Классическая проза

Она стояла у окна, очень замкнутая, очень целомудренная и готовая дать отпор. Она явно читала составленные дамами из общества охраны нравственности предупреждения, которые в те годы были вывешены на всех международных вокзалах как средство борьбы против торговли девушками. Этих надписей теперь нет. То ли оттого, что благодаря чуду удалось продать последнюю даму из этого общества, то ли по другой причине – они исчезли. Быть может, они подпадают под американское эмбарго как военные материалы первостепенной…

– Собственно, мне нужна девушка для работы по дому и в поле. – Конечно, – согласилась она, – я знаю. Но мне кажется, в объявлении лучше так прямо не писать. – Не писать? Ну что же, не пишите. Не надо. Раз вы так считаете, – сказал он. – Сколько с меня? Пересчитав еще раз слова в объявлении, она взглянула на Тома: – Три шиллинга шесть пенсов. Ваше объявление будут помещать из номера в номер в течение недели. – Когда мне зайти? – Попробуйте в субботу. Облегченно вздохнув, Том вышел из редакции…

I Тому уже больше десяти лет, как мне довелось в последний раз встретить Майкла Робартиса [2] . Что до его друзей и собратьев по изысканиям, – та наша встреча была первой и последней. Мне суждено было стать свидетелем трагического их конца и пережить немало странного, и все это столь изменило меня, что писания мои утратили былую ясность, стали темны и невразумительны, а сам я едва ли не уподобился нравом св. Доминику. Я только что опубликовал Ro a Alchemica, небольшую работу об алхимиках, манерой…

– А ей можно?! – Она в шляпе?! – Вот какие у вас порядки! – Бедный погибать должон!.. – Не ваше дело! Кого хочу, того пускаю! А ты не лазь! – огрызался сторож. Он оттолкнул слишком напиравшего субъекта и с грохотом захлопнул калитку. Толпа приуныла и притихла. Прошло несколько минут тягостного молчания. Вдруг в тишину врезался чей-то тоненький голос. Казалось, что пискнула крыса. Голос послышался снизу, с земли. – Нет правды на свете! Все нагнули головы и увидали затертого среди них малыша…

– Тебя ведь могли убить. – Могли. Но я был осторожен и обходил опасные места. Но были такие отважные, которые совсем не боялись пулеметов и шли прямо навстречу смерти с пением. – Папа, отчего это все? – И светлые глазки мальчика с жадностью уставились в отца. – Отчего?… Изволь… Тебе теперь следует все знать. Отец закурил папиросу и кратко стал знакомить его с историей народного движения. Он рассказал о задавленных бесправием и нищетой крестьянах и рабочих, о гонимых инородцах, о светлых девушках…

– Поезд в Царское, Иван Алексеевич, идет через час. Идем. – Чего так вдруг? – Да мы ведь на сегодня условились. Должно, запамятовали. Откладывать невозможно, а то из-под носу выхватят. Вчера опять дом смотрел, и важнецкий. Жандармский полковник там жил раньше, Фокин, – слышали? Первая при дворе персона… Два флигеля, паровое отопление, оранжерея. Дворец. Гусятник почесал за ухом. – Ладно уж, поедем, только счета закончу и пообедаем. От водки небось не откажешься? – Помилуйте. Водка. В этакое…

«Я ничего не сказал…» Он все время твердил эту фразу, она немного подбадривала его. Из распухшей губы сочилась кровь. Исчерпав все аргументы, инспектор ткнул его кулаком в лицо. Арестант трогал языком сломанный зуб – край зуба был острый и соленый на вкус. «Я ничего не сказал…» Время от времени надзиратель отворял дверь, чтобы пролаять всего одно слово, точно с китайцем говорил: «Хлеб», или: «Почта», или: «Молчать!..» Потому что порой в приступе ярости арестант начинал колотить кулаками в тяжелую…

– Да нет, ничего особенного… – Иванов открыл глаза, он изо всех сил старался улыбнуться, но улыбка не вышла, губы у него дрожали. – Ну, так идем. Чего же ты стал? – сказал Куколь. Иванов вынул платок, тщательно протер глаза. Он медлил, он боялся: а что, если, повернувшись, он снова увидит это? Но близорукие, прищуренные без очков глаза Куколя с такой явной насмешкой глядели на него, что он собрался с духом и повернулся. И справа, на пересекавшей шоссе дороге, он снова увидел…

Прежде всего его огорчило то, что отныне он вынужден был, как уже знакомые нам нерадивые чиновники, проверять свои часы по часам соборной церкви. Конечно, он остался таким же точным, каким был и раньше. Без четверти шесть он был на большом базаре; без четверти семь пил кофе перед кафаной, а в семь был у Тодора и проверял счет. Потолковав немного с Тодором, он каждый раз доставал из кармана часы, чтобы в половине восьмого подняться, откашляться и идти. Но, дойдя до двери, он останавливался и возвращался…

– Сударь, – сказал мне господин начальник, – вам уже известно о несчастье, постигшем наш город. Вчера ночью скончался Иосиф Стоич, человек с большими заслугами, пользовавшийся уважением всего города. Вы и сами имеете представление о заслугах покойного перед нашим городом и о горячей любви и уважении, которые все мы испытываем к нему. Кроме всего прочего, необходимо, чтоб кто-нибудь из граждан произнес над гробом речь. Мне известно, что вы написали один веселенький водевиль, на основании чего можно…

