Проза

Мне посчастливилось. Я был назначен посредником в свою родную 14-ю кавалерийскую дивизию, в которой служил с перерывами на учебу с 1919 г. Когда я приехал в Новоград-Волынск, где стояла дивизия, оказалось, однако, что она по ряду причин не будет принимать участия в маневрах, ее командиры в большинстве своем также были назначены посредниками в другие части. Мне предстояло работать с соседней 5-й кавалерийской дивизией, действовавшей в составе красной стороны. Маневры эти во многих отношениях…

Кстати, по поводу читателя. Я недавно перебирал фотографии, доставшиеся мне от деда — и среди них нашел открытку, писаную еще в начале века из Каранино в Бугуруслан. Два маленьких провинциальных городка. Прочитав ее, я понял, что Чехову, например, не было нужды «работать над языком» — достаточно было послушать, как говорят знакомые, соседи, просто прохожие — и записать, по возможности дословно. Вот какого читателя мы имели — и вот что мы потеряли. Я остановился передохнуть, снял с плеча ружье,…

Все прочие террорные кампании советской власти, какими бы жестокими они ни были, можно было отнести на счет революционных “перегибов” по пути следования к светлому будущему. В последней сталинской кампании никакого намека на революционность не было. В этой кампании явна, очевидна стала фашистская составляющая режима. Людей готовятся уничтожать за то, что они… люди. Парадокс Бориса Слуцкого конца сороковых-начала пятидесятых годов состоит в том, что именно тогда он пережил настоящий творческий подъем,…

Как-то заехала к ним в коммуналку, где они снимали комнату, что-то нужно было передать Тамаре, ну и продукты, разумеется, потому как могли сидеть на одних консервах – лишь бы из дома не выходить: Тамара-то еще ничего, даже вздумала ее принимать, как же, мать в гости пожаловала, полюбоваться на их житье-бытье, зато Валера совсем плох был, еле на ногах держался, вот-вот свалится… Вздрогнет, как случайно задремавший человек, выпрямится на минуту, но тут же снова его книзу тянет. Лыка не вязал, хотя…

Букреев кивнул, старпом дал команду на руль, и они легли на обратный курс, к дому. Неподалеку от командира — впрочем, на подводной лодке все близко — сидел у пульта управления Обозин, механик корабля, маленький, с аккуратно зачесанной лысиной, в новенькой спецовке. Он недавно принял душ, переоделся во все чистое, побрился, и в центральном посту, чуть колеблясь от небольших перепадов давления, стояло ароматное облако «Шипра» — острый запах совсем иного, нелодочного быта, по которому они все успели…

— "Дорогая Дуняша Частова", — принял это к сведению Валерка. — "Я тебя обругала… сдуру". Так правильно? — Правильно, — согласилась Татьяна Семёновна. — "Больше не буду", — продолжил Валерка. — Как это больше не буду! — возразила старуха. — У меня нервы подымутся, я ещё и не такое скажу! — Значит, — продолжил Валерка. — "Я тебя обругала… сдуру и ещё буду". Так правильно? — Так правильно, — согласилась довольная Татьяна Семёновна. — А дальше про что писать? — Не знаю. Ты грамотный,…

Наш любитель прогулок был миланским дворянином, вынужденным бежать из родной страны, ибо он оказался на подозрении у австрийского правительства [7] из-за некоторых своих либеральных выходок. В Париже графа Андреа Маркозини встретили с чисто французской любезностью, как всегда у нас встречают человека, обладающего просвещенным умом, громким именем, а вдобавок годовым доходом в двести тысяч ливров и обворожительной наружностью. Для такого счастливца изгнание стало приятным путешествием; в Италии…

При этих словах, произнесенных на языке моряков и понятных только ушам, привычным к шуму волн, ритмичные взмахи весел участились; если сначала можно было сравнить согласные движения гребцов с рысью лошади, то теперь они напоминали ее галоп. Сидевшие на корме забавлялись, разглядывая жилистые руки, смуглые лица, горящие глаза, напряженные мускулы людей, соединивших свои усилия, чтобы за ничтожную плату перевезти их через пролив. Чуждые сострадания, высокородные пассажиры смеялись, показывая друг другу…

Он, похоже, знал, зачем я приехал. И я вяло двинулся в путь, сунув под пальто плетенку с пожитками, чтобы укрыть от дождя. Дорога шла там, где было указано на карте. Одинокое строение оказалось пришедшей в упадок фермой. Запущенный палисадник уныло приютился за проржавевшим железным забором. Эрдельтерьер, натянув цепь, несмело тявкнул и снова спрятался под навес. В зарослях крапивы чернели развалившиеся старые курятники. Дождь струйкой тек с моей шляпы по шее, одна ручка у сумки сломалась. Я обогнул…

Я рассмеялся. Девушка подняла глаза и робко улыбнулась. Ее спутник ткнул Кучума кедом в бок и вдруг засмеялся: — Ваш сотрудник? Девушка бросила на него быстрый беспокойный взгляд. Я слегка удивился. — Нет, в штат мы его не взяли. Голос не радиофоничный. Но соболей, между прочим, загоняет отменно. — И оберегает вас от посетителей? — Сережа… — шепнула девушка. Он повернулся к ней: — А что я сказал? Я только спросил. — И снова ко мне: — Я вас не оскорбил? Довольно холодно я ответил,…

