Проза

Летом они ездили на электричке за город, смотрели лес, в котором ёжик жил, пока был диким. Кошка фыркала, она не понимала, как можно жить в лесу. Ёж смеялся, но ему было немного грустно. Они жили так долго и думали, что будут счастливы до старости, что ёж станет старичком, а кошка – старушкой, и они будут гулять с палочками такие же дружные. Но однажды было очень душное, жаркое лето, потом сырая, холодная осень, и кошка закапризничала. Она совсем избаловалась, ей показалось, что ёжик слишком колючий…

Митёк никогда не выразит в глаза обидчику негодования или неудовольствия по поводу причиненного ему зла. Скорее он ласково, но горестно скажет: «Как же ты братушка?», однако за глаза он по поводу каждого высказанного ему упрека будет чуть ли не со слезами говорить, что его «съели с говном». Наиболее употребляемые митьками слова и выражения (на основе словарного запаса Д.Шагина): Дык  – слово, могущее заменить практически все слова и выражения. « Дык » с вопросительной интонацией заменяет слова:…

Б.Ш. : Минуту терпения. Легенда гласит, что было заведено уголовное дело. Оно шло, шло, ни шатко ни валко, и вдруг потребовалась эксгумация моего тела. Ее произвели. В морге меня отпрепарировали, выяснили все, что им было нужно, а ночью я сбежал. И теперь я состою из следующих частей, которые мне с трудом удалось собрать вместе. Это мозолистая жопа - ну куда же писателю без этого необходимейшего органа? Два указательных пальца, чтобы включать компьютер и стучать по клавиатуре. Два глаза, чтобы…

Орхидеи стояли в цветочном магазине на Унтер-ден-Линден, и я их никогда не покупал. Был беден. Покупал розы -- вместо хлеба. Давно унесли отрезанное от сердца. Мне только жалко того прошлого: прошлого человека. Я оставил его (прежнего себя) в этой книге, как оставляли в прежних романах на необитаемом острове провинившегося матроса. Живи виноватый: здесь тепло. Я не могу тебя перевоспитать. Сиди, смотри на закат. Письма, которых не было в первом издании, были действительно написаны тобою, но…

Не всем этот новый налог понравился, и вскорости как-то так вышло, что часть горожан собрались превеликой толпой и пошли к городскому магистрату лаяться на власть. Сперва они угрюмо стояли и лаялись только словесно, ругали городскую власть и новый налог, поминали старые обиды, а потом кое-кому ранее выпитый пунш ударил в голову, и толпа по чьему-то злостному примеру принялась кидаться каменьями. Сперва вышибли окно у начальника магистрата, а затем пущенный злонамеренной рукой камень разбил мозаику…

А потом у меня на работе раздался тот самый роковой звонок, о котором я стараюсь не вспоминать, потому что это, пожалуй, самое скверное воспоминание из всех моих американских воспоминаний. Я поднял трубку, и сильный мужской голос, отрекомендовавшийся сержантом Майком Рэндаллом, начал мне что-то втолковывать по поводу Валеры. С трудом преодолевая жуткий техасский дролл, я кое-как понял со второго раза, что Валера вогнал свою недавно купленную Тойоту-Короллу прямиком в торец разделительной бетонной…

После чудесного Жюля Верна, Эмара и романов Загоскина начало показалось неинтересным, и, не поспорь мои сестры – кому читать, и не скажи лохматый библиотекарь, прищурив глаз, – «ага, уж про „первую любовь“ хотите?», – я бы на первой странице бросил и взялся бы за «Скалу Чаек». Но эти два обстоятельства и удивительно нежный голос, призывавший недавно кошечку, так меня растревожили, что я дочитал до флигелька против Нескучного, – в наших местах как раз! – до высокой и стройной девушки в розовом платье…

Шел Тимофей, думал… И взял да свернул в знакомый переулок. Жила в том знакомом переулке Поля Тепляшина. Когда-то давно Тимофей с Полей «крутили» преступную любовь. Были скандалы, битье окон, позор. Жена Тимофея, Гутя, семь лет отчаянно боролась с Полей за Тимоху. Гутю хвалили в деревне, она гордилась и учила молодых баб, какие оказывались в ее положении: — Он к сударушке, а ты — со стяжком — под окошки к им. Да по окошкам-то, по окошкам-то — стяжком-то… Бывала в деревне такая любовь — со стяжками.…

— Больно! И потом с восторгом всем говорит, что было больно. Над ним не смеются, охотно отвечают, что мама «придет, придет» — больше, сложнее Боря спрашивать не умеет. Один раз я провел, как я теперь понимаю, тоже довольно неуклюжий эксперимент. Боря сидел на скамеечке во дворе… Я подсел рядом, позвал: — Боря. Боря повернулся ко мне, а я стал внимательно глядеть ему в глаза. Долго глядел… Я хотел понять: есть ли там хоть искра разума или он угас давно, совсем? Боря тоже глядел на меня.…

— Интересно, — сказал Пронька. — Между прочим, мне бы сейчас длинный рубль не помешал: домишко к осени хочу перебрать. Жениться надо, а в избе тесно. Пойдут ребятишки — повернуться негде будет. У вас всем хорошо платят? Женщина засмеялась. — Вы несколько рановато об этом. А вы могли бы с неделю пожить здесь? — Неделю, думаю, мог бы. Я дам телеграмму, что… — Нет, пока ничего не нужно. Ведь вы можете еще не подойти… — Вы же сказали, что я как раз тот самый тип! — Это решает режиссер. Режиссер,…

