Классическая проза

Они разлеглись на подушках, ели, сидя на корточках вокруг больших блюд, или же, лежа на животе, хватали куски мяса и насыщались, упершись локтями, в мирной позе львов, разрывающих добычу. Прибывшие позже других стояли, прислонившись к деревьям, смотрели на низкие столы, наполовину скрытые пунцовыми скатертями, и ждали своей очереди. Кухонь Гамилькара не хватало; Совет послал рабов, посуду, ложа для пирующих; среди сада, как на поле битвы, когда сжигают мертвецов, горели яркие костры, и на них жарили…

William FAULKNER Тhе wild palm ДИКИЕ ПАЛЬМЫ Стук в дверь, робкий и в то же время настойчивый, повторился, и, пока доктор спускался по лестнице, луч фонарика пронизывал перед ним погруженный в темноту колодец лестницы и уходил дальше – в погруженный в темноту короб гостиной, куда вела лестница. Дом, хотя и двухэтажный, был прибрежным коттеджем и освещался керосиновыми лампами или одной лампой, которую его жена после ужина брала наверх. И доктор носил не пижаму, а ночную рубашку, что делал по…

Они с Рэтлифом часто разговаривали. Потому что Рэтлиф, хоть и школы не кончил толком и все время разъезжал по нашей округе, продавал швейные машины (или продавал, или выменивал, или покупал еще что-нибудь), они с дядей Гэвином оба интересовались людьми, или так, по крайней мере, говорил дядя Гэвин. Потому что я-то всегда думал, что они главным образом интересовались тем, как бы удовлетворить свое любопытство. То есть так было до сих пор. Потому что теперь это было посерьезнее простого любопытства.…

«Спрячь-ка руки в карманы, – сказала Кэдди. – Еще пальцы, отморозишь. Бенджи умный, он не хочет обморозиться на рождество». – На дворе холод, – сказал Верш. – Незачем тебе туда. – Что это он, – сказала мама. – Гулять просится, – сказал Верш. – И с богом, – сказал дядя Мори. – Слишком холодно, – сказала мама. – Пусть лучше сидит дома. Прекрати, Бенджамин. – Ничего с ним не случится, – сказал дядя Мори. – Бенджамин, – сказала мама. – Будешь бякой – отошлю на кухню. – Мэмми не велела водить…

– Еще чашечку чаю? – Нет, нет, пани Елинкова, нас здесь слишком много. – Ну одну чашечку, прошу вас! Из чашки с горячим чаем поднимается пар. Кто-то звонит. Сейчас, ночью? Кто бы это мог быть? Гости не из терпеливых. Колотят в дверь: – Откройте! Полиция! – К окнам, скорее! Спасайтесь! У меня револьвер, я прикрою ваше бегство. Поздно! Под окнами гестаповцы, они целятся из револьверов в комнаты. Через сорванную с петель входную дверь гестаповцы врываются в кухню, потом в комнату. Один, два,…

– Нет, они ждут не рыбачью лодку и не парусную шхуну, – говорит Ларс Мануэльсен.– Ветра нет. – Да, ветра нет. Разве что послали гребную лодку за приезжими гостями? Оба обдумывают это, но находят невозможным, смешным. Нет, у старика Пера из Буа и у Теодора из Буа не бывает гостей. Вот если бы человек стоял на сигнальном холме господина Хольменгро… Потому что господин Хольменгро все еще был великим человеком, и о нем всегда вспоминали прежде всех. Правда, несколько лет тому назад у него было много…

Так влачится моя жизнь, говорю я себе, изо дня в день, из года в год. Я — пленник неумолимого движения луны и звезд. Я встряхиваю головой и сумрачно ворчу, слоняясь по затененным тропам, беседуя с моим единственным в этом мире другом и утешителем — собственной тенью. Дикие свиньи бросаются прочь, с треском продираясь сквозь кусты. Птенец падает мне под ноги и пищит, задрав лапки. «Экая досада», — смеюсь я и прохожу мимо, оставляя этот милостивый дар небес какой-нибудь больной лисице. Так влачится…

Попробуй взглянуть на молнию, когда, раскроивши черные как уголь тучи, нестерпимо затрепещет она целым потопом блеска. Таковы очи у альбанки Аннунциаты. Всё напоминает в ней те античные времена, когда оживлялся мрамор и блистали скульптурные резцы. Густая смола волос тяжеловесной косою вознеслась в два кольца над головой и четырьмя длинными кудрями рассыпалась по шее. Как ни поворотит она сияющий снег своего лица – образ ее весь отпечатлелся в сердце. Станет ли профилем – благородством дивным дышит…

Фа рысцой прибежала по тропе. Новый человечек спал у нее на спине. Она не боялась его уронить, потому что чувствовала, как он ручонками стискивает шерсть у нее на загривке, а ножками цепляется за щетину на спине, но все же бежала осторожно, чтоб его не разбудить. Лок заслышал ее поступь еще раньше, чем сама она показалась под буками. — Фа! Бревно ушло! Она подошла к воде вплотную, взглянула, принюхалась, потом с укором повернулась к Локу. Говорить для нее надобности не было. Лок в ответ затряс…

Итак, они стояли, прислушиваясь к гулу удаляющихся бомбардировщиков, — достойные люди, в которых сейчас пробуждалось чувство, что, несмотря на весь неописуемый кошмар, еще один день жизни им обеспечен. Они смотрели на содрогающуюся улицу, и книготорговец, зараженный античной романтикой, сравнивал панораму доков с Помпеей; но Помпею ослепило пеплом, а здесь все было видно слишком отчетливо, слишком много бесстыдного, бесчеловечного света в конце улицы. Завтра тут останутся черные, мрачные, грязные…