Она говорила совсем спокойно, ласково прижимаясь к его плечу, но он услышал в ее словах нотку горечи и разочарования. И ему стало больно. «Хоть бы она-то была счастлива!» — мысленно вырвалось у него, и он от души благословлял эту молодую жизнь, чуть было не отдавшуюся его власти, попечениям и заботам. Они шли близко-близко один от другого по узкой тропинки вдоль дороги, отослав вперед возницу с вещами, сгорая и от знойных июльских лучей, и от тех новых и разнородных ощущений, которые волновали…

— Ее спасут… вылечат! — повторяла она его собственную фразу, в то же время отлично сознавая, что не спасти и не вылечить её бедной, слепой сестренки. — Милочка… Мила… ты опять плакала! Но ведь это яд для твоих глаз! — воскликнула она, видя застывшую в конвульсивном рыдании Милочку. — Ах, оставь меня, ради Бога! — раздраженно восклицала больная, заливаясь новыми слезами. — Мои глаза мертвы, — им уже ничто не может повредить, и вся я мертвая! И не мучь ты меня, Христа ради! — почти кричала она…

Так что, Сильвестр знал, что писать. Зачем ему это было нужно? Вряд ли его обуревала графомания или писательское честолюбие. Массового книгопечатания тогда не было, и слава мирская на писателей не распространялась. Скорее всего, Сильвестр докопался до первопричины религиозной расслабленности населения. Пытаясь насадить благочиние, он связал-таки духовную неподатливость россиян с очевидной неустроенностью, неопределенностью обывательского быта. И решил ударить по бездорожью и разгильдяйству.…

Но мы же с вами не в мастерской папы Карло деланы? И дырка в картинке уже проколота? И пока еще не бьют по затылку за тихое любопытство? Давайте посмотрим, что случилось со славянским духом, какие чудеса произошли на нашей земле, чего мы боялись, кому молились, во что верили, на что надеялись. Что получили. Надеюсь, книга послужит отрезвлению читающей публики. С. Кравченко, Новочеркасск, Россия, 1 декабря 2003 года. Предисловие Пять церквей Православных церквей…

И мы побросали в дым все наши снежки – по-моему, в мистера Протеро мы не попали – и бросились из дому к телефонной будке. – Давай заодно и полицию вызовем, – сказал Джим. – И «скорую помощь». – И Эрни Дженкинса, он любит пожары. Но мы вызвали только пожарную бригаду, и скоро приезжает пожарная машина, и трое здоровенных мужчин в шлемах вносят в дом шланг, и мистер Протеро как раз успевает выскочить, пока шланг не включили. Такого громкого сочельника, конечно, нет больше…

Опять возникло ее лицо. В этом сне он видел только ее усталое лицо и ничего больше. Изменчивые подробности сна, и изменчивость неба, и колья деревьев, и зубастые прутья – все это было механикой ее бреда. Печать недуга на ее лице не была следствием греха. Скорее недуг был в том, что она никогда не грешила и никогда не жила праведно. Он зажег свечу на столике из сосновых досок возле кровати. От пламени свечи по комнате заплясали тени, по углам извивались причудливые тела. Тогда он услышал стук часов.…

– Начинается… Поиски себя и своего места,– раздраженно проговорил тот, кто подозревал в Брыкине атеиста.– Пойду к монаху, все веселее. – Виктор, только умоляю,– услышал Брыкин дородный женский голос.– Только умоляю – оставьте при себе ваши пошлости! От вашего веселья, извините… – Да тихо вы! – перебил сиплый.– Тихо! – И страстно добавил: – Там водку пьют! Все замолчали. Сверху доносилось упругое бульканье водки и позвякивание рюмок. – Почем она сейчас?-шепотом спросил сиплый. – За три…

Вот гляжу я на вас – гордые, смелые, ровные, веселые, – и горячей любовью зажигается моя душа! Ничем не стеснен наш ум, и нет преград нашим желаниям. Не знаем мы ни подчинения, ни власти, ни зависти, ни вражды, ни насилия, ни обмана. Каждый день разверзает перед нами целые бездны мировых тайн, и все радостнее познаем мы бесконечность и всесильность знания. И самая смерть уже не страшит нас, ибо уходим мы из жизни, не обезображенные уродством старости, не с диким ужасом в глазах и не с проклятием…

— Да, — сказал мэр на всякий случай. — Тогда не изволите ли быть моей моделью? — Ну, я… Оскар Малвуазен потряс колокольчиком. Появились двое слуг и убрали со стола. Месье Богас быстро оказался в кресле-качалке напротив мощного прожектора, который слепил ему глаза. — Я хочу, — сказал Малвуазен, — украсить стены мастерской грандиозным фресками. Ни одного белого пятна не останется в зале! А там, в центре этой стены, я изображу вас или, скорее, вашу душу с наибольшей точностью. — Неужели…

— Ах! — Вскрикнул Жан Дюпон. Когда он открыл глаза, то увидел грязные туфли, которые почти касались его лица. Еще выше круг неизвестных лиц, смотрящих на него как на дно колодца. Он испугался. Сильная боль затрясла его. И вновь он потерял сознание. * * * Жан Дюпон страдал от многочисленных переломов и контузий. «Два месяца отдыха в гипсе», — сказал хирург. И добавил еще: «Однако, ему очень повезло!» На следующий день после несчастного случая, Жером Клиш, «близкий коллега» Дюпона, пришел навестить…