Проза

Токмаков сорвал листик, помял его. Листик был ломкий, темно-бурый, а изнанка его, шерохова-тая, с ворсинками, была еще темнее — копоть въелась во все поры. Иные листики покоробились, свернулись в трубочки. Токмаков бросил листик. На пальцах остался черный след. Трава в сквере тоже была грязно-серой от копоти и никла под ее тяжестью. Впереди, прямо на аллейке, самосвал выгрузил чернозем. За холмом, перегородившим дорогу, возле водоразборной колонки, Токмаков увидел девушку в клетчатой косынке…

— Господин Цацкин, — возразил я. — Ей-богу же, я не хочу и не могу жениться! Я вовсе не создан для семейной жизни… — Ой! Не созданы? Почему? Может, вы до этого очень шумно жили? Так вы не бойтесь… Это сущий, поправимый пустяк. Могу предложить вам средство, которое несёт собою радость каждому меланхоличному мужчине. Шесть тысяч книг бесплатно! Имеем массу благодарностей! Пробный флакончик… — Оставьте ваши пробные флакончики при себе, — раздражительно сказал я. — Мне их не надо. Не такая у меня наружность,…

Когда мы сходили с извозчика, я подумал, что если бы этот человек писал стихи, они могли бы быть не более глупы, чем мои. II Мы вошли в гостиную, и хозяйка дома встретила нас такой бурной радостью и водопадом благодарностей, что я сначала даже отступил за Васю Мимозова. — Василий Валентиныч! — воскликнула прелестная хозяйка. — Признавайтесь… Это вы прислали эту прелесть? Вася Мимозов изумлённо отступил и сказал, широко открыв глаза: — Прелесть? Какую? Я вас не понимаю. — Полноте, полноте!…

Как цыгане — мелко теребя и ощупывая — трогают мою одежду, я отстраняюсь. Отстранение мое резко, оно задевает. Ощерившись, у меня отбирают: папиросу, часы, кошелек, альбом, карандаш, носовой платок и дыханье. В карманах оказывается ничего. Вывернутые — жалкие, как обмотки на подрезанных щенячьих ушах, я тщательно заправляю их и по-английски требую вернуть мои вещи. Невнимание. Про себя вижу, как прорезь в печени от скользкой финки постепенно вместе с кровью переливается в глухоту. Потеря…

Чем дальше отходил он от Москвы, тем более выростала трещина. Уже на Волыни испытал некое преследование за религию (заказал панихиду по скончавшемся митроп. Сергии, был осмеян за это и подвергнут взысканию в своей дивизии). Потом шла Польша — в Ченстохове душу его потрясла католическая святыня Ченстоховской Божьей Матери. Под Дрезденом видел лицом к лицу смерть (попал в плен. Немцы расстреляли всех пленных, он спасся чудом). В Силезии видел ужасы насилий своих же над побежденными и мучился в бессилии…

Трапс поблагодарил. Он был тронут гостеприимством и отметил про себя, что в деревне нравы и обычаи предков еще не исчезли. Калитка открылась. Трапс огляделся. Посыпанные гравием дорожки, газоны, тенистые уголки и озаренные солнцем лужайки. Он ждет к себе гостей сегодня вечером, сказал старик, когда они подошли к цветнику, и принялся заботливо подрезать розовый куст. Придут друзья, которые живут по соседству, кто в селении, кто подальше к холмам, пенсионеры, как и он, поселившиеся здесь из-за…

Еще задолго до того, как убийство Мэри привлекло к Тёрнерам внимание, местные отзывались о супругах резко, небрежно, так, как обычно говорят о неудачниках, преступниках или людях, отправившихся в добровольное изгнание. Тёрнеров не любили, и это несмотря на то, что мало кто из их соседей был с ними знаком или хотя бы видел супругов издалека. Ну, спрашивается, за что их можно было не любить? Они просто «держались от всех в стороне», вот, собственно, и все. Их ни разу не видели на танцах, празднествах…

В десять лет он уже использовал все обычные мальчишеские способы онанизма, и считал, что нравиться взрослым вовсе не настолько стыдно и плохо как другие думают, и вообще открыл для себя все те мальчишеские пороки, которые мальчишки открывают для себя к десяти годам жизни. Такие умные вещи, как рефлексия, им в этом возрасте не угрожают, и Симка не задумывался над тем, к кому он собственно сам себя относит, к мальчикам, или к девочкам? Он был сам собой, а всё остальное это были проблемы для других, —…

Однажды утром, когда у коннетабля д'Арминьяка выдался свободный часок благодаря нежданному бегству из Ланьи герцога Бургундского [3] , ему вздумалось пожелать своей супруге доброго утра, и он вознамерился разбудить ее достаточно нежным способом, чтобы она не рассердилась, и вот графиня, погруженная еще в сладкую утреннюю дремоту, не подымая век, пробормотала в ответ на его прикосновение: — Ах, оставь меня, Карл! — Ого! — изумился коннетабль, услыша имя святого, который вовсе не числился среди…

Из всех этих пересудов и толков следует, что старый священник, будь он дьявол или нет, сидел дома, умирать не желал, хотя имел трех наследников, с которыми мирился, как с коликами, прострелами и иными тяготами человеческой жизни. Один из наследников был нерадивейшим из вояк, когда-либо рожденных материнской утробой, и он разорвал оную, вылупливаясь на свет божий, по той причине, что уродился весьма зубастым и весь был покрыт шерстью. Ел он за два времени разом: за настоящее время и на будущее.…

