Советская классическая проза

Виктор досадливо поморщился. Глупо вот так мотаться по привычному кругу вопросов, не имея никакой дополнительной информации. Старший инспектор в таких случаях говорил: «Ну, что ты сам себе руки выкручиваешь?» И — точно: пустое занятие. Надо ехать в райотдел. На месте виднее. Начальник райотдела встретил Виктора настороженно. Просмотрел его план-задание, поднял брови: — Только из-за Сысоева приехали? И все? — И все. — Что — жалоба? Плохо ищем? — Жалобы нет. А ищете плохо, — кивнул головой…

Он смотрел на залитые солнцем горы и редкие облака, цеплявшиеся за лысые верхушки, на пеструю от цветов поляну, на голубую воду с гребнями пены, на блестящие в осенних лучах валуны. Он радовался бесконечно! «Хоп! — сказал он сам себе. — Наконец-то я здесь». Словечко «хоп» было одним из его любимых. Оно осталось с ним навсегда после Узбекистана. По-узбекски это значит: хорошо, ладно, так и быть, или просто вздох удовлетворения. Он любил это слово за его благожелательную многозначность… 4 …

Девушка вернулась, глухо постукивая о дощатый пол каблуками, спросила: «Емельян Аристархович?» — Евлампьев согласно проговорил: «Да-да», — и она, не садясь, быстро накорябав его фамилию, выбросила ему на стойку шелестящие бланки направлений на анализы. Очередь на кровь была длинная, хвост ее выходил из предлабораторного закутка в коридор, но анализ брали сразу две лаборантки, очередь шла быстро, и минут через пятнадцать Евлампьев уже сидел, облокотив руку о край стола, с оттопыренным безымянным…

Особенно суров в этих краях февраль. Сугробы наметает такие, что избы узнают лишь по дыму. На дорогах бывают такие рытвины, что лошадь с санями скрывает. В феврале метет чуть ли не каждый день… Вот в такое-то время в 1869 году из Котельнического острога в Орлов, звеня колокольчиком, выехала санная кибитка с арестантом и двумя жандармами. Арестант — чернобородый молодой человек в железных очках, тулупе и валенках — был посажен в глубь кибитки. Жандармы, тоже в тулупах поверх шинелей, сели ближе…

И таким родным и близким повеяло от этого разговора на Максима! На какое-то мгновение он представил себе поля, сквозные в своей весенней наготе, кое-где изрезанные оврагами и перехлестнутые дорогами, тракторы, ползающие по ним черными урчащими жуками, лошадей, идущих парами по длинным, блестящим от влаги бороздам, а надо всем этим — высокое-высокое небо… И будто чья-то рука схватила сердце и сжала его… — Э, где наша не пропадала… Хороший ты, я вижу, мужик! — Максим встал, поддернул со своей полки…

Дочь моя раскраснелась, вывалялась в снегу, облюбовала новую горку, скатывается самостоятельно, с пыхтением втаскивая санки наверх. А я прохаживаюсь неподалеку, дивясь, как роятся под фонарями снежинки. — Папа, почему озеро называется Белым? — спросила меня как-то дочь. Поздней осенью перед началом дождей мы чуть ли не ежевечерне гуляли с нею на озере по дорожкам среди деревьев, собирая на траве листья. Я стал вспоминать, что довелось услышать о Белом озере, а вспомнив, начал рассказывать дочери,…

— Не понимаю, как это? — удивилась та. — Капуста и клюква, — неуверенно подтвердил Рунков. — Ну, капуста, пожалуй, найдется, в буфете или ресторане, а вот клюква — сомневаюсь. Правда, — говорила дежурная хорошо поставленным голосом, — ее можно купить на Дорогомиловском рынке, здесь рядом, и наверняка на Центральном. — Хорошо, хорошо, — торопливо сказал Илья Иванович и замахал руками: мол, извините, сам разберусь, не беспокойтесь. После ухода озадаченной, недоумевающей дежурной Илья Иванович…

Ещё с самой зыбки каждого усвятца стращают уремой, нечистой обителью, а Касьян и до сих пор помнит обрывки бабкиной присказки: Как у сгинь-болота жили три змеи: Как одна змея закликуха, Как вторая змея заползуха, Как третья змея веретёнка… Но выбирались пацаны из зыбок, и, вопреки всяким присказкам, никуда не тянуло их так неудержимо, как в страховитую урему, что делалась для них неким чистилищем, испытанием крепости духа. А став на ноги, на всю жизнь сохраняли в…

Прочитать прочитали, а прийти не пришли. Вот так-то! Вспомнился разговор с начальником лагеря, когда она пришла к нему с направлением от комитета комсомола. Начальник лагеря Гарифулла посмотрел тогда на нее, внимательно прочитал направление и спросил: — Справишься ли, сестренка? Мальчишки-то у нас будут трудные, такие, которые от рук отбились. Силенки-то хватит? Вспомнились и сомнения, которые поднялись в душе во время того разговора. Знала она, знала, что идет работать с ребятами, с которыми…

Встретил он ее через много лет. Пушистое создание стало видной, красивой девушкой. Но так же упрямо, строго, испытующе смотрели синие глаза, на щеках, когда она улыбалась, появлялись ямочки. Она его не узнала. А он вдруг понял, что не может без нее жить, и с этим надо было что-то делать. Оказалось, что в деревеньке по соседству с местечком, где синей птицей пролетело его детство, поселился отец девушки, она часто приезжает к нему, и там все как было прежде — луг, лес, речушка. Подумал, что там…

