Советская классическая проза

— Здравствуй, — ответил он, как бы впервые увидев меня, и на этот раз основательно прошелся по мне взглядом, сощурился на фотоаппарат, слегка потрогал рукой крышку, спросил: — «Зенит-С»? — Ага. — У меня такой, с первой получки купил. Учиться буду. — Он погладил пальцами кожу аппарата. — Ты корреспондент? — Нет. Так просто… Посмотреть приехал. — А-а, — не поверил он. — Все равно иди сначала к Мухтару. Доложи. Скажи: прибыл посмотреть, товарищ, Мухтарбай. Чтобы полюбил тебя. — Кто этот…

— Я надеюсь, вы не хотите меня под суд? — негромко, но внятно осведомился Главный и вроде бы при этом слегка улыбнулся под маской. — Как Пархоменко из пятидесятого? При последних словах Савичев навострил уши, ибо о таком исходе событий в пятидесятом роддоме он еще не слышал. — Да я, что ли, его сажала? — обиделась Баштанова. — Я ж его в глаза не видела никогда! — Тем более, — ласково сказал Главный. — Там у вас алиби, а здесь его не будет. И потому не надо таких самопожертвований в родильном…

Прощались у моря, кормили чаек. Чайки кружились большим белым обручем, схватывали хлеб. 2 Володя впервые увидел Аниту, когда она выходила из моря. Голубой купальник туго ее охватывал, сверкал на солнце. Она прошла мимо, точно голубая стрелка. Легла неподалеку на песок. Подложила под голову ладони. Володя принялся осторожно наблюдать. Откуда эта девушка? Кто она? Даже не заметил, как приплыла, а сразу увидел, что выходит из моря. Значит, не взбивала пену среди камней возле берега,…

— Ждешь? Ишь, разулыбался. Сын у тебя. Такой боровичок — четыре триста. Все нормально, здоровы. — Правда? — еще не поняв всего сказанного, недоверчиво переспросил Петр. — Какие-то вы все не того… — А посмотреть можно? — Ишь, скорый. Завтра. Фу-у-ух! Опять жара будет, хоть бы дождик плеснул… Петр выехал из райцентра, на краю бора остановил машину и упал спиной на мягкую влажную траву. Вокруг него костериками цвели огоньки, чуть покачивались на своих крепких высоких ножках и взблескивали…

Если лучше гор могут быть только горы, то просторнее, но и печальнее степи может быть только степь. Не потому ли во все времена всякая степь мало заселена людьми, мало обжита, не потому ли так наивно-протяжны мелодии, песни стеней, для которых хватает всего лишь двух струн, да и те не металлические, а сухие жилы сайгака. Неповторима в своем мрачном очаровании ногайская степь. Живут в той степи могущественные люди, и мужество их переходит в дерзость. Они пренебрегают всеми невзгодами своего степного…

Мы решили взять для Мишиной диеты двух кур. Бригадир предложил петуха и куру. Мы согласились. На птицеферме начался переполох. Птичница ловила то курицу, то петуха, бригадир сам ощупывал их и браковал: — Давай пожирнее. И где ты таких драных находишь? Птичница молчала, ловила следующих. Наконец и петух и курица были отобраны. Мне они не показались жирнее предыдущих, но были красивы, кремово–белы. Хороши были обе птицы. У петуха, конечно, был королевский вид, и красная раздвоенная борода, и…

— Вы почему плачете, дядя Костя? Дворник замотал головой, замычал грустно и показал на карман заношенного ватника. Я не поняла, и дядя Костя опять похлопал ладонью по карману. — Что там? Я сунула руку в карман. Письмо! Конверт засаленный. Дядя Костя мотнул головой: мол, смотри. Снег ложился на грязную, плотно исписанную страницу. «Дорогой Константин Адамович! Пишут Вам строители Нижне-Кузьминского прокатного стана 605. Бригада Ивана Кузьмича Синицына. Мы трудимся хорошо. Наша…

Сестры бродили по перрону. Они бродили и молчали. Ревели проносившиеся поезда, оставляя клубы дыма, звон в ушах и замирающую дрожь в земле. Моросил дождичек, обмывая закопченные привокзальные тополя. «Умчался, и этот умчался», — думали сестры... Они — близнецы. Но как не похожи они друг на друга! Ася — тоненькая, крепкая, гибкая, словно стальной прут. Ее странные, оленьи глаза смотрели немного хмуро и тревожно. На лоб валились вьющиеся, по-мальчишески коротко остриженные черные волосы. Ярослава…

— Аркадий, — говорила она, — почему ты не на работе? Аркаша молчит. — Я тебе говорю или нет?! — Не та смена, — отвечал Аркаша. — Значит, тебе во вторую смену? — с упованием спрашивала его мать. Аркаша молчит. Он молчит, молчит, а к вечеру его прорывает: — Слышишь, мать, — говорит он, не вынимая мизинца из носа, отчего в его голосе прорезывается галльская интонация. — Сейчас передавали, что в Америке тридцать восемь градусов ниже нуля. А у них, наверное, и польт нет. Небось теплоцентраль…

Однако раз стоял дом, в нем и обитать должны были. Вот здесь и жил Харлаша. У него был сын, но он не знал, есть ли у него внуки: сын ему не писал. За что обрушилось на него это немыслимое несчастье, он не понимал. Может быть, сын думал, что отца нет в живых?.. Кто знает! А отец все жил. В доме было две комнаты, совсем пустынных. После смерти жены коверчики, скатерти, салфетки — все, что она нанесла в дом, постепенно загрязнилось, запылилось и улеглось в сундук, словно отслужило свой срок. Цветы…