— Попробуй. — Это погоны. — А вот и нет! Последнее слово звенит словно колокол. — А вот и да. Я же вижу. Это погоны. — Это больше чем погоны. Он прищуривает глаза, стараясь выглядеть загадочно. Я никогда не ведусь на этот его загадочный вид, особенно когда на нем рубашка, застегнутая под горло, да еще с дурацкими погонами, которые болтаются на плечах, а потому помалкиваю и просто скрещиваю руки на груди: мол, я ничуточки не впечатлился. — Это погоны…

А кому там было смотреть! Мы то в футбол, то купаться, то в кино, а Серега сидел и сидел, сваливаясь бессильно набок, перекашиваясь, сползая в вогнутость скамьи, пока не валился на нее, а встать самостоятельно и нормально сесть он, горькая его доля, сам не мог. Долгими часами смотрел он, лежа на спине, в высокое небо над дворовыми тополями, пока кто-нибудь сердобольный из взрослых не усаживал его или пока мы, дворовая шайка-лейка, не возвращались в родной двор. Как-то, проникнувшись,…

— То-то ты и поговорил, — иронически вмешался рыжий псаломщик с зубами такими редкими, как лес после рубки, — ты ему фронт да фронт, а он тебе: оставь, товарищ, в стихах никакого классового сознанья, а только одна отсталая природа и беспартийность. — В городе из него природу выведут! — разозлился парень. — Природа — не моя вина! На ваших местах буйвол не поворотится, не то что трактор. Вот шоссе недавно машинкой катали вроде танка. Пой про нее! Отчего не поешь? …

— Да, знаете ли, такого кофе, как у вас… — неизменно начинала служащая, разрезая пополам поджаристый калач и густо намазывая его маслом. — Нужна культура, чтоб подать такой кофе. Вслед за маслом на калач посыпалась соль, потом обе стороны складывались вместе и подносились ко рту, в то время как перед гостьей ставилась чашка с густыми сливками на коричневом фоне мокко. Нэпманши косились на спецдаму завистливо. Тайна этой кофейной культуры щемила их самолюбие. Они уставляли по утрам…

– Конечно, конечно, можно,– собирал Петр лицо в гримасу беспредельного сострадания к матери и глубокого стыда за себя.– И я не понимаю, Оля, зачем ты меня об этом еще спрашиваешь! Кажется, знаешь, что для мамы-то мы ничего не жалеем! – Как зачем? А если ты потом поднимешь крик на весь дом: "Куда девался соус, который оставался от обеда!" – Я кричу, когда остатки выбрасывают в помойку, а не когда их съедают. – Мы, кажется, ничего никогда не выбрасываем. – Как же. Рассказывай. – И вообще,…

Но вот на бескровно-смуглом лице брюнетки вспыхнул румянец, она нервно улыбнулась, сделала головой движение решимости и направилась прямо к блондинке. С трудом протискиваясь против течения толпы, она так наклонилась одним плечом вперед и с таким видом вытянула шею, точно тащила за собой тяжелый воз. – И куда она прет?! – раздавались на ее пути злобные вопли, сверкали волчьи взгляды. – Скажите, пожалуйста, куда она прет?! Но брюнетка в зеленом куполе не слышала ничего, не видела ничего. …

Тут служитель выкатил из туалета почти совсем лысого старика в инвалидном кресле. Я подумала, сколько за последнее время в аэропортах появилось стариков в инвалидных креслах. Много стариков, но еще больше старух. Скрюченных древних старух, возраст обрек их на заключение в инвалидной коляске, их перемещают как посылки, ввозят в лифт лицом вперед, и они стоически взирают на его металлическую облицовку. А с другой стороны, это старухи-победительницы, они победили смерть, мужей, всевозможные горести…

Утром под дверью нашел бумажку, велевшую явиться на первый этаж в кабинет номер два к лечащему врачу, фамилия неразборчива, восемь пятнадцать. Прочел время в телефоне, было как раз, спустился на лифте. Врач старенькая, Анна Сергеевна, глуховата. На что жалуетесь, да вот, то да се, кружится голова, давление, астеническая дистония. На вопрос, чем болел в детстве, Гуревич припомнил, что в студенческие годы был у него гастрит. Врач что-то написала на бумажке и отправила к дежурной сестре, тут же, через…

На площади Игнасио остановился и, прислонив велосипед к скамье, направился в тень под ветвистое дерево. Часы показывали одиннадцать утра, солнце припекало, на площади ни души. Игнасио присел на газон, достал сигарету. — Как поживаете, дон Игнасио? — послышался голос садовника. — Не мешай, дай с мыслями собраться. Полей там, подальше где-нибудь. Закрыв лицо ладонями, Игнасио произнес вслух: — Хотят меня свалить. Где-то за пределами площади послышался голос, усиленный репродуктором. Передавалась…

— Только потому, что моя мать баронесса, — сказал Куно, — нам удалось вырваться. Но и после войны мистер Хиллентафель раз в два года возил на несколько месяцев семью в Германию, и тогда из дальних городов, таких, как Бремен, Висбаден, Мангейм, Хайдельберг и Берлин, приходили открытки с иностранными марками от Куно и приносили Чарльзу огромный мир по ту сторону океана, синий, безмолвный, таинственный, прямо на дом. Из Европы Куно возвращался в новеньких, диковинных, но очень солидных костюмах. Привозил…