Советская классическая проза

Побывали на могиле полковника Славутича, перенесенной сюда по настоянию Сыроватко. Положили цветы и жестяной веночек на старый, стриженной травой покрытый холмик, и Лешка подумал, что могилы Васконяна, Мансурова поди-ка остались под водой, и нет их в списках героев битвы за Днепр, как нет и тех, что поднимались со дна Днепра, плыли безглазые, безгласные вниз по реке, «за могилой и крестом», и мыльная пена пузырилась вокруг них. Да и не занесешь всех, убитых на войне, в списки. Это была бы неслыханно…

Увы. Но перед этим он был настроен более, чем сочувственно: – Ты понимаешь, о чем я говорю? Всю дорогу до Москвы его я слушал! – И? – Макса надо спасать. От неожиданности засмеялась. Спасать? Того, на котором с момента, как сыграли марш Мендельсона на улице Грибоедова, весь мир ее покоится, как наш большой когда-то на слонах или китах, или на тех и на других одновременно, но с той же неколебимой прочностью. Кого спасать, Макса? Самого умного из людей, встреченных ей в жизни? Новая Россия…

“Ну, ты бедняга”. “Ну, я динамики установил в сортире. Собственно, динамики у меня по всей квартире. Проблема не такая уж большая, если принимать меры предосторожности. Но иногда вот выхожу на улицу и попадаюсь, как сегодня. С другой стороны, взять те же бары… Заходишь в тихое место, а там тебя подлавливает какой-нибудь сучий потрох. Бармен, который пускает Кола Портера, какую-нибудь из его вещей, или там что-то наподобие. Старые, но добрые – как любят в некоторых барах. Знаете? All Through The…

– Можете в двух словах охарактеризовать особо запомнившиеся города вашей жизни? Их цвет, запах, может быть, сны? – Я, видимо, не настолько урбанист, чтобы поэтизировать даже и Париж. Людям снятся – иногда – голубые города. Мне нет. А если снились – перестали. Хороший город для меня, где люди читают. Не представляю, как я мог бы жить в Мадриде, во всех прочих отношениях замечательной столице. В Праге есть интерес к литературе, но только к своей собственной. Берлин, Франкфурт-на-Майне, Мюнхен –…

– Смотрю, брат, повезло тебе… – Тебе, брат, тоже… Он вернул мне фляжку. Я глотнул впрок залитого коньяка, завинтил и всунул в задний свой карман. Выйдя из сортира, закурили мы «Parliament» – блок взяли в подворотне на Столешниковом. Брат ухмыльнулся.- Смотрел на вас и вспомнил фото из «Комсомолки». Помнишь? Вьетконговка конвоирует сбитого асса. – Молодая зато. – Не слишком? Крутанет динаму, будешь недоволен. – А у тебя там что? – Верняк. Мать-одиночка. Намекает, что пора нам брать мотор. …

Когда раздался звонок, сидел в своей бывшей комнате, где, кстати, мало что изменилось, и то ли отношения анализировал, то ли записывал кошмар, который должен был кончиться тем, что тону, завязанный в мешок. Обычно трубку снимала мама, но телефон настаивал, и, осознав, что я один в квартире, оторвался от машинки. Оказалось, что не Мила. Та, на чьи письма я не отвечал. "И правильно делал, – снял вину незнакомый грудной голос. – С моей стороны было глупо тебе писать…" Не опровергая,…

Из двадцати одного года, которые мне в ту пору миновали, девятнадцать я прожил в провинции. И вот я в Москве, в душном коридорчике театра имени Мейерхольда, перед «самим». Помню, мне было жарко, жутко и совестно, и испытывал я такое чувство, что произошла ошибка, что театр вызвал не того человека, что сейчас все, слава богу, выяснится, меня выгонят в толчки, и это самое лучшее. – Ваше «Вступление» – великолепный роман, – слушал я, словно шум водопада. – Великолепный! Да! Почти шедевр! …

Дядя настаивал на том, чтобы Джек стал боксером. – Я хоть и не знаменитость, – говорил он, – но у меня верный глаз. Из тебя может выйти первоклассный тяжеловес и, кто знает, может быть, чемпион мира. Дядя усердно обучал племянника технике бокса. Джек со страстью изучал это дело и тренировался с товарищами неграми. Через два года мистер Кеннеди уволил Боба. У негра оказался поврежденным глаз. – Теперь я должен представить тебя мистеру Кеннеди, – грустно сказал дядя. – Я уже инвалид… – Ладно.…

Это мне все рассказал Демьян Фомич — его живые слова. Демьяновы предки тут четыреста лет наращивали стаж и квалификацию, так что один из них — Никанор Тесьма — уже делал сафьяновые полусапожки Иоанну Грозному. А другой предок Демьяна Фомича, сбежав из солдат на волго-донские степи, впоследствии чинил сапоги Степану Разину и был помилован единственно из-за своего знаменитого мастерства; он дожил жизнь в Москве, перейдя стариком на валенки. Были у Демьяна Фомича в родне и латошники — люди ущербного…

А на конверте папа адрес смешной придумал: «Валиной кукле, в штат Ориноко, в Америку». III На почте чиновник был. Глаза колючие, бороденка помелом, и сам не то — Кощеев брат, не то Кощеев дядя, — и не разберешь! Всю он жизнь свою тем и прозанимался, что письма на почте разбирал. Прочел он когда письмо-то Валино — рассердился очень, чуть ногами не затопал. Недаром его Палкзмич звали. Потом ругаться стал: — И без того работаешь как собака день и ночь, а эта шушера даже минутку свободную норовит…

