Классическая проза

Затем последовали пьесы "Побег в Гренаду" (1972), "Драма из-за лирики" (1975), "Репетитор" (1978), "Перепелка в горящей соломе" (1981), которые шли на сценах Москвы, Ленинграда, Новосибирска, Казани, Ростова и многих других городов. Тогда же, в 70-е годы, по сценариям Полонского были сняты телефильмы "Перевод с английского" (в соавт. с Натальей Долининой) и "Ваши права?" (в соавт. с Аркадием Ставицким), а кинофильм "Ключ без права передачи",…

Чаевник, как его называли крестьяне, он был в их глазах очень странным паном: при слове «охота» вздрагивал, в карты не играл, гулянок с панами сторонился, но и с крестьянами не панибратствовал и девками крестьянскими не интересовался (как и вообще девушками, которых считал скучнейшей частью человечества). Всю ночь что-то писал и гонял чаи. Да, странным паном был этот чаевник. Сильно он отличался от своего брата Ежи – уланского поручика, справного хозяина и вообще молодца. Позер и шут, как его окрестили,…

Как только толпа исчезла из виду, ему стало тоскливо и одиноко. Он быстро шагал по улице, жалея, что никого нет рядом. Широкая улица была пустынна и выглядела так же призрачно, как и парк. Стальные рельсы трамвая уходили вдаль, поблескивая при свете уличных фонарей, их круглые стеклянные абажуры отражались в темных витринах магазинов. Стала давать себя знать легкая боль в груди. Он пощупал грудь – мускулы болели. Тогда он вспомнил. Он был во главе толпы, когда она ринулась на закрытую дверь тюрьмы.…

- Цепляться за одну-единственную перекладину - разве это жизнь?! Теперь импресарио было легче успокоить артиста, он пообещал с ближайшей же станции телеграфировать в место предстоящих гастролей насчет второй трапеции, упрекал себя в том, что так долго заставлял артиста работать только на одной, благодарил и очень хвалил его за то, что он наконец указал на эту ошибку. Так импресарио удалось понемногу успокоить артиста, и он смог вернуться в свой угол. Однако сам он не успокоился; глубоко озабоченный,…

Все три дамы рассмеялись. Перова смутилась и рассмеялась тоже. Об удивительной игре Бахмана она знала только понаслышке и портрета его не видала. В эту минуту к ней хлынула хозяйка, обняла и таинственно, одним движеньем глаз, указав в глубину комнаты, шепнула: — Вот он... посмотри... И только тогда она увидела Бахмана. Он стоял в стороне от остальных гостей и, расставя короткие ноги в мешковатых черных штанах, читал газету, придвинув к самым глазам мятый лист и шевеля губами, как это делают при…

— Так что ты посоветуешь? — Ида взглянула на него с тревогой. Он был жилистым мужчиной с седеющими курчавыми волосами и крепкой шеей. — Во-первых, мой их пореже. Слишком уж часто ты их моешь. — У меня всегда были жирные волосы. Мне приходится два раза в неделю их мыть с шампунем. — Надо реже, — посоветовал Мартин. — Ты меня слушай. — Мартин, я так боюсь. — Незачем, — сказал он. — Это часто бывает. Однажды, проходя по Третьей авеню, Ида заглянула в витрину магазина париков. Там на элегантных…

— Ах, ах! — продолжала женщина еще более испуганно,— но, вероятно, тебе известно далеко не все. Как только госпожа аббатиса отъехала, дама, верно, почувствовала себя очень стесненной под плотной вуалью. Она подняла длинный черный креп, и я увидела... — Ну, и что же ты увидела, женщина? — спросил старик жену, которая, дрожа, оглядывалась по сторонам, словно боялась увидеть привидение. — Черты лица разглядеть было невозможно, но вот только его цвет, эта серая, мертвенная бледность... Но вот что я…

– Засветите огонь, – говорит он. – Бу-бу-бу… – отвечает Ефим. Пелагея бросается к печке и начинает искать черепок со спичками. Проходит минута в молчании. Доктор, порывшись в карманах, зажигает свою спичку. – Сейчас, батюшка, сейчас, – говорит Пелагея, бросается вон из избы и немного погодя возвращается с огарком. Щеки у Ефима розовые, глаза блестят и взгляд как-то особенно остр, точно Ефим видит насквозь и избу и доктора. – Ну, что? Что ты это вздумал? – говорит доктор, нагибаясь к нему. –…

– вдохновлялся и разряжался крошечными грациозными картинками жизни природы и своей души, здоровыми и свежими, как весенние цветы, когда он благосклонно и гордо принимал от всех, кому угодно было засвидетельствовать пред ним, дань удивления его таланту, а в свободное от всего этого время думал о том, что, пожалуй, пора ему совершить нечто такое, что перевело бы его из разряда «симпатичных» талантов в разряд «выдающихся», «замечательных», а пожалуй, хоть и в разряд гениальных, – он ничего не имел…

– О ком это вы? – спросил я. Старик добродушно улыбнулся. – Тут… вспоминаем об одной… – Стоялка наша была… барышня… – вздохнула старуха. И вдруг оба они, глядя на меня, точно сговорясь между собой, протянули медленно и жалостно, в унисон друг другу: – Ма-анинькая така была телом-ту!.. Это было странно и очень больно резнуло меня по сердцу. Нечто заупокойное звучало в их старых голосах… А они вдруг, торопясь и перебивая друг друга, стали рассказывать быстро, что мне, сидевшему среди них, оставалось…

