Проза

Выскочил Леонид Константинович, бегло огляделся, спросил: уехали ли за Митькой? — Разом, — ответила Матрена. — Да? Ну ладно. А у тебя Елка где, Макар? Оседлал бы да к Митричу, пускай, мол, сюда гонит. Догадается зачем. Макар, темноволосый крепкий старик, приподнял толстый деревянный конец, который у него вместо правой ноги. — Разве што на колоде, Леонид Константиныч. Я сегодня шорничаю. Елку бригадир на ферму нарядил с Васюхой. Председатель нетерпеливо покрутил головой, отыскивая, кого…

Дарий зажег свою сигарету. Обескураженно пожал плечами, хотел улыбнуться, но не вышло. — Его языка я не знаю. Вот теперь-то и пожалею, что не выучил русского… — Помолчал, глядя на раненого, глубоко затянулся. — Но, может, как-нибудь… Может, он знает другие языки… В сомнениях прошло еще несколько секунд. Дарий снова пожал плечами. — Попробуйте, господин студент, — услышал он шепот Замфира. — Попробуйте — авось поймет… Дарий отбросил сигарету, неуверенно подошел к раненому, поймал его взгляд…

Аня надеялась поехать сегодня на трассу, чтобы посмотреть, чем закончится этот спор. Интересно, что Венька придумал снова? Удивительный он человек, даже страшно в него влюбиться. Но, как назло, после двенадцати было ужасно много работы — радировали через каждые тридцать минут, и нельзя было отойти от рации. Аня сидела за столом и смотрелась в маленькое зеркальце. На обратной стороне зеркала был нарисован Карлов мост через Влтаву. Это зеркало ей подарил Венька. Он что-то долго объяснял ей про…

– Ах! – воскликнул Легран, – если б я знал, что вы будете здесь! Я так уже давно вас не видал; как же я мог предположить, что вы посетите меня в такой холод? Дело в том, что, возвращаясь сюда, я встретил поручика Ж… и имел глупость отдать ему насекомое, которое он и отнес в крепость; следовательно, невозможно видеть его прежде завтрашнего утра. Но останьтесь у меня ночевать, а с рассвета я пошлю за ним Юпитера. Удивительнее его вы ничего не видали. – Кого? Юпитера? – О! нет, – насекомого! Вообразите…

Говоря эти слова, Легран сел к столу, на котором лежали чернила и перья, но не было бумаги. Он начал рыться в ящике, но не нашел ни клочка. – Все равно, – произнес он, – этого будет довольно. И он, вынув из кармана жилета, что-то вроде засаленного куска веленевой старой бумаги, начал чертить на ней пером. Во все это время я сидел неподвижно у камина, потому что мне было все еще очень холодно. Когда рисунок Леграна пришел к концу, он передал его мне, не вставая с места. В эту самую минуту послышалось…

Внезапно звук и движение возвратились в мою душу – сердце беспокойно забилось, и в ушах моих отдавался гул его биения. Затем пауза – и все опять исчезло. Потом снова звук, движение и осязание как будто пронизали все мое существо, и за этим последовало простое сознание существования без всякой мысли. Такое положение длилось долго. Потом чрезвычайно внезапно, явилась мысль, нервический ужас и энергическое усилие понять, в каком я нахожусь состоянии. Потом пламенное желание снова впасть в бесчувственность…

Несмотря на все это, празднество было веселое. Вкус у принца был совершенно особенный. Он верно умел распределить цвета и ненавидел моду. В его вкусе было что-то смелое, дикое и варварское. Многие считали его сумасшедшим. Но царедворцы чувствовали, что это неправда. Стоило его послушать, повидаться с ним, чтобы увериться, что он с ума еще не сходил. По случаю пиршества принц присутствовал сам при уборке зал и убирал их по своему личному усмотрению. По стенам виднелись странные, прнчудливые фигуры,…

Несколько оттоманов и канделябр в восточном вкусе помещались в различных местах, а постель — брачная постель — была в индейском вкусе, низкая, из резного черного дерева, и с балдахином, очень похожим на погребальный катафалк. В каждом углу комнаты возвышались громадные саркофаги из черного гранита, вырытые из царских гробниц Луксора. Но главная странность заключалась в обивке комнаты. Стены, непропорционально высокие, были обтянуты сверху донизу тяжелой и на вид массивной материей, падающей широкими…

Раз ночью я возвратился домой сильно пьяным и, вообразив, что Плутон избегает меня, я схватил его; Плутон, испуганный моим насилием, легко укусил меня в руку. Меня вдруг обуяла дьявольская ярость; я не помнил себя; архидьявольская злоба, разжигаемая джином, проникла все мое существо. Я достал из жилетного кармана перочинный ножик, открыл его, ухватил кошку за шиворот и выколол ей глаз. Я краснею, я сгораю от стыда, я с содроганием пишу об этой проклятой жестокости! Когда, с наступлением утра, возвратилось…

Мы получили сказанное разрешение без труда и отправились в улицу Морг. Это один из самых жалких переулков между улицами св. Рока и Ришелье. Дом было очень легко найти, потому что перед ним все еще стояла небольшая толпа, глазевшая с бессмысленным любопытством на его закрытые ставни. Он не отличался ничем от других парижских домов: тот же боковой вход с небольшою, стеклянною будкою для консьержа, все прочее тоже по обыкновению, но мы обошли кругом все строение, и Дюпэн всматривался в соседние дома…

