Советская классическая проза

И однажды, придя из школы, когда сестра ушла во двор гулять и дома больше никого не было, Ярослав снял со стены картину, поставил ее на диван, а на стул вместо мольберта водрузил картон и стал копировать "Лесные дали". Уже первые мазки обескуражили начинающего художника: ничего похожего на Шишкина не получалось. Неудача огорчила, но не повергла в отчаяние; напротив, она усилила удивление и преклонение перед большим талантом живописца. Вместе с тем рождалось глубокое уважение к чародейке-кисти…

Но растерянные, опустошенные глаза Федорчука робко просили о поддержке. И хотя Старику не верилось, что кто-нибудь выберется живым из этой гиблой, изрезанной летними водами долинки, он бодро хлопнул парня по плечу и пошутил, как всегда добродушно и весело щурясь: — Дурило! Мы еще только начинаем. Неужели ты думаешь, что они, — тут он неопределенно ткнул пальцем в вербовые заросли, — полезут за нами на Эрльдагоускую тропу?.. Нет уж, брат, дудки, этот номер не пройдет!.. Федорчук…

Уже в самом заглавии выражен глубокий смысл романа: цемент — это символ несгибаемой воли партии коммунистов, которая цементирует, скрепляет, направляет живые, лучшие силы народа на победу и созидание. Перед нами оживает целая эпоха народной жизни первой половины 20-х годов. Здесь и новая экономическая политика, и партийная чистка, и преодоление мелкобуржуазной стихии, и ломка старого и строительство нового быта, и привлечение к работе буржуазных специалистов, и процесс овладевания передовыми техническими…

Продавщица заметила Таю, оборвала песню и крикнула: — Здравствуйте! С хорошей добычей! Заходите. Мне из района прислали хороший табак. Таю питал слабость к хорошему табаку и завернул в магазинчик. Кроме того, это был достаточно веский повод, чтобы передохнуть. Неля Муркина, продолжая напевать, юркнула за прилавок, порывшись под ним, выложила несколько пачек «Трубки мира». Таю даже крякнул от удовольствия: давно он не курил такого табака. Не обращая внимания на Амирака, который глядел на него…

От издательства Издание 3-е Драматически складывалось детство великого русского поэта Михаила Юрьевича Лермонтова. Его отец — обаятельный, но эгоистичный, легкомысленный человек. Глубоко поэтичен образ его юной, рано умершей матери. После трагической ее смерти властная и суровая бабушка Арсеньева оставила у себя ребенка, несмотря на протест отца. В тишине деревенской жизни развивался и креп пытливый ум мальчика. Он с детства полюбил прекрасную родную землю; задумывался, глядя на игру облаков.…

Надувался на ночь воевода квасу — изжога проклятая мучила, — ложился в постель, а сон не шел. Все думалось. «Где ты был, воевода? — вдруг спросят. — Почему пожарная команда в таком деле и впрямь “козла пасла”?» Чего доброго, доведаются, что не все казенные деньги идут по своей дорожке. «Куда девались государевы денежки, воевода?» Что на это скажет Андрюшка Голиков? Сумрачный ходил воевода по приказной избе, прикидывал, как повернуть дело к своей выгоде. Не ведая того, воеводиха передала супругу…

ДОРОГИЕ ПОКОЙНИЧКИ ДУША ЖИВАЯ «ОРДЕН» РУССКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ СОВРЕМЕННОСТЬ ПОЧТИ-РАЙ ЗАГАДКА НЕКРАСОВА В НАШЕМ ПАРИЖСКОМ УГЛУ В ПАРИЖСКОМ УГЛУ НЕ СКУЧНО «ЧЕРТЫ ЛЮБВИ» ЛЮБОВЬ НЕ ПОМОГАЕТ. ПОЧТИ БЕЗ СЛОВ МАГИЯ СТИХОВ О СЧАСТЛИВОСТИ ОБ ОДНОЙ КНИЖКЕ С ХОЛОДНЫМ ВНИМАНИЕМ ОПЫТ СВОБОДЫ КОММЕНТАРИИ note 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35…

— Только на Колыму! — твердил один из парней, размахивая розовой бумажкой. — Смотрите: двойная зарплата, за каждый прожитый год двадцать процентов надбавки, все специальности принимаются, а кто не обучен — научат! А ехать морем из Владивостока — красота! И техника! Техники для Колымы не жалеют! Его слушали — Колыма нравилась. Уже одна ее отдаленность захватывала дух. Но главное было, конечно, в технике — только на щите Колымы виднелись такие мощные краны и самосвалы, такие чудовищные…

- Чего лыбишься-то? — не выдержал ключник. - Жизнь хороша, а будет еще лучше, — засмеялся Леон. — Два месяца как работаю в Универмаге, а все не привыкну. — Он хлопнул ладонью по сдвинутому к стене фанерному ящику. Их оставляли в коридоре: на складах не было места. — Мало ли народу ходит, а стенка, тьфу, ткни пальцем — и подставляй карман. - Мысли же тебя одолевают, парень. — Ключник откинул замок на дверях парфюмерного склада, осмотрел контрольку. — Всякое случалось, а чтобы когда из ящиков что…

Токмаков сорвал листик, помял его. Листик был ломкий, темно-бурый, а изнанка его, шерохова-тая, с ворсинками, была еще темнее — копоть въелась во все поры. Иные листики покоробились, свернулись в трубочки. Токмаков бросил листик. На пальцах остался черный след. Трава в сквере тоже была грязно-серой от копоти и никла под ее тяжестью. Впереди, прямо на аллейке, самосвал выгрузил чернозем. За холмом, перегородившим дорогу, возле водоразборной колонки, Токмаков увидел девушку в клетчатой косынке…

