Внезапный выброс

Выслушав его, Колыбенко несколько секунд сидел неподвижно. Затем шустро, по-мальчишечьи выскочил из-за стола и засновал из угла в угол. Немного выждав, Тригунов снял и, ничего не говоря, протянул ему телефонную трубку.

— Да, да, — спохватился Колыбенко и уже своим обычным голосом сказал телефонистке:

— Вызывайте: председателя правительственной комиссии; секретаря обкома; министров угля Союза и республики, генерального директора объединения Килёва. — Нажал клапан громкоговорящей связи: — Глоткова.

Когда Колыбенко освободился, Тригунов пригласил его к рабочему эскизу. На нем отражались все изменения, происходившие на аварийном участке, и для руководителя работ по ликвидации аварии и руководителя горноспасательными работами этот лист ватманской бумаги значил не меньше, чем оперативная карта для армейского командира, осуществляющего сложную боевую операцию. Карандаш Тригунова задержался на только что набросанной им таблице. В ней он подчеркнул — сколько метров пройдено и сколько еще надо пройти подножного, длину свободного тупика откаточного штрека и еще несколько важных чисел. Колыбенко сразу оценил предусмотрительность Тригунова: цифрами, подготовленными им, непременно поинтересуется каждый, с кем ему предстоял разговор.

— Спасибо, Роман Сергеич, — искренно поблагодарил он командира отряда, все больше и больше проникаясь к нему уважением за его опытность, глубокие знания своего дела, доброжелательность, расчетливую смелость.

Потом несколько раз подряд Колыбенко повторял и повторял по телефонам сообщение, суть которого сводилась к одному: «Отозвались!» «Товарищ заместитель председателя Совета Министров, докладывает главный инженер «Первомайской». — Колыбенко старался сохранить четкость дикции. — Сегодня в девять двадцать на запрос горноспасателей отозвались четверо пострадавших, застигнутых в опережении откаточного штрека…» «Товарищ министр, отозвались пострадавшие, застигнутые…». «Товарищ секретарь обкома, отозвались…»

Тригунов ограничился шифрограммой, переданной узлом связи отряда в штаб горноспасательных частей области. Представители райисполкома, горкома партии, теркома профсоюза, облпрофсовета, горного надзора, производственного объединения, Министерства угольной промышленности, административных органов и других организаций, круглосуточно дежурившие на «Первомайке», уведомленные Глотковым, тут же бросились к телефонам. По всем каналам, ведущим от коммутатора шахты на квартиры и в кабинеты ее руководителей, в район, в область, в Киев и в Москву слово «отозвались» было передано сотни раз. И через каких-нибудь полчаса после того, как его, это слово, впервые произнес Гришанов, — на все лады оно уже повторялось и горняками «Первомайской», и жителями ее поселка.

Участки и службы шахты, кроме «Гарного», продолжали добывать уголь, проходить, поддерживать и ликвидировать выработки, прокладывать рудничные пути, откачивать воду, производили взрывные и сварочные работы и выполняли десятки других неотложных, больших и малых дел. У них возросли задания (надо погашать долг «Гарного») и увеличились трудности (все внимание руководства сосредоточено на аварийном участке). К самым пугающим последствиям аварии поверхностный наблюдатель, не знающий шахтеров, отнес бы полную утрату ими интереса к содержанию и результатам своего труда. «Обратите внимание, — сказал бы такой наблюдатель, — они перестали разговаривать между собой о добытых тоннах, пройденных метрах, хотя именно эти тонны и метры и стоят им порой нечеловеческих усилий; не жалуются на нехватку металлокрепи и порожняка, порчу механизмов, неустойчивость кровли, газо- и водообильность, хотя одни из этих помех все еще не устранены, а другие продолжают нарастать. Отсюда следует…»

Но ничего из этого не следовало. Невыполнение своего долга шахтеры считали бы предательством товарищей, оставшихся на боевом посту, с которого вот уже третьи сутки их не мог снять никакой разводящий. Комбайнеры, забойщики, проходчики, крепильщики делали свое обычное дело. На доске показателей каждое утро появлялись результаты их работы, имена передовиков, только огромный, торжественно оформленный стенд уж не привлекал к себе прежнего внимания горняков. Оно было сосредоточено на судьбах Комарникова, Чепеля, Ляскуна, Мануковой, Жура, Тихоничкина, Хомуткова. В автобусах по пути на шахту, в нарядной и в бане, в клети и в подземном трамвае, в забое и на коротком отдыхе — всюду и те, кто хорошо знал их, и те, кто впервые услышал эти фамилии, говорили только о них.

