Проза

– Но я так его любила! Эту наглую рожу, это ничтожество! Он только месяц назад узнал, где стоит утюг в нашем доме. Пылинки с него, паразита, сдувала… А он, а он… – Про пылинки, Лер, это ты загнула. Все так говорят, а ведь на самом деле никто не сдувал. Плюнула хоть в спину ему? – Дура! Заткнись вообще! Слушай, а может, он вернется? Неужели ему плевать, что мне хреново? Что я жить без него не могу! Что я делать-то теперь буду? – А вот этого не надо. – Юля уже открывала холодильник в поисках…

– Да благословит аллах твое ружье, Стоян! Слышал я, что ты хороший стрелок, да не знал, что такой меткий. Вот жаль, нет в живых Карагеоргия – сделал бы он тебя воеводой! Да где там, подох он на крюке в Белграде! – Не печалься о Карагеоргии, высунь-ка лучше нос из-за своего плетня, если не трусишь. Отправлю тебя без носа к твоей зазнобе в Ужице. Так переругивались они целыми часами. Особенно старался не остаться в долгу паренек из Ариля. И за эту свою страсть поругаться с турками он заплатил головой.…

Так было прошлой осенью. Наступил конец октября. Мне кажется, это случилось в последний день месяца. Уже двое суток дули какие-то ветры. Они не затихали даже ночью и свирепствовали будто палачи, которым приказано расправиться с цветами, листвой, ветвями. Им помогали в этом непрестанные дожди. На западной стороне небосклона, не предвещая ничего хорошего, разлилась зловещая краснота и, застыв, не двигалась с места, как надзиратель, следящий за тем, чтобы палач точно исполнил свою черную работу: все…

Еще до того как усташские власти начали систематически, большими группами увозить сараевских евреев будто бы в трудовой лагерь, а на самом деле на место казни, кое-кто из усташей в форме и в штатском и разные их соглядатаи и приспешники засновали по еврейским домам, отбирая деньги и драгоценности и действуя где силой, где угрозами, где вымогательством и лживыми обещаниями, смотря по тому, в какой дом они врывались и с какими людьми сталкивались. [1] При этом одни усташи с разбойничьей сноровкой…

Наши гимназические споры не имели ни границ, ни авторитетов, мы посягали на все принципы, до основания сотрясали словесной взрывчаткой все философские системы. Все, разумеется, оставалось на своих местах, но нам самим наши страстные речи казались решающими для нас и нашего будущего, они предвещали наши великие подвиги и грядущие метания. После одной оживленной дискуссии я, трепещущий от возбуждения и уверенный в своем триумфе (впрочем, точно также, как и мой оппонент), направился домой. Макс присоединился…

Теплая и покойная послеполуденная пора опускала первые тени на дорогу. От Бордо меня отделяли километров двадцать. Проезжая через Croix de Huin , справа от дороги я увидел высокие мачты беспроволочного телеграфа. Башни из металлической паутины, прекрасные, как кружево, и незыблемые, как твердыни. Следуя далее, я продолжал размышлять о сходстве между стройными древними соборами и этими стальными вышками беспроволочного телеграфа. И при них есть постоянные люди, которые обслуживают их, как священники…

Стражник передал меня бледному человеку неопределенного возраста с угасшим взглядом и низким голосом. Тот долго вел меня по каменным лестницам, галереям, холодным, пустым помещениям из однотонного серого камня. Это была крепкая постройка искусных мастеров. Наконец по деревянной лестнице мы поднялись на башню, где были большие часы, которые за день до того остановились. Из-за них меня и призвали из тюрьмы. Как только я открыл часы, я сразу увидел в чем дело. Механизм венецианский, хороший, но плохо…

Всё очень быстро сделали. Вначале устроили собрание и всем народом присвоили ей дворянское звание, это было, конечно, символически, никаких бумаг у неё и быть не могло, но сила этого акта была потрясающей, к ней пришли на поклон, она их приняла, как бы стала правителем, должностным лицом. Пишутся Беловодские столбцы – уникальный документ, с множеством ошибок, но там перечисляются все знатные роды, все уважаемые, конечно, крестьянские, ремесленные… эээ… те же уставщики, их семьи, и таким образом как…

И разумеется, я не устоял перед соблазном дописать немного от себя. В печатном издании мои добавления к тексту выделены курсивом, чтобы гомеровское полотно и мои вставки не слились воедино. Мои части похожи скорее на стальные и стеклянные элементы отреставрированного готического фасада. В количественном отношении мои вмешательства составляют минимальный процент текста. В большинстве случаев они проговаривают те оттенки смыслов, которые в «Илиаде» не звучат открыто, но спрятаны между строк. Иногда…

Какие проявления энтузиазма наших приверженцев ты прозевала, Нелли! В каждом оголодавшем очаге цивилизации на нас накидывалась настоящая людская лавина, обезумевшая от чистого идеализма, но вожак нашей стаи Гарфункель умел по достоинству отражать набеги этого безродного отребья; сама пораскинь мозгами, ведь среди такого сборища патентованной голытьбы прекрасно мог укрываться в засаде какой-нибудь отъявленный изменник, из тех, что раньше, чем ты объедешь мир за восемьдесят дней, [6] убедят тебя…

