этот человек, у которого одновременно два несовместимых лика, хотел заработать на несчастье таких же, как он, подземных тружеников, прогнала эту непрошеную жалость.

— Шахтеры не простят вам, — твердо сказал Тригунов. — Не забудут и не простят! А я тоже шахтер… И если бы у вас были взрослые дети, они бы тоже…

— Кабы не дети! — вырвалось у Мурцало. В его возгласе было столько отчаяния, что отходчивый Тригунов заколебался. — В детях и соль, — продолжал Мурцало с надрывом. — Не будь их — не унижался бы. Что заслужил, то и мое…

— Дети за отца не ответчики.

— Это вы нашим рудничным мальчишкам скажите, которые моим пацанам проходу не дают, иудятами дразнят. Младший второй день на улицу не показывается, сегодня с боем в школу выпроводили.

Тригунов снова тяжело засновал по нарядной. И вдруг остановился перед Мурцало:

— Предупредите начальника участка и переходите в распоряжение командира отделения Манича.

Тригунов направился на противоположный конец быткомбината, в кафе, куда он шел до того, как его перехватил Мурцало. Диктор объявил: «Передаем сигналы точного времени». Было двенадцать. Тригунов махнул рукой и повернул на командный пункт, где его уже ожидали командиры, явившиеся за получением заданий.

Глава XXIII. СОМНЕНИЯ И ТРЕВОГИ

На столе, покрытом прозрачной клеенкой, возвышались двухлитровые термосы, герметичные бачки, бутылки с минеральной водой, соками, коньяком. Вдоль него медленно продвигались шеф-повар кафе и помощник командира горноспасательного отряда по медицинской службе.

— Рисовый отвар, — объявил шеф-повар, указывая на покрытый красной эмалью термос.

— «Рисовый отвар», — прочитал Комлев этикетку на нем и поставил «птичку» в своем экземпляре списка.