Проза

Сейчас они, гремя коробочками, дергали банты кроваво-красными ногтями, а в отдалении, где соединялись два берега едоков, сидела мисс Леонора Уэлкс, которая и так-то ела небольшими кусочками, а теперь еще более замедлила трапезу, неслышно положила вилку и ждала, когда под хрустальным светом люстры откроются взору новые подношения. — Духи! В звездно-полосатом футляре! — Ароматические соли для ванны, а флакон в виде шутихи! — Конфеты! Уложены столбиками, как хлопушки! Все выразили восхищение.…

— Да, мэм. — Ну, спасибо тебе, Боб. — А давайте я каждый день буду доски мыть? — предложил он. — Тебе не кажется, что все должны дежурить по очереди? — Да мне не трудно, — сказал он. — После уроков. — Можно попробовать, а там видно будет, — решила она. Он медлил. — Теперь беги домой, — велела она, помолчав. — До свидания. — Нога за ногу, он поплелся к выходу. На следующее утро он уже маячил у пансиона, где поселилась мисс Тейлор, в то самое время, когда она выходила из дверей. …

— Ничего себе, — сказала Виния. — В такую рань. С ума сойти, как рано. Уж не помню, когда я просыпалась в такое время. Слышно, как люди спят. Они прислушались к листве деревьев и белизне стен; в этот рассветный час, в этот час шепотов, мыши-полевки устраивались на ночлег, а цветы готовились разжимать яркие кулачки. — В какую сторону пойдем? — Как скажешь. Виния зажмурилась, покрутилась на месте и ткнула пальцем наугад: — Куда я сейчас показываю? — На север. Она открыла глаза. …

Закрыв глаза, она учащенно дышала. Внизу, на жухлом газоне, с воплями носился Том. Через некоторое время миссис Элизабет Симмонс заставила себя подняться и выглянуть в окно. Ее взгляд задержался на внуке, который поддевал ногами вороха багряной листвы. Прочистив горло, она позвала: — Том! — Бабушка! Ты такая смешная, когда на чердаке! — Том, у меня к тебе просьба. — Какая? — Сделай одолжение, Том, выбрось этот гадкий, засаленный календарь, который ты сунул в карман. — Это почему?…

Был он точь-в-точь как наш городок. Если наш городок рассмотреть под увеличительным стеклом, а потом сжать, свести к самой сути, обнаружились бы те же приметы, запахи и осадки. Днем и ночью слонялся он по улицам или трусил куда глаза глядят — то луна увлекала его ночными приливами, то солнце выманивало на свет, как резную фигурку из швейцарских часов. Вырос он небольшим: пристегни к нему ручку — и неси, как черный саквояж. Был кудлат, словно оброс медной ватой, стальными мочалками, стружкой и щетками.…

«А ведь я ее люблю, — подумал он и сам удивился. — Как это ни смешно, я ее люблю». Он уже знал, какой у нее голос — нежный и ласковый, и как она будет держаться, и как себя поведет когда бы то ни было, в любых обстоятельствах. Это было видно по ее глазам и по мягким движениям рук. Да и лицо ее не горело огнем, не замыкалось в себе, а освещало все вокруг лучистым сиянием. От него напитывались другие. От него в автобусе стало светлей. В нем отражался он сам и целый мир. «Тебе это известно? — мысленно…

— Для вашей супруги? Он протянул ей пять долларов. — Прикиньте на себя. Девушка не возражала. Он попытался представить, как из шарфика будет торчать голова Элмы, — не вышло. — Оставьте себе, — сказал он, — это вам подарок. Душа его пела, когда он выходил навстречу солнечному свету. — Сэр, — звала продавщица, но он уже ушел. Больше всего миссис Александер истосковалась по новым туфелькам; как только они с мужем разошлись в разные стороны, она шмыгнула в первый попавшийся обувной.…

Ноги ждали взаперти, томясь в кожаных темницах. За каждой из тысячи дверей изнывали ноги, а день полыхал зеленым, желтым, голубым — день был как необъятная цирковая афиша. Деревья изо всех сил старались запечатлеть свои кроны в белизне облаков, похожих на летний снег. На тротуарах жарились муравьи; трава колыхалась зеленым океаном. Поеживаясь в душной темноте, ноги просто изнемогали, побелевшие от зимнего ожидания и ставшие уязвимыми за шесть месяцев неволи, — маленькие и большие, голенастые и крепкие.…

Каждый вечер он целует маму, обхватывая ее, большую, теплую и добрую, своими ручонками, трется о шершавую щеку отца, пахнущую табаком и всякими механизмами, потом бежит в ванную комнату и там останавливается, как зачарованный, с тайным письмом в руках, готовясь отправить его в путь. Письмо гласит: «Здравствуй, Русалочка! Меня зовут Том Сполдинг, я живу в штате Иллинойс, город Гринтаун, улица Саут-Сент-Джеймс, дом 11, и мне…» Сейчас он нажмет на рычажок слива воды. Мощная лавина, холодная и чистая,…

У него в голове был такой специальный кинопроектор, и, ложась спать, он крутил себе фильмы — сеанс начинался, когда гасили свет, а заканчивался, когда слипались глаза, не в силах больше смотреть на экран, где мелькали ведьмы, чудовища, крепости и туманные моря. Он крутил кино каждую ночь, из года в год, и никто не догадывался, что у него такой дар. Ни одной живой душе не открыл он свою удивительную способность. Так-то оно верней.