Он и его друзья еще захватили войну — здесь же, на Тихом океане, штормовым летом сорок пятого года. А в апреле сорок седьмого Голованов уже лейтенант, командир артиллерийской боевой части (БЧ-2) на сторожевике «Ураган» на Северном флоте. Еще год, и он флаг-офицер командующего этим флотом. Здесь и начинаются его первые литературные опыты, все сильнее тянет его к перу, все определенней становится стремление служить флоту именно этим трудом, став военным журналистом и — чем черт не шутит! — быть может,…

Около полуночи нам предложили привязаться к креслам. Как всегда во время спуска, пришло ощущение полета, крыло ненадежно повалилось набок, огни города стали в уровень– с окном, к реву моторов прибавился свист. Потом, оглушенный быстрым переходом к земной тишине, со странным недоверием прислушиваясь к многочисленным живым звукам аэродрома, я медленно шел со всеми по бетонным плитам, покорно ожидал автокар с прицепами, которым нас должны были перевезти от самолета к вокзалу, зачем-то долго стоял у…

Дом этот и впрямь размыт совершенно. Остались две стены – ни пола, ни потолка. Потолок обрушился когда-то на пол, и потому на полу кучи глины, соломы, тряпья, консервные банки, бутылки и еще какой-то хлам, который кидают сюда, как в мусорный ящик. Крыша тем не менее местами сохранилась, зависла на уцелевших стропилах. Дом этот угловой, им начинается улочка, и его смертное зияние видят все: и те, кто плывет рекой, и те, кто идет берегом. – Жена умерла, – говорит старик, – а мне за мой дом надо было…

– Я стар, – с трудом прошептал он. – Вот оно что!.. Что ж ты ему ответил? – Ничего не ответил. Старик считал недостойным для себя продолжать разговор со старшим. Снова наступило молчание. Его прервал сам «Бисмарк». – Неужели я так стар?! Я, кажется, всегда выполнял свою работу не хуже молодых, – забормотал он. – Ни одного замечания… Что же мне теперь делать? Неужели это конец?! – На лице его отразился ужас, словно перед ним неожиданно раздвинули завесу будущего. Эта неожиданность была тем более…

Все в доме к этому привыкли, и даже сейчас, пройдя через войну, где Семенов должен был сам все решать и приказывать, он ожидал материнского слова для определения его дальнейшей мирной жизни. Он сидел и ждал, привыкая к спокойствию и тишине. Из распахнутой двери веяло жилым теплом, слышалось тихое дыхание спящих детей — Юрия и Леночки, и все это милое, домашнее все еще казалось ему ненастоящим, непрочным, как во сне. И вдруг там, в теплой сонной тишине дома, что-то звонко треснуло, раскатилось и…

«Ах вы, паразитки! — закричала Лидка. — Сидите целыми днями без дела, треплетесь, и от неча делать придумываете на людей!» И давай нас гнать, аж тряпкой замахала. Я ее успокоила: «Мы-то, мол, уйдем, а вместо нас придет милиция, потому в окна бросать что чужое — вещи ли, кошку ли — ты не имеешь права». Лидка сказала: «Вас из милиции наладят знаете куда»? Но тут Иван Кузьмич ей сказал по-свойски, чтоб она язык подобрала. Лидка начала кричать и вдруг заплакала: еще мало, говорит, мне неприятностей…

— Что значит «общий»? Одинаковый или близкий смысл. — Тонкости. Для художника необязательные. Я уверен — немногие филологи знают, что такое темпера или сангина. Нет, разговор не получался. Напряженность не проходила. — Ах, «сангина»? Действительно… Тогда вот вам… «омонимы». Ну? — Она пыталась внести оживленье в принужденную беседу. Напрасно. — Омонимы? Синонимы — синонимы, омонимы-омонимы… — бездумно повторял Виктор. Тут неожиданно в разговор вступил водитель. — А что, анонимы — люди…

— А зачем ты приплела сюда женщину да еще с ребенком? Кошелек потерял парень-пижон. Тащился домой под мухой, следил за тротуаром, чтоб из-под ног не ушел, полез в карман за платком и… — Только десятки у него уже не было. Был у него в кошельке ключ от квартиры. Попасть в дом он не смог, сидел во дворе, ждал мать с работы. Заснул на скамейке. От матери ему влетело. И ей, бедной, пришлось волноваться. — И хорошо, что влетело, поделом. Тебе что, его жалко? Напрасно! Он после этого случая пить бросил:…

Это случилось, когда мы еще не проснулись, но сон уже не был ни сладок, ни покоен, ни прочен, и в предутреннюю явь стучалась тревога нелегкого пробуждения. Мы должны были проснуться, потому что заснул он — государственный деятель, не совершивший никакого деяния, четырежды Герой без подвига, увенчанный лаврами писатель, не написавший ни строчки, грандиозное нечто, которого играли окружающие, как на сцене играют короля, создавая мнимое величие поклонами, подобострастием, лестью, неустанными знаками…

Девушка сидела, съежившись, и ничего не отвечала. Наконец парень решился, включил зажигание, и тут в тупике появилась женщина. Увидела человека, распростертого перед машиной, кровь, залившую асфальт вокруг него, она медленно отступила на шаг-другой и вдруг закричала: — На помощь, люди! Кафара нашего убили! И тут же кинулась к машине, махая обеими руками, показывая, чтобы парень подал назад. От неожиданности тот даже выронил ключ, с трудом нашарил его под ногами и кое-как отъехал от тела. Глаза…