Сэр Лоренс повернул. – Что нового у «Шутников»? – «Le roi e t mort»! Лейбористы уже могут начинать свое вранье, Майкл, – выборы назначены на следующий месяц. – Барт вырос в те дни, Уилфрид, когда люди еще не имели понятия о Демосе. – Скажите, мистер Дезерт, а вы-то находите что-нибудь реальное в нынешней политике? – А разве для нас на свете есть что-нибудь реальное, сэр? – Да, подоходный налог. Майкл засмеялся. – Кроме дворянского звания, нет ничего лучше простодушной веры. – Предположим,…

Проще всего было бы в этом месте, не обинуясь, поименовать коллективное безумие фашизмом, да еще и сопроводить его атрибутивом «германский». Однако иная простота, как известно, хуже воровства, поэтому не будем сами себя обкрадывать. Разумеется, Грасс во всей «данцигской трилогии» отталкивается от своего личного опыта и опыта своего поколения, выросшего в Германии в пору гитлеровского фашизма. На иных страницах романа именно этот личный и глубоко выстраданный опыт окрашивает повествование тонами пронзительной…

— И тогда, — постоянно говорила Амира, — он не будет больше думать о мем-лог. Я ненавижу всех их, я ненавижу всех их! — Со временем он вернётся к своему народу, — говорила мать, — но, благодарение Богу, время это ещё далеко. Хольден сидел на кушетке, размышляя о будущем, и мысли его не были приятны. В жизни вдвоём есть много неудобств. Правительство, по странной заботливости, отсылало его на две недели из места его стоянки по специальному делу вместо другого служащего, который находился у ложа…

(А не так уж давно, каких-нибудь двадцать пять — тридцать лет тому, он к тополиному пуху относился совсем иначе. С радостным гиканьем в компании таких же, как он сам, юных джентльменов поджигал его и гнался за пожаром, убегавшим по асфальту вдоль тротуара. Или завороженно смотрел на мгновенно вспыхивающий и тут же исчезающий пылающий островок на голой, вытоптанной земле во дворах — там, где не могли увидеть его игры с огнем положительные и законопослушные родители.) Деревья в парке были запорошены…

– Та'дже твій Охрім вже вмер,– казав голова. – І состоїть ісключенним із ревізьких казок і з общественних відомостей,– підхопив писар, мотнувши патлами, і покинув писати. – Та знаю, що вмер,– казала Векла,– і стоїть заключенним у відомості, як пан писар по-письменному каже. Та я таки усе хочу за мого Охріма платити, аж поки жива буду. Спасибі богу, мені є з чого зносити, і буде веселіш, що я за душу Охріма, нехай царствує, буду платити, та й сама буду бодритися, що і я мов чоловік на світі, туди…

Так бува меж людьми, усе нарівно, чи вони чоловіки, чи чоловік з дівкою, чи жінки промеж себе. Тут тільки душі себе знають, а до прочого діла нема. Аби б тільки вони вдвох, то їм ні до чого діла нема: їм і скрізь хмари сонце сяє, їм і під дощем сухо, на морозі тепло, у пустині весело. Мовчать, а один одного думку зна; одному горе – другий точнісінько так же стражда; одному весело – другий усе своє лихо забув. Одному треба ниточку, він рад усю худобу віддати; один захоче що достати, другий турбується,…

– Боитесь бомбежки? – спросил он, не поднимая глаз от рукописи. – Если бы я боялась, я, очевидно, не приехала бы сюда, – ответила я чопорно. Он непринужденно рассмеялся, Я чувствовала, что он мне не поверил. Но я и сама странным образом не верила себе. – Поезд отправляется через полчаса, – произнесла я как-то беспомощно, – а рукопись довольно большая. – Вы читали ее? – спросил он, по-прежнему не поднимая головы и увлеченно листая рукопись. Я сказала, что нет. – Ну так теперь самое время! –…

— Ох, дурной! — очнувшись, ругает себя Степка и укладывается головой на локоть, чтобы было потверже: может быть, не полезет в голову разная чепуха. Восток совсем посветлел — видна Обь, покрытая тонкой пеленой тумана, бакены, зеленоватая вода; кажется, что река вздымается вверх, к правому берегу. Там готовится к пробуждению рыбацкий поселок Карташево — уже поднимается из труб тонкий дымок, скрипят калитки, идут в стадо коровы, останавливаясь и поглядывая на реку; женщины спускаются с ведрами к Оби;…

Как уже сказано выше, все это происходило в тот период, когда молодой хозяин Юлесоо воевал с немцами и когда, будучи дважды ранен, довольно долго лежал в госпитале где-то на юге России. Затем он приехал домой на короткую побывку и увидел свое новое гнездо, но старые птицы к тому времени уже успели улететь в далекий край — обитатели хутора Рая вкупе с Кристьяном Либле и в сопровождении прочих жителей деревни Паунвере отнесли их бренные останки к месту последнего упокоения. Однако вскоре Йоозеп Тоотс…

Сзади его окликнули: – Саид Махран! Какими судьбами? Он остановился. Окликнувший догнал его, протянул руку. Поздоровались, улыбнулись. Так. Значит, у гадюки нашлись дружки. Терпение. Еще немного, и все прояснится. А ты, Илеш, небось подглядываешь сейчас из-за занавески, как баба. – Привет, Баяза… А из соседних лавок уже выбегают люди, и все горячее становятся приветствия. И вот он уже окружен толпой. И все приятели его врага, это ясно. И все наперебой орут: – Слава тебе Господи, цел и невредим……