Весть «Отозвались!» всколыхнула весь рудник. Отдыхавшие после работы примчались на шахту. Закончившие смену не уезжали домой. Нарядная гудела от возбужденных голосов. Группками по пять-шесть человек горняки толпились на шахтном дворе, заполняли площадь у административно-бытового комбината, его фойе, скучивались на лестничных площадках и в коридорах. Одни из них неторопливо курили, обменивались скупыми фразами или короткими рассказами о ком-нибудь из тех, кто остался там, на «Гарном»; полунамеками, больше так, «для дела», чем за те или иные, по их мнению, промахи, поругивали руководство спасательными работами и их исполнителей, но трезво, с высоты собственного опыта, оценивая все, что случилось, лишними словами не разбрасывались. Другие жадно затягивались табачным дымом, с яростью спорили между собой, в один голос обвиняя Колыбенко, горноспасателей и вспомогателей в медлительности и граничащей с трусостью осторожности, не мешкая, выделяли из своей среды вожаков; те тут же сколачивали бригады, бравшие обязательства пробиться в опережение за две смены, и решительно устремлялись к главному инженеру, требуя немедленно направить их на проходку подножного. Тригунову, державшему последние дни в приемной лишь дневального, снова пришлось выставить усиленный пост. Глотков выступил: по радио. Он взывал:

«Дорогие товарищи! Не приходите без надобности и не задерживайтесь после работы на территории шахты, в ее служебных и технических зданиях. Не создавайте сутолоки и нервозности».

Но его призыва никто не слушал.

Глава XX БОЛЬШАЯ РАДОСТЬ, А НА ВСЕХ НЕ ХВАТИЛО

В «тупичок» Богаткин пришел вместе с председателем шахтного комитета. Разговор был трудным, но им все же удалось убедить родственников попавших в беду шахтеров, что все меры по их спасению уже приняты. Прощаясь, Богаткин, как бы между прочим, хотя ни на минуту не переставал думать об этом, сказал:

— Сейчас я вызову свою машину, и она…

— Не надо, — остановила его Полина Дмитриевна. — Пока наши не будут на-гора, никто из нас дома усидеть не сможет. Вы же сами знаете.

— Хорошо, пусть будет по-вашему, — уступчиво согласился председатель шахткома, — но в таком случае, — обратился он к директору шахты, — необходимо освободить две-три комнаты, в которых они могли бы находиться и отдыхать.

— Да мы останемся в «тупичке», — запротестовал Мануков, — нам тут привычно, на народе всегда…

Вскоре в «тупичке» появились диваны, столик с графином газированной воды и стопкой бумажных стаканов на нем, динамик. Неприметный прежде закоулок стал уютнее, вроде бы даже светлее, но его постоянные обитатели и не заметили происшедших в нем перемен. Как медленно тянулись часы выматывающего душу бдения! Иногда кто-нибудь из них отлучался домой, чтобы проведать малых и старых, и мигом возвращался: соседки и общественницы поселка присматривали за ними еще лучше, чем родные. Самыми долгими и мучительными были минуты перед очередным сообщением службы информации. Но сводки обманывали их ожидания. Сперва в них назывались метры очищенного откаточного штрека и число вагонеток нагруженного на нем угля, потом — метры проходки и восстановления выработок. «В течение первой смены двадцать третьего января подножный штрек продвинулся на четыре метра, разобрано ноль девять десятых метра завала на откаточном штреке, очищено от выброшенного угля шесть метров просека, а всего с начала аварийно-спасательных работ…» Дальше назывались цифры проходки, восстановления и очистки перечисленных выработок с того дня, как приступили к этим работам, и лишь в самом конце сводки Глотков вскользь упоминал: «Установить связь с пострадавшими пока не удалось».

На третий день, едва оправясь от приступа, вернулась в «тупичок» Хомуткова. И их снова стало шестеро.

Сводки передавались в семь, четырнадцать, двадцать два часа, а между ними тягостное ожидание очередной сводки… И каждый из них мысленно, как заклинание, твердил одно и то же: «Если б ты остался в живых…» «Если б ты остался в живых!..»

Бриллиантова и Хомуткова думали прежде всего о том, чтобы искупить свою вину — одна перед мужем, вторая — перед сыном. Христина Владимировна стала седой, когда услышала, что Марк застигнут выбросом, но ей об этом никто не говорил, а в зеркало она с того дня не смотрелась. Комарникова, Ляскун, Чепель, — каждая по-своему, — думали о том, что могут сделать своих мужей более счастливыми, чем они были до этого. Мануков же думал о том, что если не станет дочери, то он потеряет и жену, еще не успевшую оправиться после тяжелой операции, и ей этого горя не вынести, как не вынести его и ему…