– А ну отсядьте! С вас же на меня течет! Женя послушно отсела, благо свободных мест было предостаточно. Светло-серая куртка Жени насквозь промокла, зонтик Женя забыла дома. С платка, которым она прикрыла голову, капало, с куртки лилось, хорошо лилось, у ног образовалась лужа. Женю уже бил легкий озноб – то ли от дождя, то ли от отчаяния. – Куртку-то снимите, здесь тепло. Я ее у себя просушу! – Возле Жени возник бармен, покинувший винно-водочный пост. Женя подняла глаза. Бармен был молод и огненно-рыж.…

– Это как получится… – неопределенно сказал Ефрем Николаевич. – Если большая собака – ей нужно специально готовить. Кто будет этим заниматься? Ты знаешь, сколько это стоит? – Не знаю… – ответил затюканный муж. – Одним словом, – подытожила жена, – пойди и отнеси собаку туда, где ты ее взял! – Клавдия Петровна! – Ефрем Николаевич даже выпрямился. – Эту собаку я не верну! Я давно мечтал иметь собаку, и я ее завел! – Все равно, – пригрозила Клавдия Петровна, – когда ты уйдешь на работу, я ее…

– Уроки выучил? – спросила она сына. – Опять вчера с Сашкой мяч гонял до темноты? – А нам ничего не задали, – ответил Максим Удалов, очень похожий на своего отца курносым носом, цветом пшеничных волос и склонностью к излишнему фантазированию. – Как так не задали? – сердилась Ксения. – Я в дневник смотрела. По истории про бунт стрельцов кому задавали? – Я про бунт знаю, – сказал Максим. – Господи, если бы я проверить могла, – говорила Ксения. – Я бы тебя по урокам гоняла как cидорову козу.…

– Должны найти. Неужто для инвалида войны не найдут одного места? – говорит он и, нахмурившись, начинает приводить в порядок ногти. Я не очень ловко опускаюсь на стул. И откуда ему известно, что я – инвалид войны? А может, несчастный случай? Нарушение правил техники безопасности? Хотя, конечно, выдает возраст... Парень между тем держит себя так, будто больше меня не замечает. Все его эмоции скрыты под маской холодной сдержанности. Но я чувствую: ко мне он дружелюбен, только маскирует это свое…

На юге нестерпимой синевой блестело море, а на востоке будто прямо из залива поднимались башни и дворцы Неаполя. Неповторимый, чудесный край! Неизгладимо запала его красота в душу Фелипе, и через всю жизнь он пронес ее с собой. Налюбовавшись знакомыми, но никогда не надоедавшими картинами, Бруно спускался в кратер и шел, пока почва не начинала жечь ноги сквозь толстые деревянные подошвы башмаков. Испуганные товарищи кричали: – Назад, Фелипе, вернись! Дождешься, что унесут тебя черти! …

Короткая схватка закончилась разгромом банды и гибелью ее вожака. Спасенный подбежал к Дмитрию со словами благодарности и пытался поцеловать ему руку, но Дмитрий ее отдернул. – Вы избавили меня от смерти, сударь, – признательно заговорил спасенный, назвавшийся Иваном Васильевым. – Ведь эти злодеи что делают? Ограбят, а потом камень на шею – и в воду: море, оно все скроет… А я – поверьте мне! – век не забуду вашего благодеяния… Иван Васильев прервал взволнованную речь, прислушался. Издали доносились…

– Спасибо, – благодарно выдохнула Соня, вскинула голову на спасителя и захлопала глазами от удивления, потому что галантным рыцарем оказался компьютерщик. Тот поставил поднос на столик и уже хотел молча удалиться, как Соня, сама этого не ожидавшая, предложила: – Может быть, пообедаем вместе? Обычно она предпочитала компанию девчонок из рекламного отдела, которые уже заняли свои места и наблюдали за происходящим с полуоткрытыми от предвкушения интриги ротиками. Стас посмотрел на Соню, словно…

И при этом он улыбается улыбкой, несколько виноватой и очень печальной, улыбкой фаталиста, видящего роковые последствия своего деяния, но не считающего возможным не совершать его… До четвёртой рюмки порядок отдыха учителя Коржика установился раз навсегда, – он всегда таков, до последнего жеста таков; но с этого момента учитель варьирует своё время всеми доступными ему способами… Иногда он обращается с речью к Аннею Сенеке, – ибо римлянин с маленькими глазами это он, знаменитый стоик, – и вполголоса…

- Вы, наверное, очень устаёте? А другой: - Не правда ли, как жарко сегодня? Оба раза он с весёлым смехом согласился и с тем, что он устаёт, и с тем, что ему жарко. А теперь ему больше не улыбаются и если спрашивают, есть ли письмо, так всегда таким сухим и сердитым голосом, точно это он виноват в том, что писем больше нет. Это ему очень обидно и неприятно, и, когда в конторе он разбирает свою долю почты, ему ужасно хочется встретить письмо с адресом, написанным твёрдым мужским почерком:…

Песня была ближе к нему – она неслась из окна чердака противоположного дома. На окне стояли два горшка цветов, и сквозь их листву Федька увидел русую голову девушки, склонённую над работой, длинную косу, перекинутую через плечо и свесившуюся на колена, белые маленькие руки, круглое плечо, обрисованное тонкой белой материей кофточки, ухо с кудрявой прядью волос над ним, бровь, тёмную и густую, маленький, задорно вздёрнутый нос и угол румяных губ. Видна была ещё стена комнаты, оклеенная голубыми обоями,…