Советская классическая проза

Той ноччу чырвонаармейцы пакінулі на бульбяным пагорку недакапаную крывуляку-траншэю і некуды сышлі стараной, на гасцінцы ўсё апусцела, заглухла, рэдкія вайсковыя фурманкі і некалькі машын уранку паварочвалі назад, у аб'езд на Кульбакі: за сасоннічкам самалёты разбамбілі масток цераз дрыгвяністую Дзеравянку і праехаць гасцінцам у мястэчка было ўжо неяк. Настала новае, як падумаць, дык проста нялюдскае жыццё, што спакваля, але са страшнай няўхільнасцю ўсталёўвалася ў раёне. Ранейшае знікла. На Выселках…

Зубра ж не чуваць. Пужнуў ад сябе назолу-чалавека і, пэўна, застаўся стаяць у сваёй велічнай адзіноце. «Ну, вось, не хваліся, што ні ад якога зубра не ўцякаў. Прыйшлося, — з невясёлай іроніяй падумаў Іван Васільевіч. — Калі яго, д’ябла, ахоўвае закон, то што другое зробіш?! Трэба ўцякаць… Ад закона. Аднак сэрца… Што ж гэта ты, даражэнькае?» Сэрца занепакоіла. Каб так задыхацца, прабегшы сотню метраў,— такога яшчэ не было. Летась на курорце ў горы пайшоў — дык з вялікай групы толькі трое, дзе…

– Глаша, к нам! – Сюда садись, в третий взвод! – Надоели вы ей в лесу! Верно, Глаша? Женщина, произнеся негромкое «здравствуйте», коснулась локтя слепого, и он пошел через автобус. И сразу стала заметна связывающая их неторопливость, напряженная плавность, какая бывает у двоих, несущих одно полное ведро. – Сюда, папка, тут место, – громко позвал мальчишка, который уже устроился спиной к кабине, подетски положив ладони на сиденье по обе стороны от себя. Очень моложавый и шумный пассажир…

«Нет, здесь, возле окна, я не усну, замерзну до передовой», — с досадой на себя подумал Кузнецов и задвигался, пошевелился, слыша, как хрустит иней на досках вагона. Он высвободился из холодной, колючей тесноты своего места, спрыгнул с нар, чувствуя, что надо обогреться у печки: спина вконец окоченела. В железной печке сбоку закрытой двери, мерцающей толстым инеем, давно погас огонь, только неподвижным зрачком краснело поддувало. Но здесь, внизу, казалось, было немного теплее. В вагонном сумраке…

Когда знаменитый мореплаватель, лорд Гленарван, на своем корабле «Надежда» впервые причалил к острову, то он открыл, что здесь господствует довольно своеобразный социальный строй. Несмотря на то, что красные эфиопы десятикратно превосходили своим числом белых и разноцветных мавров, вся полнота власти на острове была в руках исключительно этих последних. На троне, воздвигнутом под сенью пальм, восседал царственный властелин острова Сиси-Бузи в роскошном наряде из рыбьих костей и консервных банок.…

– Ах ты, Господи! – растерянно заныл тот. – При чем я тут? Боже ты мой! Торопливо засунув ассигновку в портфель, он накрылся шапкой, портфель сунул под мышку, взмахнул курицей, крикнул: «Пропустите, пожалуйста!» – и, проломив брешь в живой стене, исчез в дверях. За ним с писком побежала бледная регистраторша на высоких заостренных каблуках, левый каблук у самых дверей с хрустом отвалился, регистраторша качнулась, подняла ногу и сняла туфлю. И в комнате осталась она, – босая…

Из ворот вышла женщина с корзинкой и торопливо пошла вниз по улице. «Флигель, вероятно, цел», – подумал Николай и вошел в ворота. Первый флигель был сожжен, второй сохранился. Через весь двор была протянута веревка, на ней сохло белье, а рядом на табуретке сидела старушка и чистила картошку. Николай подошел и спросил довольно спокойно: – Простите, бабушка, вы и до войны жили в этом доме? Бабушка вздрогнула и испуганно посмотрела на Николая. – А? – Я спрашиваю: вы и до войны жили в этом доме?…

Возле райкома комсомола лицом к лицу столкнулся с Настей Коноплевой, худенькой, угловатой девушкой. Волосы у Насти пострижены коротко, по-мальчишески, не закрывают тонкую шею. В глазах радостное удивление. – Здравствуй! – подала она узкую ладошку. – Не в райком ты? А я там была. На лето вожатой в пионерский лагерь еду. Игорь немного смутился. После выпускного вечера он избегал встреч с Настей. Пять лет учился вместе с этой молчаливой и тихой девушкой, до того привык к ней, что будто и не замечал…

А сейчас говорят: у него баба на стороне. Вот и весь кризис. И, судя по тому, что Витечка подтянул на помощь себе Шииху, и по тому, как он нервозно-быстро говорил о том, что его творческая жизнь, его индивидуальность съедена и почти уничтожена бытом, моей пассивностью, моей бесхозяйственностью, вынужденными компромиссами из-за нас — из-за меня и детей, — я сообразила, что у него не флирт, не романчик, не адюльтер. Там серьезно. Витечка жарко и убедительно говорил о том, что ему уже тридцать семь,…

Он не был сентиментальным, и такие мысли (а может, это сны?) были у него впервые. Интересно, что и потом такого с ним не было. Через две недели Клава сообщила, что записала сына Михаилом, как договорились. А время шло быстро. Под воскресенье заступили в караул. Николай любил караул и предпочитал его всем другим нарядам, особенно кухонному. Там – мытье жирных котлов, чистка картофеля, жара, чад, а здесь – красота и четкость развода, строгость караульного помещения, тревожность ночного поста. …

