Советская классическая проза

– Не знаю. – Говорят, здесь, в Сибири. Кто-то мне говорил. – Не знаю. Я человек таежный, ничего не знаю. Это вы, столичные деятели... – Да мы, столичные деятели, тоже ничего не знаем. Всех разбросало. Я тут встретил как-то Соню Кудинову на курорте. Помнишь ее? С внуками отдыхала. Она про Михея что-то рассказывала, но я уже забыл что. Галецкий присел к столу. Он был худощав, с сутулой спиной, с обветренным, в жестких морщинах, грубо загорелым лицом старого спортсмена или охотника. Когда он улыбался,…

– Его друг. Из Марселя. – Зачем в Болгарию? – Какая тебе разница? Не задавайте пустых вопросов, у нас времени мало! – грубо говорит Базиль. – Я не хочу возвращаться ночью. Мне еще надо заправляться, учтите. Мне хочется сказать: «Не нужно было так долго обедать, чертов обжора», но я молчу, поняв, что это бесполезно. Мы у него в плену. Когда-то с Базилем мы жили в одном общежитии, его звали тогда Васькой, Потапычем или просто Хорьком, и он был худ, я тоже был худ, хотя мы пили много пива в подвале…

Брат и говорит сестре: – Сгубила ты корову, сестрица. Знать, сызнова надо скотину наживать. Хоть и невинна была сестра, да, чтобы брат на жену не подумал, взяла вину на себя. – Оплошала я, братец, – говорит, – а больше того не случится. – Ну, ин так, – брат говорит. – Благослови меня, сестрица, поеду я в лес, на работу, копейку в дом наживать. Гляди в хозяйстве-то, чтоб ладно было. Жена родит, ребенка прими... Уехал он в лес, и долго его в доме не было. Жена без него и сына-младенца родила,…

Ни разу не говорили они о том, что они должны убить. И пришел день, когда в сумерки он сказал, что сегодня ночью они: должны пойти . В этот день они легли спать с курами, — и через час после того, как улеглись они спать, встретились они за овинами в сосняке. По-прежнему на затылке была его фуражка, — из мрака возникнув в белом платье, синея во мраке, подошла она в белом платочке, монашески повязанном. В руках у нее был узелок. — Что ты несешь? — Взяла хлеба на дорогу. И тогда он поправил…

Вскоре на палубах, которые так тщательно были вымыты утром, валялись огрызки арбузов, куриные кости, рваная бумага, — откровенная грязь ползла из корзинок и лукошек. К сумеркам все палубы были забиты людьми и вещами, надо было проходить по вещам и людям. От палуб в серую муть сумерек несся чуждый русскому уху молитвенный гул. Эта тесная груда людей была черна — не только потому, что люди были черноволосы и смуглолицы, не потому, что в сумерках одежда, вещи и теснота казались черными, но и потому,…

Иван Иванович клал руку с лоскутком к себе в карман, отклонялся от огня и говорил медленно, по складам: — Прощать тут не в чем. Это слово сюда не подходит. Я наваждениями не занимаюсь. И наваждение тут тоже не при чем. Просто ты голая лежала с голым мужчиной в моей постели.— Ступай вон! — Иван! — у нас же ребенок, у нас же сын!.. Иван Иванович сострил: — У нас же-ре-бе-нок: вот именно, мне не надо, чтоб у тебя были жеребцы.— Ступай вон! И тогда у нее исчезли морщинки у глаз, остались одни…

С тех пор я стал как-то внимательнее смотреть на всех встречных мотоциклистов, и все они казались мне на одно лицо и казались свихнутыми. С тех пор мне стал мешать по ночам индустриальный шум, и, когда я стал его слушать, я удивился его великому многообразию: гудки и стук ночной электрички, шум башенного крана на круглосуточной стройке напротив, прогазовка машин недалекого гаража и под окном неумолчный рев дизельных МАЗов, дребезжание незакрепленных грузов в кузове или лязг какой-нибудь разбитой…

«Папочка, не получается...» «Что же у тебя не получается?» «Задача». «На движение?» «Да». «А ты двигайся, раз на движение, не сиди на месте». «Ты шутишь, а мне не до шуток». «Ну, раз не до шуток, то давай уж, читай условие, кто там у тебя или что движется от пункта А до пункта Б?» Ничего не поделаешь, приходится записывать условие задачи и, отложив все, высчитывать, с какой скоростью движутся от А до Б велосипедисты, автомашины, пароходы, где, на каком километре и в каком часу могут они встретиться,…

Но пир шел большой: в эту ночь на стол поставили еще свечи. Бычьи лопатки, хорошо сваренные, лежали в облаках пара на больших блюдах, рядом с шашлыками на шампурах, пестрели гранаты, яблоки, индюшка и поросенок, покрытый яичным желтком и обжаренный, и тарелки с темно-зелеными пахучими травами. Все это повторялось на стенах росписью. За столом сидели мужчины в блузах, в чохах – черных, каштановых, с серебряными и черными поясами, в пиджаках. Был пир на полупире. Все говорили спокойно, наслаждаясь,…

Горький настроил радиоприемник. – Говорит «Луна», – раздался голос. – Небо над нами чернеет. Тишина. В верхнее смотровое отверстие гондолы мы видим над собой медленно раздувающиеся прозрачные стенки оболочки баллона нашего стратостата. Он кажется сумрачным небом. Рокитский смотрел в бинокль. Высоко-высоко стратостат круглел в небе, как маленький серебряный плод. – Говорит «Луна». Слушайте! Слушайте! Слушайте! Стенки гондолы нагреваются солнцем. За иллюминаторами черно. Горят звезды. Внизу все…

