Женщины

— Ты видела вещи похуже.

— Мой… Рай… был военнопленным. Его пытали. Держали взаперти несколько лет. И он в порядке.

Генри наклонился вперед:

— Военная травма — не соревнование. Она не универсальна. Военнопленные — отдельный случай. Они вернулись домой не в тот мир, в который вернулась ты. Их встретили, как встречали ветеранов Второй мировой. Как героев. А это очень влияет на психику.

Фрэнки подумала обо всех этих желтых ленточках на деревьях в 1973-м. Когда вернулась она, ничего подобного не было. Черт, для военнопленных устраивали целые парады. В них не плевали, не тыкали пальцем, их не называли детоубийцами и сторонниками войны.

— И по большей части они все пилоты, они видели войну не так, как моряки и пехотинцы. В плену они объединялись, держались друг друга, тайно общались, они были вместе. Мы пока не до конца понимаем ПТСР, но точно знаем, что это очень личная вещь. А что у твоих подруг-медсестер?

— Мы об этом особо не говорим.

— Никто не хочет вспоминать войну.

— Да.

— Я говорил с Барб на этой неделе. Она рассказала про бомбежки в Плейку. — Он откинулся назад. — Все, что ты чувствуешь, — совершенно нормально. Неважно, как это переживали твои друзья. Война на всех влияет по-разному, ты можешь воспринимать пережитые события совсем не так, как другие. Особенно учитывая, что твои моральные идеалы были так высоки, что ты записалась добровольцем. Тебе нечего стыдиться, Фрэнки.

Стыдиться.

Слово больно ударило по лицу. Она сама стала себя стыдиться и разрешила другим. Может, это началось, когда в нее плюнули в аэропорту, может, когда мама попросила молчать о войне, может, когда в новостях стали появляться сообщения о военных зверствах. Почти каждый, кого она встречала после возвращения, включая маму с папой, так или иначе напоминал о том, что служить во Вьетнаме постыдно. Что она была частью чего-то плохого. Она пыталась не верить, но, кажется, у нее не получилось. Она уходила на войну патриотом, а вернулась изгоем.

— И как мне стать прежней?

— Прежней ты уже не станешь, Фрэнки. Тебе нужно найти способ идти вперед, обрести новую себя. Попытка вернуть себя в твои двадцать один заранее обречена. Если это то, к чему ты стремилась, неудивительно, что все так обернулось. Наивной, мечтательной девочки, которая ушла на войну добровольцем, больше нет. Она умерла во Вьетнаме.

Фрэнки уставилась на руки. Умерла во Вьетнаме. Слова болью отозвались в сердце. Только сейчас, сидя здесь, она поняла, что уже давно это знала и чувствовала. Она горевала по той невинной девочке, которую потеряла во Вьетнаме.

— А теперь давай руку, — сказал он и помог ей подняться. — Я представлю тебя доктору Алдену.

Доктор Алден оказался тихим бледным мужчиной с тонкой шеей, высоким лбом и добрыми глазами. Он чем-то напоминал мистера Магу из старых мультфильмов, что странным образом успокаивало.

В его кабинете висели десятки фотографий. Он усадил Фрэнки в удобное кресло и начал задавать вопросы. Она хотела рассказать о Рае, о своем разбитом сердце, о стыде и злости, но у доктора Алдена были другие планы.

— Воспоминания, — сказал он. — Вьетнам. Начнем отсюда.

Сначала ей было трудно говорить об этом вслух, но стоило только произнести: «Помню, как первый раз увидела оторванную конечность», как поток воспоминаний сломал засовы и вырвался наружу. За время заточения воспоминания успели вырасти и окрепнуть, Фрэнки только сейчас поняла их настоящую силу.