В общежитие к ней он доехал на трамвае, а обратно пошли пешком: чтобы все видели и передали Люське. Шли с Валей под ручку, нарядные, положительные. – Меня тут некоторые знают, – предупредил Владимир Семеныч, – могут окликнуть… позвать куда-нибудь… – Куда позвать? – не поняла Валя. – В пивную. Не надо обращать внимания. Ноль внимания. Я их больше не знаю, оглоедов. Чужбинников. Злятся, что я бросил пить… А чего злиться? Нет, злятся. Могут провокацию устроить – не надо обращать внимания. …

— Это платье на каждый день. Оно очень удобно и недорогое. Его можно надеть и вечером… Братья Винокуровы сидели в первом ряду и все хорошо видели. Иван, старший, сидел, облокотившись на спинку стула, и поначалу снисходительно смотрел на сцену. Но все веселее играли музыканты, выходили другие девушки, в других платьях, улыбались… Иван сел прямо. Младший, Сергей, как сел, так ни разу не шевельнулся — смотрел на девушек. Вышла полненькая беленькая девушка в синем простеньком платьице. Стала ходить.…

– Пожар! Шарахнули из конторы. Горели бочки на одной из машин. Горели как-то зловеще, бесшумно, ярко. Люди бежали от машин. Гринька тоже побежал вместе со всеми. Только один толстый человек (тот, который оформлял бумаги), отбежав немного, остановился. – Давайте брезент! Э-э! – заорал он. – Куда вы?! Успе-ем же!.. Э-э!.. – Бежи, сейчас рванет! Вежи, дура толстая! – крикнул кто-то из шоферов. Несколько человек остановились. Остановился и Гринька. – Сча-ас… Ох, и будет! – послышался…

— Хорошо. — Все там в порядке? На точке-то? — Все в порядке. А что? — Ничего. Спрашиваю… Я посылал, я и спрашиваю. «А что?», — а сам все смотрит. Мне стало не по себе. — Зерно-то целое? — Целое, — у Гришки круглые, ясные глаза; он смотрит не мигая. — А что? — Да вы были там?! На точке-то? У меня заныл кончик позвоночника, копчик. Гришка тоже растерялся… Хлоп-хлоп глазами. — Как это «были»?.. — Ну да, были вы там? — Были. А где же мы были? Эх, тут дядя Ермолай взвился:…

А в уши сыпалось Валеркино: — «…Дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились…» Вдруг — с досады, что ли, со злости ли — Роман подумал: «А кого везут-то? Кони-то? Этого… Чичикова?» Роман даже привстал в изумлении… Прошелся по горнице. Точно, Чичикова везут. Этого хмыря везут, который мертвые души скупал, ездил по краю. Елкина мать!.. вот так троечка! — Валерк! — позвал он. — А кто на тройке-то едет? — Селифан. — Селифан-то Селифан! То ж — кучер. А…

— А приехал в гости к зятю, — охотно заговорил большеголовый, — ну, узнал, что ты, значит, прихворнул. Ага. Ну, сидел на крылечке, и так меня разморило. Вот, думаю, весна, хорошо, солнышко светит. Да-а… А помирать все одно надо. — Он полез в карман полушубка за кисетом. — И опять же так подумал: вот живем мы, живем — вроде так и надо. О смертыньке-то и не думаем. А она — раз! — тут как тут. Здрасте, говорит, забыли про меня? — Большеголовый посмотрел прямо на Ефима. — Взять хоть тебя, Ефим… — Он…

— Не забывай, когда знаменитым станешь, артист… Забудешь небось? — Что за глупости! Кого забуду?.. — Брось… Не ты первый, не ты последний. Надо, правда, сперва знаменитым стать… А? — Конечно. Выпили вчетвером — пришел еще один товарищ Миньки. Кондрат раскраснелся, снял свой бостоновый пиджак и сразу как-то раздался в ширину — под тонкой рубашкой угадывалось крупное, могучее еще тело. — Туго приходится? — расспрашивал он ребят. — Ничего… — Вижу, как ничего… Выпить даже нельзя, когда захочешь.…

За время, пока они жили так — друг над другом, — ювелир Куринков накопил на закройщика много зла и обиды. Тот отвечал тем же, кроме того, кажется, куда-то писал на ювелира, что он не дает соседям покоя: всем стучит в стены щеткой. Если им случалось вместе ехать в лифте или зимой выколачивать рядом ковры на снегу, они оскорбляли друг друга. — Опять вас продернули, — начинал ювелир. — Сшили пиджак, а рукава — вот по этих пор. Не видал по телевизору? — Мы такие специально для ювелиров шьем, чтобы…

— Дядя Егор-то? Он далеко живет, доченька. Ему надо на поезде ехать… На поезде: ту-ту-у! Или на самолете лететь… — А ты яскажи? — Про зайку-то? А ты мне маленько подскажи, я, может, вспомню, как он летал на шариках. Он что, надул их и полетел? Девочка в досаде большой сдвинула бровки, зажмурилась и отвернулась к стене. Отец видел, как большая слеза выкатилась из уголка ее глаза, росинкой ясной перекатилась через переносье и упала на подушку. — Доча, — взмолился отец. — Я счас узнаю, не плачь.…

— Трихопол?! — кричит Носатый в столовой. — Это — для американского нежного желудка, но не для нашего. При чем тут трихопол, если я воробья с перьями могу переварить! — и таков дар у этого человека — я опять вижу и слышу, как трепещется живой еще воробей и исчезает в железном его желудке. Третья бледно-зеленая пижама — это Курносый. Тот все вспоминает сражения и обожает телевизор. Смотрит, приоткрыв рот. Смотрит с таким азартом, с такой упорной непосредственностью, что все невольно его слушаются,…