— Это не вдруг приходит, — сказал дедушка. — Том у нас припозднился. К тебе раньше пришло и до сих пор не кончается. Делаешь открытия, глядишь во все глаза, ничего не пропускаешь, втягиваешь запахи, пробуешь на язык. Ушами не хлопаешь. Так держать. Люди такую способность частенько теряют, а им хоть бы что. Ты на них не оглядывайся. Что тебе дано, с тем шагай по жизни. Вот как я. День за днем с этим живу. Взять хоть эту лужайку или вино из одуванчиков. Нужно видеть, слышать, чувствовать, трогать,…

— Дуглас, — сказал дед, — надо тебе поскорее научиться видеть разницу между желаемым и действительным. Отличать то, что нам вдолбили, от того, что существует на самом деле. Только тогда ты поймешь, чего ожидать от жизни, парень. Увидишь мир без прикрас. Это не значит, что надо быть циником, который свои мечты загоняет в темный угол, а потом злится на весь белый свет. И скептиком быть вовсе не обязательно. Даже не знаю, как это лучше сказать. Нужно просто вырасти таким человеком, который смотрит на…

— Светлячки назад не возвращаются, — сказал дед, сидя на нижней ступеньке крыльца. — А куда им возвращаться? — Мне отец рассказывал, будто это звезды, упавшие с небосклона. Летними ночами — так он говорил — Бог вытряхивал печурку и перевернул ее вверх дном, вот уголья и разлетелись в разные стороны. Беги-ка, подначивал он, налови светляков. Ну я, бывало, как побегу, так по светлячку в каждой руке несу. — Давай и я тебе пару штук принесу, — вызвался Дуглас. — Вот спасибо. Дуглас передвигался…

Поляна за городом опустела. В восемь вечера, когда уже смеркалось, Том Сполдинг прибежал на край этого пустыря и остановился перевести дух среди запахов и шепотов летнего разнотравья. — Вот здесь он был, — вертелось у него в голове. — Ну, почему я не смог прийти? Как назло, провалялся с простудой. Медленным шагом он приблизился к центру поляны. Втягивая носом воздух, постоял под необъятной люстрой, в которой вспыхивали и разгорались все новые созвездия. — Вот тут отдыхали львы… В воздухе…

И вот как-то осенним днем, когда небо дышало леденящим холодом, а ветер, поднимая с земли невидимые жестянки, гремел ими в летящих кронах, по тропинке, озираясь по сторонам, шла немолодая женщина, совсем одна, тонкая, как тростинка, и высохшая до желтизны, как последний лист. Остановившись у того самого склепа, она покивала головой и вздохнула. Потом приблизилась к заветному окошку и хотела заглянуть внутрь. Но на стекле толстым слоем лежала пыль, которую она медленными движениями, с дрожью в руках…

Реджинальд в истоме прикрыл глаза, как это делает человек, имеющий довольно красивые ресницы и считающий ненужным это скрывать. – На днях, – сказал он, – я напишу настоящую драму. Никто ничего в ней не поймет, но по домам все разойдутся со смутным ощущением неудовлетворения собственной жизнью и всего того, что ее окружает. Потом комнаты оклеят новыми обоями, и все позабудется. – А у кого во всем доме дубовые панели, с теми что? – спросил его собеседник. – Пусть сдирают со ступенек ковры, – продолжал…

Они прождали едва ли не сорок минут, и все это время я играл в кладовой с помощником буфетчика в кегли; выигрывает тот, кто собьет пробкой от шампанского больше бокалов, не разбивая их. Выиграл я (уцелели четыре бокала из семи); Уильям, кажется, переволновался. В гостиной уже начали сходить с ума от того, что я не возвращаюсь, ничуть не успокоило их и то, что я им сказал, что там, где я был, «свет погас». [2] – Киплинг мне никогда не нравился, – поразмыслив, произнесла миссис Бэбволд. – Да и…

А ведь есть еще и юноша Чилворт, который весьма мил, пока глуп; он носит то, что ему скажут; но время от времени у него появляется желание произнести какую-нибудь колкость, а результат получается такой же, как если бы грач пытался свить гнездо в бурю. Прослышав о будущей книге, он принялся всюду следовать за мной, пытаясь заставить меня включить в нее его мысли о русских и китайцах, и теперь дуется на меня, ибо я вовсе не намерен этого делать. Думается мне, что вдохновение лучше всего искать в …

– Ты ведь не здесь собираешься покупать промокательную бумагу? – воскликнула она взволнованным шепотом и при этом казалась столь искренно встревоженной, что рука моя невольно застыла в воздухе. – Позволь мне отвести тебя в Уинкс-энд-Пинкс, – сказала она, как только мы вышли из дома. – У них такая чудесная промокательная бумага – и бледного голубовато-серого цвета, и momie [2] и мятая. – Но мне нужна самая обыкновенная промокательная бумага, – сказал я. 2 Здесь – цвета мумии (фр.). …