От сеанса к сеансу, день за днем, она все больше раскрывала себя и свое прошлое, обнажая самые глубокие раны. Она рассказала о малышке, которая умерла у нее на руках, о тяжелораненых, которые доживали свое на носилках в кровавой грязи, о мальчиках, едва достигших подросткового возраста, которых она держала за руку, о красных тревогах, об операциях, проведенных прямо на полу амбара, о Мэй — маленькой девочке, которая до сих пор приходила к ней во снах. Она рассказала об ужасных страданиях обычных вьетнамцев. Эти темные воспоминания уступили место другим, почти забытым, далеко спрятанным. Например, как солдаты заботились друг о друге. Как отказывались лечиться, пока не видели рядом товарища. Как пытались собрать себя по частям, часто в буквальном смысле, когда из ужасных ран торчали внутренности.

К концу первой недели, состоящей из чередований групповой и индивидуальной терапии, Фрэнки была эмоционально выжата. Доктор Алден выдал ей дневник для записи ощущений, и постепенно она начала писать о том, как ей стыдно оказаться здесь, о том, как она ненавидит Рая и ненавидит себя. К концу недели она уже исписывала по несколько страниц в день.

В день посещений, ее третью субботу в центре, она бродила по коридорам, слишком напряженная, чтобы общаться с другими пациентами, слишком нервная, чтобы стоять на одном месте. Она курила сигарету за сигаретой и старалась не замечать пульсирующую в висках боль.

Фрэнки подошла к автомату и купила еще одну колу (эту зависимость ей разрешили оставить), как вдруг из колонок раздалось ее имя:

— Посетитель к Фрэнки Макграт.

Фрэнки не была уверена, что готова кого-то видеть, но все равно направилась к комнате для посетителей. Она была выкрашена в приятный, успокаивающий синий, на стенах висели картинки: радуга, океан, водопады. На столике в углу лежали детские игрушки и коробки с пазлами. Бежевый плакат с цитатой из «Желаемого» [52] давал совет: «Думай спокойно между шумом и спешкой и помни, сколько мира может быть в тишине».

52

Постеры с цитатами из стихотворения в прозе «Желаемое» американского писателя Макса Эрманна были широко распространены в 1960–1970-е годы, в особенности среди хиппи. Далее приведена цитата в переводе С. Х. Тулеубаева.

Она села на стул и стала нервно постукивать ногой по полу. Головная боль притупилась, но до конца не прошла. Во рту пересохло. На коже выступил пот.

Наверняка это родители. Она представила, как неловко им будет в этих стенах. Что они скажут? Если они так стыдились ее военной службы, то что скажут о наркомании? О вождении в пьяном виде? О потере медицинской лицензии? Обо всех ее промахах? Что вообще на это можно сказать?

Дверь открылась, вошла Барб. Она явно нервничала, но, увидев Фрэнки, бросилась ее обнимать.

— Ты меня до смерти напугала!

Барб и Фрэнки вышли на улицу, вокруг было полно лавочек и столиков для пикника, за которыми весело болтали целые семьи.

Фрэнки села за свободный стол.

Барб устроилась напротив.

— Фрэнки, какого черта?

— Рай, — прямо сказала она.

— Рай? — удивилась Барб.

— Он… однажды пришел ко мне и… Нет, началось не с этого. Я увидела его на пляже вместе с семьей… с этого момента прошла как будто целая вечность. Я поехала за ним. Как какая-то ненормальная. А потом он пришел ко мне и…

— И ты снова ему поверила? — Барб подалась вперед: — Ты?

— Я думала, он любит меня.

— Сукин сын. Убить его мало.

— Да, я думала так же. Я ненавидела его и себя так сильно… что меня это уничтожило. Вот и все. Когда я только сюда попала, я хотела встретиться с ним. Я думала, мне нужно услышать: «Да, я тебя обманул, прости меня». Но нет. Я знаю, что он сделал, и знаю, что сделала я. Все это ужасно, но проблема совсем в другом. Мой врач и групповая терапия помогли мне это понять. Я давным-давно должна была об этом сказать, должна была сказать тебе… — Фрэнки сделала глубокий вдох и посмотрела на подругу. Ее трясло, она была такой хрупкой. Такой уязвимой. — Сказать, что меня преследует Вьетнам. Быть честной. Но казалось, что Вьетнам тебя вообще не затронул. Я думала, со мной что-то не так, думала, я слишком слабая.