Пловцы, как огромные блестящие рыбы, плавно скользили по дорожкам. За ними тянулся широкий пенистый след, как за моторными лодками. Плыли они по-разному. Одни лежали на груди, погрузив в воду все тело и даже лицо. Через равные промежутки времени они поворачивали голову, и тогда на секунду показывался широко открытый рот, жадно глотающий воздух. Руки их попеременно описывали в воздухе широкий полукруг и снова погружались, делая сильный гребок. Другие пловцы вовсе не выносили рук из воды, вытягивали…

- А ну, дед, щупай, - говорят они вслух. Рыжий, приземистый, подходит вплотную. Глаза его плотоядны. Он опустился на корточки и провел рукой с самого низу, по коленцам. - Ах ты, красавица, кустистая какая... гладкая... как верба! Вдруг он уцепил ее за шею влажной рукой, и тяжелые, теплые слезы ее упали зерном на рыжую ладонь. Не довольствуясь этим, он вдруг смял хрупкую ость ее ресниц и растер между ладонями. Затем он нагнулся к ладони и дунул, - пушистые остья взлетели и молью запутались в…

Никто. Раньше, конечно, были друзья. По воскресеньям они, бывало, ходили все вместе на пляж, вечерами шлялись по улицам, толкуя о том и о сем, вдруг вспыхивали неожиданные споры на самые невероятные темы, и они все горячились, и он горячился тоже. – Ты очень неуравновешенный, – говорила ему потом Маша. – Прямо как пацан. – Хорошо быть пацаном, – отвечал Макаров и обнимал Машу, но она отталкивала его, злилась отчего-то. Маше не нравилось в нем мальчишество, не нравился его неуравновешенный…

- Как вы сказали? - А вот так, а не эдак. И нехорошо переспрашивать у дурака. - Он схохотнул и прикрыл рот ладонью. Когда отвел ладонь от лица, щеки выглянули серые, неживые. Такими же печальными стали глаза. И голос теперь такой же, уставший, больной. - В общем, коллега, я рад за тебя. Поговорил с дурачком... - Зачем вы так? Да и какой вы дурачок? Еще недавно были учителем, да и теперь хоть куда... - Я говорил тихо, как бы про себя, но он хорошо слышал мой голос. - Не надо меня утешать,…

Но Кузнецов молчал. Адъютант вошел в кабину пилотов и, через минуту вернувшись обратно, доложил: — Полный порядок, товарищ адмирал! По радиосводке до самого Тихвина сплошная облачность. А там уж и до дома рукой подать. Кузнецов усмехнулся: — Значит, порядок, говоришь? — Так точно, товарищ адмирал! — преувеличенно бодро ответил адъютант и добавил, уже меняя тон на неофициальный: — Пока до Ладоги летели, как куропатку могли подбить! Да и над озером очень даже запросто — как-никак без прикрытия…

Читатель уже знаком с ними по книге „В дни разлуки". В повести „Ревущие сороковые" писатель продолжает рассказ о них. „Ревущими сороковыми" мореплаватели называют сороковые широты Южного полушария, где ледяные антарктические заряды встречаются с мощными обжигающими потоками воздуха тропиков. Ревущие сороковые — местечко пострашнее „кладбища кораблей" Бискайи. Ревущие сороковые в повести Капицы — символ того пути, который герои произведения, бывшие катерники военного флота: офицер…

Детали, детали… Из них состоит все: человеческий организм, природа, машина. И повествование мое тоже соткано из деталей — увиденных чьими-то глазами или своими; существовавшими наверняка или домысленными; сбереженными стойкостью памяти или рожденными воображением. О пребывании в родильном доме в качестве новорожденного я постарался выяснить все, поскольку именно с этого начался отсчет не одних лишь детских болезней и шалостей, а главных событий моей судьбы. Как и судеб сестры и брата, которые протолкнулись…

— Народу не помирать, — согласился Максимов и тихо добавил: — А трудно, папаша, бывает нашему брату, который солдат… Иван Ефимович с уважением уставился на Максимова — человека уже пожилого на вид, но не от возраста, а от великих тягот войны. — Да то, нешто не трудно! Разве к тому привыкнешь — надо ведь от самого себя отказаться да в огонь идти? — Привыкнешь, Иван Ефимович, — сказал Максимов. — Я вот два года на войне и привык, а сперва тоже — все, бывало, сердце по дому плачет… — Да как…

— Зачем бродяге жена? И главное — как без любви? — Ну, ладно, — сказала девушка, помолчав, — поцелуй меня на прощанье, дурак. Он взял ее за голову, поцеловал в тонкие сухие губы и тихо подтолкнул в спину: — Скорый уходит в семь двадцать. Если каюр не пожалеет оленей, ты успеешь к поезду. Прощай. «У меня нет другого выхода. Но все-таки можно не так грубо...» — запоздало подумал он. И сказал, краснея: — Нет, Том, ты не думай, я все понимаю. Человек без чувства — какой же человек? Вот кто-то у…

Артур взял хлеб обеими ручонками, откусил и стал жадно жевать. На некоторое время Ильза избавилась от его вопросов. Задумавшись, она тащила санки, все дальше углубляясь в лес. По обеим сторонам дороги стояли старые ели, ветви их сгибались под тяжестью снега, а внизу, на дороге, царил синеватый холодный сумрак. И такая тишина стояла в этом лесу, что было слышно, как падает в мягкий снег оторвавшаяся от ветки шишка, как бегает по стволу дерева маленькая красногрудая пташка. Шаги Ильзы и однообразный…