Семен Иванович Челюскин был полярным штурманом. О белых медведях, когда их было много вокруг, говорил: «Якобы какая скотина ходит». На руках штурмана умер от цинги лейтенант Василий Прончищев. Челюскин принял командование кораблем. Это было в 1736 году в устье Хатангской губы, где тогда «знатное дело, льды отнесло далече в море». Через тринадцать дней после мужа умерла на руках Челюскина жена лейтенанта Прончищева Мария — первая женщина, принимавшая участие в арктической экспедиции. Следующий…

Ни один самый опытный железнодорожный диспетчер не сумел бы, я полагаю, так быстро и так точно составить расписание поездов без риска устроить крушение, как Матапаль, для которого было вполне достаточно пяти минут, чтобы смонтировать тончайший финансовый план, исключающий возможность неприятных столкновений интересов. В настоящий момент Матапаль орудовал в Москве. Неделю тому назад он удачно ликвидировал чрезвычайно опасный узел в Берлине, а теперь ему надо было укрепиться на Ильинке. Предприятие…

Бедные городские власти! Как бельмо в глазу торчал этот барак, с годами опасно переместившийся чуть ли не в центр города. Что только не предпринимали они! И уламывали, и увещевали, и штрафовали за антисанитарию, и науськивали пожарников, которые отрезали свет, и судом грозили… Бесполезно. «Барачные» держались стойко. Впрочем, это не совсем точное слово — стойко, оно подразумевает известный аскетизм, а его и в помине не было. Наоборот. Праздничный, бражнический какой-то дух царил тут в эти последние…

— Скажу откровенно, мне только не понравилось, как автор раскрывает личную жизнь Зубцова. Случай, который он описывает, прежде всего малоправдоподобен. А уж типического здесь ничего нет. Читатель не верит, что чересчур самоуверенный, но честный агроном влюбился в жену своего товарища, женщину кокетливую и ветреную, с которой у него нет общих духовных интересов. Мне кажется, что автор погнался за дешевой занимательностью. Право же, наши советские люди душевно чище, серьезнее, а любовь Зубцова…

Здесь я увидел, что зелень в этом городе расположена террасами, первый этаж — вот эти акации. Над акациями фруктовые сады, над садами тополя, а над тополями уже только горы да горные леса на них. Вот сады-то меня и путали больше всего: поди-ка разберись, где ты находишься, если весь город один сплошной сад, — сад яблоневый, сад урючный, сад вишневый, сад миндальный — цветы розовые, цветы белые, цветы кремовые. А над садами тополя. Потом я узнал — они и есть в городе самое главное. Без них ни рассказать…

Вторую полку внизу занимал средних лет человек, как потом выяснилось — инженер-металлург. Он сразу же достал из портфеля журнал и углубился в чтение. Ещё не скрылся перрон, ещё звучат напутствия Лёниной жены, ещё стоит в ушах вокзальная сутолока, но уже захватывает тебя то трудно объяснимое ощущение, которое неизбежно появляется, когда трогается наконец дальний поезд. И всё только что прошедшее перед глазами — и покидаемый город, и оставшиеся там люди — кажется далеким, нереальным. Начинается…

Видимо, он заметил смятение Корсакова и, чтобы дать ему время собраться с мыслями, вновь повернулся к Ильичеву. — Эх, была бы моя воля, позапирал бы я их всех по комнатам! Кушанье — через форточку, сидите и занимайтесь. А то вот весна подошла, заведут шуры-муры… Не слушая его, Николай быстро перебирал в памяти: Ильичев, Ильичев… Перед ним возникали газетные заметки, фотографии, статьи… Да, незнакомый бородач — это и был известный конструктор и изобретатель Ильичев. — Все равно, —…

— Но вот Ферми, великий Ферми, — сказал Н., — он, в сущности, не противился уничтожению Хиросимы. — Ферми — это живой человек, — сказал кто-то из физиков, — а Сальери — идея. Ему возразили. Я уже не помню точно фраз и не хочу сочинять диалог, спорили о том, кто Сальери для Пушкина. Противник, злодей, которого он ненавидит, разоблачает, как он делал, например, с Булгариным, или же это воплощение иного отношения к искусству? Можно ли вообще в этом смысле связывать…

— Не стоит об этом при нем вспоминать, — заметила мать, Анна Ильинична, — он обидится. Чему удивляться, ведь он тебя на руках носил. Привык к тебе и не заметил, что ты выросла. Мать погладила голову дочери и добавила: — Мне тоже не очень верится, что ты уже большая, так и хочется тебе уши надрать… А есть за что, — многозначительно протянула она, и лицо ее сразу стало строгим. Когда стенные часы пробили четыре, хозяйка дома уловила умоляющий взгляд сына — напоминание,…

Может, на одну минутку заглянуть в школу? Нет, нет! Это потом. Сейчас к родителям! Еще и еще переулки, улицы… Здесь знаком каждый столбик, каждый двор… И вот уже… Все трое останавливаются перед зеленой калиткой. — Мой дом! — задыхаясь, говорит Сева. Девочки распахивают калитку настежь: — Беги же, беги, Сева! — А вы… как же? — неуверенно спрашивает мальчик. — Одни? Лида тянет его за рукав к калитке. — Может, пойти с тобой, Сева? Может, нам с Нюрой…