— Ну, Ватя. — Приходи завтра утром, запишу, — сказал Гопляк. Кеца и Гопляк уселись подле Миньки, начали игру. — Быр! — Икки! — Быр! — Икки! — подкидывали они косточки и считали очки. Гопляк предложил и Миньке принять участие в игре. Минька согласился. За проигрыш били «горячие»: заголяли рукав рубашки и шлепали двумя пальцами по руке. Проиграл Гопляк. Минька отмерил ему свои пять горячих. Кеца каждый раз, перед тем как ударить, слюнявил пальцы и бил с оттяжкой. Гопляк молчал, только…

Полинка постелила в коридоре газеты. На них сложили пальто и шапки. Гора получилась высокой. Кот едва не залез на чердак. Полинка бежит в сарай. По пути дергает ветки елок, с которых обвалами рушится снег. Но Полинка успевает отскакивать от снега. Она проворная. А вокруг елок долго блестят, переливаются серебряные вихри. — Папаня! — вбегает Полинка в сарай. — Мама завтрак собрала! В сарае хранятся лопаты, метелки, деревянные трамбовки, мешки с каменной пылью. Пыль — это от гололеда, чтобы посыпать…

После дома из светлых бревен будут сады. Весной они цветут, лежат на земле белым облаком. Подует ветер, и сады улетают в небо. Потом будет тонкая и длинная стрела с надписью «Аэропорт». Стрела показывает направо. Шершавый холст бетона тоже поворачивает направо. Поворачивают и Петрович с Заей. Они едут мимо поселка, где гостиница и ремонтные мастерские, мимо сигнальных на мачтах прожекторов. Прожектора обозначают границы аэродрома. Они по ночам ждут самолеты. Узкая аллея. Стриженые кусты,…

Но ощущалась в нем — в его глазах, в том, как при разговоре с Олей неожиданно краснел, — душевная мягкость, доброта и даже застенчивость. Он часто дарил Оле цветы, стыдливо завернутые с «головой» в бумагу. Присылал местные телеграммы. Почтальон поднимал Олю с постели рано поутру стуком в дверь: — Вам молния! Распишитесь! Оля, испуганная, придерживая на груди домашнее платье, расписывалась в получении телеграммы и распечатывала ее тут же, на пороге: «С добрым утром. Солнце взошло — пора вставать».…

Не напрасно мама предупреждает Катю: весной надо ходить подальше от стен домов. — И мама встала? — спрашивает Катя. — Нет, не встала. Гляди, день какой погодный народился! Хоть и на воробьиный скок, а против вчерашнего света прибавилось. Про отца Катя не спрашивает: отец и в воскресные дни (а сегодня воскресенье) встает очень рано, запирается в кабинете и работает. Никто не смеет его беспокоить, даже мама. В коридоре изредка потрескивает паркет. Это, соблюдая осторожность, ходят папин младший…

Вниз по ущелью рушился Зеленчук, вскипая брызгами и пеной. Возле реки стояла Буми — мыла посуду. Я захватил полотенце и вышел из домика. Спустился по тропинке на берег. — А-а, доброе утро! — сказала Буми и улыбнулась. — Хорошо спали? — Хорошо. Только вот голова немного какая-то странная, — Это от гор. Это пройдет. Зеленчук так шумел, что надо было повышать голос, чтобы разговаривать. — Откуда река берет начало? — спросил я Буми. — С ледника. — С этого ледника? — Да. Он называется…

Я с радостью согласился. Это было первое приглашение взять с собой на рыбалку, хотя я жил у него почти неделю. Живо одевшись, я выбежал на берег. По небу ползли дымные волнующиеся облака, и от этого церквенка, стоявшая почти у самой воды, казалось, валится в море. Бывшее крупное торговое село, знаменитое когда-то обширными каменными складами, сохранило сейчас всего несколько рыбацких домишек. Находится оно на берегу Волги, которая в этом месте сливается с Рыбинским морем. Море точит берега день…

«Природа — основа дела. Эти воспетые пригорки и ручейки — не только полевая поэзия. Ими можно поить почву, коров и людей и двигать моторы». В виду дымов села Каверино дорога пошла над оврагом. В овраге воздух сгущался в тьму. Там существовали какие-то молчаливые трясины и, быть может, ютились странные люди, отошедшие от разнообразия жизни для однообразия задумчивости. Из глубины оврага послышалось сопенье усталых лошадей. Ехали какие-то люди, и кони их вязли в глине. Молодой отважный голос…

А нынче — ни письма, ни телеграммы. Пригорюнилась Надя у окошка. Стемнело на дворе. Снежная вьюга крутит, бесится. Третий день подряд не утихает метель. Вскоре Лешка пришел. Обмел валенки у порога, присел к столу, спросил с ухмылочкой: — Скучаешь, именинница? Смолчала Надя. Только глазами в его сторону повела. Заглянул Лешка в глаза девушке и даже отшатнулся — такая в них тоска глубокая, затаенная, невыплаканная. Привстал Лешка со стула, полушубок застегнул. — Так нет, говоришь,…

Сидя на тёплом пне, дозорный Сирота жевал соломинку. Ближе к лесу копошились в ломкой сухой траке стреноженные кони. Поручиков жеребец баловно визжал, задирая других коней. — Правда, что Имбесиль,— покачал головой Сирота и встал, милям ногами. Он прошел к лошадям, похлопал их по бокам, поправил путы, поручиков жеребец запутался в поводу, и он стал распутывать его повод. Боясь упасть, конь перестал переминаться. — Ну, па-а-рдон... дай леву... па-а-рдон... леву... — Я вас слушаю...…