Прислушиваясь или делая вид, что прислушивается к все возраставшему шуму в берлифицингских конюшнях, или, может быть, обдумывая какую-нибудь новую, еще более дерзкую проделку, барон не отводил глаз от огромного коня, самой неестественной масти, изображенного на обоях, и принадлежавшего якобы сарацину — родоначальнику враждебной семьи. Сам конь, на переднем плане, стоял неподвижно, подобно статуе, между тем как позади его выбитый из седла седок погибал от кинжала Метценгерштейна. На губах Фридриха…

Тогда я отошел в самую даль болота и прошел через гибкий лес кувшинок, и позвал гиппопотамов, которые живут в зарослях болота. И гиппопотамы услышали мой зов и, вместе с тапирами, пришли к самому основанию скалы, и там, освещенные луной, громко и ужасно ревели. Я все сидел, спрятавшись в своей засаде, и следил за действиями человека. И человек тот дрожал в одиночестве; между тем, ночь наступала, а он оставался на скале. Тогда я проклял всю природу проклятием бури; и ужасная гроза поднялась в небе,…

— Это день из дней, — сказала она, когда я подошел, — день всех дней для жизни или смерти. Прекрасный день для сынов земли и жизни, а еще более прекрасный для дочерей неба и смерти! — Я поцеловал ее в лоб, а она продолжала: — Я умираю, но все же буду жить. — Морэлла! — Не было таких дней, когда ты мог бы любить меня, но ту, которую ты отвергал при жизни, ты будешь обожать после смерти. — Морэлла! — Повторяю: я умираю. Но во мне таится залог привязанности — о, какой слабый! — которую ты…

Внутреннее расположение домов, так же, как их наружный вид, во всех одного образца, и мебель расположена по одному плану. Полы из четырехугольных плиток, а стулья и столы из темного дерева с тонкими изогнутыми ножками. Обширные, высокие камины не только украшены резными часами и кочнами капусты, но также настоящими часами, громко тикающими, на передней полочке, между двумя цветочными горшками с капустой. А между часами и капустой помещается маленький фарфоровый китаец с большой дырой на животе, через…

– Лючези? Он амонтиллиадо не отличит от хереса! – А вот находятся глупцы, которые уверяют, что он не хуже вас знает толк в винах. – Так и быть уж, – пойдемте! – Куда это? – В ваши погреба. – Нет, мой друг, – ни за что на свете; я не хочу злоупотреблять вашей добротой. Я вижу, что вы здесь заняты. Лючези… – Мне здесь нечего делать: пойдемте. – Нет, мой друг, – ни в каком случае. Я вижу сам, что у вас небольшая простуда. В погребах ужасно сыро. В них все стены покрыты селитрой. …

– Лючези неспособен отличить амонтильядо от хереса… – А, между тем, есть не мало глупцов, утверждающих, что его вкус равен вашему. – Пойдем!… Идем!… – Куда? – В ваши погреба! – Нет, мой друг. Я не хочу злоупотреблять вашей добротой. Я вижу, что вы приглашены. Лючези… – Я не приглашен; – идем! – Нет, мой друг. Дело и не в приглашении, а в том, что, как я замечаю, вы чувствуете сильнейший озноб. Погреба невыносимо сыры, они выстланы селитрой. – Ничего, идем. Холод решительно ничего…

А в прочих залах было тесно, и жизнь била там полным ключом. И веселье усиливалось, пока, наконец, часы не стали бить полночь. Музыка приостановилась, как и прежде; вальсеры замерли на месте, и уже испытанная всеми тревога снова охватила сердца. Но теперь ожидалось двенадцать ударов и потому, может быть, вследствие большей продолжительности боя, те, которые привыкли размышлять, призадумались теперь более. И потому тоже прежде, нежели прозвучал последний удар, многие успели заметить новую маску, которая…

Классная была самой большой комнатой в доме – и как мне казалось даже в целом свете, по крайней мере, я не мог себе иначе представить ее. Она была очень длинна, очень узка и низка с стрельчатыми окнами и лубовым потолком. В отдаленном углу, бывшем для нас источником ужаса, помещалась четырехугольная ограда в восемь или десять футов, представлявшая anctum [2] нашего принципала доктора богословия Брансби, во время классных занятий. Она была выстроена очень прочно, и в нее вела массивная дверь;…

По краям долины (совершенно ровной и вымощенной везде плоскою черепицей) выстроена непрерывная линия шестидесяти домиков. Стоя задами к холмам, они лицом обращены к центру долины, находящемуся ровно в шестидесяти ярдах от лицевой двери каждого жилища. Пред каждым домиком есть небольшой садик с круглою дорожкой, солнечными часами и двадцатью четырьмя кочанами капусты. Самые домики имеют до такой степени близкое сходство между собою, что их никаким образом нельзя отличить друг от друга. Благодаря своей…

(сокращённый перевод) Вы, читатель, еще живы, а я, пишущий, давно уже удалился в царство теней. Год этот был годом ужасов и годом, полным чувств, более сильных, чем чувство страха; для них нет названия на языке человеческом. Много совершилось чудес и предзнаменований, как на земле, так и на небе; черные крылья чумы раскрылись широко над землею. Астрономы говорили, что в звездном мире читают земное несчастие. Звездный мир имеет влияние не только на физическую жизнь земли, но и на души на ней…