Она вспоминала всю свою жизнь с детства до последнего дня. «Нет, никогда, никому сознательно я не делала плохого… Может быть, ты, господь, наказываешь меня за второе замужество? Но семь лет я выполняла данный себе обет. А Пушкин, умирая, велел блюсти траур всего лишь два года…» К бессоннице примешивалась гнетущая тоска, охватывала порой до мучительной физической боли. Иногда хотелось закричать или сделать что-то с собою, чтобы не жить, не страдать бессонницей. Но она знала, что такие мысли – великий…

Потом заговорила Наташа, девушка стеснительная, но любознательная: — А разве могут быть колени дикими? — И залилась от смущения краской. Я не успел ей ответить, рядом оказался мастер и скомандовал разойтись по станкам. — После работы будете лясы точить, а сейчас — конец месяца… Я же, уязвленный самолюбием, уже назавтра давал Свете справку: — Родился Ковалев в пятнадцатом году в Белоруссии — есть там маленький город Ветка. Участник войны, он служил на флоте. У него есть книжки «Далекие берега»,…

Бурные годы пришлись на детство Эмуль. Прогремела Великая Отечественная война. Она запомнилась Эмуль названиями далеких городов от Сталинграда до Берлина, разговорами о нехватке табака и приездом американских эскимосов. Эмуль уже ходила в школу, хорошо говорила по-русски и изучала английский язык. К концу войны Эмуль завершила свое семилетнее образование и получила свидетельство, красивый лист, похожий на облигацию займа. Директор школы уговаривал ее ехать в Анадырское педагогическое училище, а…

Оно в морщинах, милый Ганс. Морщины — шрамы битв, рубцы сражений… — … и я вдыхаю запах ваших волос, волос Брунгильды. У вас военная выправка, доктор. Ого, вы наблюдательны, Грэта. Эти трудовые лагеря, будь они прокляты. Подготовка к новой войне. Инженеры и врачи роют канавы для шоссе, для дорог, затем они маршируют. Раз, два. Раз, два. К чёрту. Меня тошнит от воспоминаний. — Сирень, какой у нее горький вкус. Копите злобу, Ганс, копите злобу. Моей матери понравилось 6ы здесь, Грэта. Темно-зеленая…

Фомич. Эта бесприютная, непокрытая бедность выкупалась самим хозяином. — Бувайте здоровеньки!.. — говорил Фомич, одинаково каждый раз здороваясь. Дома, зиму й лето, он ходил в коротенькой курточке из оленьей шкуры и в шапке из молодой оленины. Пестрядинные штаны были заправлены в голенища всегда худых сапогов. Этот странный наряд не казался странным для тех, кто знал Фомича. Нужно заметить, что по особенным гигиеническим соображениям он в своей оленьей шапке спал на печи зиму и лето. Когда я познакомился…

Вот в интернате-то первыми и прочитали письмо Рамоло Марчеллини. И кто бы вы думали? Техничка Фекла Ивановна. Под вечер она шумно вошла в комнату девочек с развернутой газетой в руках и пристально глядя на них поверх сдвинутых на кончик носа очков. Голова у нее была повязана красным выцветшим платком. Платок туго и низко облегал лоб до самых бровей, рыжеватых и пушистых, открывая маленькие, аккуратные уши. На Фекле Ивановне был синий халат-спецовка и на босу ногу глубокие резиновые галоши, которые…

—  Спасибо, что откликнулись, что позвонили. Откровенно скажу: на вас вся надежда. Знаю, знаю, что материал дефицитен. Войдите, однако, в наше положение. Изготовление аппаратуры задерживается, артист на вынужденном простое. Да и много ли просим мы? Лишь затем — добившись, видимо, согласия — директор смог, наконец, уделить мне внимание: —  Вот, значит, в чем дело! Сколько лет, как растеряли связи с цирком? Более тридцати? Изрядно! Многое с тех пор переменилось в нашей системе!.. Разумеется, …

— Среднеазиатские республики, — говорил нам в поезде, довоенно и по-петербургски картавящий молодой человек, — это ветхий завет плюс советская власть и минус электрификация. О существе советской Азии мы поговорим после. Сначала посмотрим Азию такой, какой она была и наполовину есть еще сейчас. Улицы старого города пусты, и смотреть там не на что. Они показывают только верхушки своих райских садов и плавающих в пыли девочек с бровями, соединенными в одну толстую, синюю черту, и красными, крашеными…

Экипаж объехал концентрическими кругами вокруг обелиска. — Теперь, Поль, мы сможем выпить по чашке кофе, — произнес старый турист, закуривая сигару, и взглянул на часы. — В восемнадцать сорок пять вы возьмете с собой девятку и на чашечках Петри проделаете контроль воздуха. Я буду ждать вас в лаборатории не позднее двадцати. А теперь прикажите кучеру, чтобы он ехал на бульвар Араго. Там очень уютное кафе. Кстати, надежен ли кучер? — Он щедро оплачивается, сударь, и закрывает глаза на все, что его…

И все-таки мы с Серёней дружили. Не я, а он в друзья набивался: он чаще пропадал у меня, он за мной заходил, чтобы в школу вместе идти, хоть и не по пути было. А уж если совсем признаться, то он еще и задаривал меня. Я не просил, не намекал, а он задаривал. В школу Серёня обычно нес два ломтя хлеба: себе и мне. Если за еду выменивал стакан табаку, половину отсыпал мне. Или почти половину. Серёня был выше меня на голову. Шея длинная, тонкая, на ней синими ниточками проступали жилы; лицо у Серёни…