 Звали нашого дiда, як я вже потiм довiдавсь, Семеном. Вiн був високий i худий, i чоло в нього високе, хвилясте довге волосся сиве, а борода бiла. I була в нього велика грижа ще з молодих чумацьких лiт. Пахнув дiд теплою землею i трохи млином. Вiн був письменний по-церковному i в недiлю любив урочисто читати псалтир. Нi дiд, нi ми не розумiли прочитаного, i це завжди хвилювало нас, як дивна таємниця, що надавала прочитаному особливого, небуденного смислу.  Мати ненавидiла дiда i вважала його за…

№ 2 От юних літ не знал я любові, Не ощущал возженія в крові; Как вдруг предстал Наталки вид ясний, Как райский крин, душистий, прекрасний; Утробу всю потряс; Кров взволновалась, Душа смішалась; Настал мой час! Настал мой час; і серце все стонеть; Как камень, дух в пучину зол тонеть. Безмірно, ах! люблю тя, дівицю, Как жадний волк младую ягницю. Твой предвіщаєть зрак Мні жизнь дражайшу, Для чувств сладчайшу, Как з медом мак. Противні мні Статут і розділи, Позви…

Официант приносит одно блюдо за другим, а потом встает у меня за спиной, как статуя во фраке, и наливает мне вина, как только я опорожняю свой бокал. Такая церемонность была бы не по душе простому болгарину, но, разумеется, этот ресторан создан не для болгар, а для джентльменов, которые играют в гольф и состязаются в стрельбе по голубям. Может быть, я не способен оценить утонченность. И все же во времена республики здесь обедали шахтеры из Бильбао, и, слава богу, серебряные приборы от этого не потемнели.…

Почтальон Бонифас так разволновался при мысли об этом убийстве, ужасные подробности которого вставали в его воображении одно за другим, что почувствовал слабость в ногах и громко проговорил: – Черт возьми! Бывают же на свете такие мерзавцы! Он всунул газету в бандероль и двинулся дальше; в голове его все еще витали картины преступления. Вскоре он добрался до жилища г-на Шапати, открыл садовую калитку и подошел к дому. Это было низкое одноэтажное строение с мансардой. Метров на пятьсот вокруг не…

Не оригинал ли? Что касается иконы, здесь не все бесспорно. Возможно – в узких кругах. Согласно Майклу Линдту: “Питер Вирек – один из самых совершенных и несправедливо обойденных вниманием мыслителей XX столетия”. Что, собственно, мы знали о консерватизме? В другие времена, на красной половине мира нас, приходивших в восторг от строчек вроде “Правый край спешит заслоном, он сипит, как сто сифонов, ста медалями увенчан, стольким ноги поувечил”, оттолкнуло бы само это слово. Но здесь, в Америке,…

– Видите ли, – сказал трактирщик, из вежливости сплевывая мимо моего сапога, – на ваше счастье такой человек есть в наших местах; зовут его просто Сноп, потому что волосы и борода его совсем рыжие, и живет он полторы версты выше, отшельником; сущий медведь. Страшен, упаси господи! Когда он ко мне приходит, первые его слова: «Я – твой закон и природа! – а затем, погрозит этак пальцем да как рявкнет: – Я тебя насквозь вижу, мошенник!» – так у меня руки и опускаются. Однако же профессор из Зурбагана,…

И вот я снова с тобой, дорогой мой Луи. Я — как сон, не правда ли? Появляюсь, когда мне вздумается, но всегда в нужную минуту, если вокруг все пусто и темно. Я прихожу и ухожу, я совсем близко, но ко мне нельзя прикоснуться. Я не чувствую себя несчастной. Ко мне вернулась бодрость, потому что каждый день наступает утро и, как всегда, сменяются времена года. Солнце сияет так ласково, хочется ему довериться, и даже обыкновенный дневной свет полон благожелательности. Представь себе, я недавно танцевала!…

— Ну, вот видите! — ликовал Гуськин.—Теперь только похлопочите о выезде, а там все пойдет, как хлеб с маслом. Нужно сказать, что я ненавижу всякие публичные выступления. Не могу даже сама себе уяснить поче­му. Идиосинкразия. А тут еще псевдоним — Гуськин с процентами, которые он называет «порценты». Но кругом говорили: «Счастливая, вы едете!», «Сча­стливая — в Киеве пирожные с кремом». И даже про­сто: «Счастливая… с кремом!» Все складывалось так, что надо было ехать. И все кругом хлопотали о…

Он сказал: — Какую же историю хотите вы послушать? За двенадцать лет жизни в песках со мной было столько приключений, что я уже ни одного из них не припомню. Я продолжал: — Расскажите об арабских женщинах. Он ничего не ответил. Он лежал, вытянувшись во весь рост, положив голову на скрещенные руки; по временам до меня доносился запах его сигары, дым которой в эту безветренную ночь поднимался прямо к небу. Вдруг он рассмеялся. — Ага, вспомнил! Я расскажу вам забавную историю, она относится к…

– Э-э, знаю я, куда вы гнете, господин Пайя! – Я никуда не гну, – оправдывается господин Пайя. – Я только говорю… Я здесь, я уж свой… вы нe можете сказать, что я… – И не говорите мне об этом, – перебивает его госпожа Милева. – Во-первых, запомните, что я женщина честная, и, во-вторых, я пробовала было с квартирантами, да только они после этого не платят за квартиру. После таких решительных слов господину Пайе, разумеется, ничего иного не остается, как прекратить в этот вечер дальнейший разговор…