Смотришь на безграничные просторы, открывающиеся с высоты. Вдали в лазурной синеве кавказского неба вырисовывается вершина Казбека, непорочно белая и чистая. Прямо перед тобой высится гора Махата, правее — грустная Табори и Шавнабада — отроги Триалетского хребта. Слева колышутся в мареве волнистые хребты Внутренней Картли. Самолеты пролетают над городом. Смотришь на все это и чувствуешь: ты — частица этого города — внезапно отделился от него, обособился, глядишь ему прямо в глаза и держишься с ним…

— Сколько же их? — Трое как будто. — Трое! На ту сторону мнргие поплыли, но только трое без передышки повернули обратно. — Да кто же такие? — Один из них… — Мальчик в белой панаме и синих трусиках запнулся. — Ну, ну, кто? Мальчик осмелел. — Наши! — сказал он. — Кто же это — ваши? — Ну… из Ялантау. Все засмеялись. — Скажи: из Татарии — еще вернее будет. Или — из СССР. Мальчик смутился. Его круглое, красное от загара лицо еще гуще покраснело. Кто-то шутливо попрекнул его: …

– Не удивляйтесь, немолодой уже человек. Мы несколько отличаемся по форме, – он рукой огладил свой конский круп. – Но опыт долгой моей жизни убеждает, что суть моя и ваша – едина. От юности до нынешней вашей зрелости я был рядом с вами, даже больше, – я был вами, и вы были мной. С грустью наблюдал я, как мечется общий наш дух между разумом и страстями, заложенными по воле Богов вот в этом трудно управляемом теле. – На этот раз Кентавр провел рукой по выпуклому, лоснящемуся шерстью боку. –…

Офицеры сидели в саду вокруг большого выкрашенного в зеленую краску стола. Тут же примостилась на табуретке Тереза, девятнадцатилетняя хозяйка фольварка. Ротченко стулом служил ящик; в этом ящике офицеры привезли вино. Ящик был уже пуст: бутылки — на столе. Ротченко не слушал звона шрапнельных стаканов. Он, близко придвинув к Терезе темное, хотя и чисто выбритое лицо, говорил: — Не понимаю. Решительно не понимаю, как могли вы рискнуть остаться тут из-за фольварка. Тереза — совсем маленького…

Должно быть, годы прошли, окреп сад. Возле яблони лежала чья-то каска. А чуть поодаль — раскинул руки товарищ Граница. Был он мертв. Большой яблоневый сад скрывал длинное казарменного типа здание, возле которого ворчали машины и раздавались чужие голоса. Ближе к воде, с другого края сада, длинный и тощий парень рубил яблони. Топором орудовал умело — три-четыре удара, и дерево падает. Так он и шел от яблони к яблоне, на ходу смахивал со лба пот. За водной полосой, на островке, притаились…

— Григорий Сергеевич. Если вы не возражаете, я буду вашим гидом средь наших металлических джунглей. — Теперь по группам, лицом ко мне. Разговаривайте, улыбайтесь друг другу, беру вас крупным планом. Коверкаем лица в надежде придать им наиболее благоразумное выражение, с любовью смотрю на героя, одновременно и незаметно косясь на фотокамеру. Вот кто наш истинный властитель. Все наше поведение на бетонных подмостках аэродрома определяется неутоленным желанием: какими бы мы хотели выглядеть в…

Я шел к раскомандировке нехотя, уже готовый принять безропотно крепкую шахтерскую ругань. В самом деле, что я мог сказать в свое оправдание? Только промолчать. Но разве это спасет меня? Так или иначе, завтра станет известно про мое опоздание Губину, и какими глазами он взглянет на меня, что подумает? С такими, совсем невеселыми, мыслями я и вошел в раскомандировку и остановился на пороге, растерянный и жалкий. Того, кого я предполагал увидеть, в раскомандировке не было. В углу на скамейке сидела…

А у самого в это время сердце щемило нестерпимо, чувствовал он, что теряет ее, уходит она от него в другой мир, где все будет совсем иное, и вряд ли она когда-нибудь вспомнит о нем, о нелепом влюбленном «культмассовике», который даже намекнуть ей о своих чувствах не осмелился. Раза два подходил он вечером к театру, где занималась студия, хотел увидеть Люду, поговорить, но все неудачно. Один раз он даже не увидел ее: сначала сказали, что она занята, скоро выйдет, а потом, когда уже все разошлись,…

Сонныя птушкі неспакойна, нездаволена трапыхалі крыллем у макушках сярод нявіднага ў чарноце вецця. …Ігналік астаўся нядужы сірацінка. Пан Абдзіраловіч атупеў з гора і злабы на падазрываных забойцаў з вакалічных сялян, забіўся пасля хаўтур у габінэт з каньяком і цагарамі, здаецца, зусім забыўся аб быццю дзіцёнка. Верныя слугі ўзялі ў панскі двор мамку з далёкай вёсачкі, а з ёю і яе дзіцёнка-хлопчыка, панічовага блізка што аднадзённічка. У дзяціным пакойчыку паставілі яшчэ адну калыску, наспех…

— Ну? — в восхищении не верит Василий Федорович Стебеньков, но Володя и тут неумолим, даже бровью белесой не ведет. Речь его — к Сане и немножко, косвенно, к Витьке. Василия ж Федорыча Володя искренне презирает как неразборчивого алкаша. — Выпей, грит, Володичка, за мое здоровье, я, грит, в больницу вскорости ляжу. Ага. — А что, — поднимает от зеленого сукна большую свою голову Саня, — на заводе аванс был? — Был, — помешкав, подтверждает сообщение Володя. Он и не рад уж, что обмолвился, что…