Я слушал его рассказ, перемешанный с ругательствами, смотрел на него, верил ему, и мне было жалко мальчика, – ему шёл двадцатый год, а по наивности можно было дать ещё меньше. Часто и с глубоким негодованием он упоминал о крепкой дружбе, связывавшей его с вором-товарищем, укравшим такие вещи, за которые суровый отец Шакро наверное «зарэжет» сына «кынжалом», если сын не найдёт их. Я подумал, что, если не помочь этому малому, жадный город засосёт его. Я знал, какие иногда ничтожные случайности пополняют…

Он презрительно усмехался, слушая её… А она всё говорила: – Почему у вас такой скучный и утомлённый вид? А? Вы чем занимаетесь?.. Это не секрет? Знаете что – я могу заказать себе антрекот? Да? Благодарю вас! – Она подвинула свой стул ближе к нему. – Мне кажется, что я где-то видела вас?.. – Быть может… – Право! У вас такое оригинальное лицо… что наверное я не ошибаюсь… Он рассматривал её о любопытством и презрением, скользя глазами по её стройной и эффектной фигуре, я в её глазах всё чаще вспыхивал…

– Бери-и! – возбуждённо кричал Прахов, сам хватаясь за верёвку. Это был человек лет пятидесяти, высокий, плотный, с чёрными волосами, уже густо посребрёнными сединой, с большими умными глазами, смотревшими на всё из-под густых бровей сухо и иронически недоверчиво. Его крупный, горбатый нос придавал широкому лицу в густой чёрной бороде выражение хищности и силы; высокий морщинистый лоб, властный громкий голос, уверенные жесты – всё это сразу же заставляло чувствовать в Прахове натуру, непреклонно…

– Это Аннушка ругается с Фаддеем… – сообщила Соня. – Они всегда ругаются и дерутся… Папа говорит, что нужно одного из них прогнать. – А когда Фаддей был просто кучером, а не венчался с Аннушкой, он не бил её, – задумчиво сказала Соня. – Тогда нельзя было, она могла пожаловаться, – резонно объяснил брат. – Кому? – Папе… – А теперь? – А теперь уж всё равно… Они обвенчались. – Разве когда обвенчаются, то можно драться? Петя помолчал. – Фаддей говорит – можно… Он очень сильный. Он боролся с…

Песня была ближе к нему – она неслась из окна чердака противоположного дома. На окне стояли два горшка цветов, и сквозь их листву Федька увидел русую голову девушки, склонённую над работой, длинную косу, перекинутую через плечо и свесившуюся на колена, белые маленькие руки, круглое плечо, обрисованное тонкой белой материей кофточки, ухо с кудрявой прядью волос над ним, бровь, тёмную и густую, маленький, задорно вздёрнутый нос и угол румяных губ. Видна была ещё стена комнаты, оклеенная голубыми обоями,…

Все было кончено. Мы разорились. Мне было тогда шесть или семь лет. Я рос очень хилым, болезненным мальчиком, и мои родители не хотели отдавать меня в школу. Моя мать научила меня только чтению и письму, нескольким испанским словам и двум-трем ариям на гитаре, создавшим мне среди домашних славу «чудо-ребенка». При такой системе воспитания я почти никогда не выходил с фабрики и мог наблюдать во всех подробностях агонию дома Эйсет. Должен признаться, что это зрелище оставляло меня холодным, и я даже…

Я познал его в Африке. А между тем страх – дитя Севера; солнце рассеивает его, как туман. Заметьте это, господа. У восточных народов жизнь не ценится ни во что; человек покоряется смерти тотчас же; там ночи светлы и свободны от легенд, а души свободны от мрачных тревог, неотвязно преследующих людей в холодных странах. На Востоке можно испытать панический ужас, но страх там неизвестен. Так вот что случилось со мною однажды в Африке. Я пересекал большие песчаные холмы на юге Уаргла. Это одна из удивительных…

Вереница приглашенных змеей вилась по двору. Передние, дойдя до крыльца, разрывали цепь, разбредались, между тем как в распахнутые настежь ворота продолжали входить все новые и новые. Канавы были теперь усеяны мальчишками и любопытными из бедняков; ружейные выстрелы не прекращались, раздаваясь со всех сторон сразу, оставляя в воздухе пороховой дым и запах, пьянящий, как абсент. У входа женщины стряхивали пыль с платьев, развязывали длинные яркие ленты шляп, снимали шали, перекидывали их через руку…

Когда пруссак поглотил все, что было в тарелке, Святой Антоний подал ему вторую; он очистил и ее, но отступил перед третьей, которую фермер заставлял его съесть насильно, повторяя: – Hy-ка, пихни и это в свое брюхо. То-то разжиреешь, свинья моя! А солдат, понимая лишь, что его хотят накормить до отвала, смеялся довольным смехом, показывая жестом, что он сыт по горло. Тогда Святой Антоний, настроившись совсем на приятельский лад, похлопал его по животу и воскликнул: – Туго набито брюхо у моей…

Утром 5 сентября доктор, облачившись в мундир и положив на стол револьвер, принимал чету больных престарелых крестьян; муж целых семь лет страдал расширением вен, но не обращался к доктору, ожидая, когда жене тоже понадобится врачебный совет. В это время почтальон принес газету. Г-н Массарель развернул ее, побледнел, быстро вскочил и в исступленном восторге, воздев руки к небу, во весь голос крикнул в лицо остолбеневшим крестьянам: – Да здравствует республика!.. Да здравствует республика!.. Да…