Советская классическая проза

В школе могут работать лишь те, кто умеет сказать человеческим языком, остальных надо гнать. В младших классах надо изучать логику, ибо косноязычие — дефект мыслительного аппарата, тут не в запасе слов дело… Как кто-то правильно подметил, на нас идет пещерный ветер, уж тянет шкурами и дымом, уж пахнет жареным давно, а мы живем упорно — мимо, а мы спешим неисцелимо на пляж, на службу и в кино. Как стрелы первобытных прерий, отпели прежние дуэли во имя нравственных высот… Ну и писала бы…

Только какое-то время спустя, вытирая пыль с чернильниц и пресс-папье ломберного столика, я взглянул на фотографию моего старшего брата Коли в гимназической форме, и меня вдруг осенило — это он. Это его голос. Как необъяснимо и загадочно всё связанное с нашим внутренним миром. С памятью, в частности. Мучительно пытаюсь сейчас вспомнить, о чём мы условились вчера с не очень, правда, мне нужным типом насчёт завтрашней встречи, а вот солдата Ютэн и лежавшего рядом с ним зуава помню, как будто вчера…

Тогда беру тебя в спутники. Условие одно: пока мы гуляем, ты молчишь, а говорю я. Ты заговоришь потом, и тогда, может быть, завяжется диалог. Пока же — монолог. И второе: не удивляйся, если, выйдя с тобой, например, из московского Центрального телеграфа и свернув налево, мы попадём не на улицу Герцена, а на площадь Тертр возле собора Сакрэ-Кёр на Монмартре или начнём вдруг выбирать пудовые арбузы у мечети Биби-Ханым в Самарканде… И третье: прости, буду иногда, даже довольно часто, растекаться мыслью…

Игнатьевна простирала юбку на свет и говорила: — Да ты поплачь, Митревна, немножко: так тебе полагается. А юбка твоя ношоная-переношоная; прибавь хоть платочек ай утюжок подари... Захар Павлович остался в деревне один — ему понравилось безлюдье. Но жил он больше в лесу, в землянке с одним бобылем, питаясь наваром трав, пользу которых заранее изучил бобыль. Все время Захар Павлович работал, чтобы забывать голод, и приучился из дерева делать все то же, что раньше делал из металла. Бобыль же всю…

Вот уже целый год размышляет Нонна о том, есть ли у нее «от бога» или она, как многие, как большинство, просто-напросто успешно осваивает школу Станиславского… Нонна снова вышла в переулок и, уже не обращая внимания на толпу абитуриентов, направилась к автобусной остановке. В автобусе она вспомнила смешного мальчишку, которого через двор провела на конкурс, и улыбнулась. Улыбнулась, глядя на какого-то парня и не замечая его. Но он многозначительно ухмыльнулся и на остановке около киностудии выпрыгнул…

— Да что с этими суксисками? Чевой-то, мольця, олесек не везут?.. Маша с детства знала этот анадырский диалект. Ей стоило потом больших усилий отучиться шепелявить, вставлять в русскую речь странные, но, казалось, совершенно необходимые словечки, давно потерявшие изначальное свое значение. …13 января 1920 года посланцы ревкома добрались до селения Усть-Белая. Недалеко от тех мест кочевал Машин отец, владелец громадных стад; гордый и сильный Гатле. Он еще ранней осенью предусмотрительно угнал…

«Природа — основа дела. Эти воспетые пригорки и ручейки — не только полевая поэзия. Ими можно поить почву, коров и людей и двигать моторы». В виду дымов села Каверино дорога пошла над оврагом. В овраге воздух сгущался в тьму. Там существовали какие-то мочаливые трясины и, быть может, юти- лись странные люди, отошедшие от разнообразия жизни для однообразия задумчивости. Из глубины оврага послышалось сопенье усталых лошадей. Ехали какие-то люди, и кони их вязли в глине. Молодой отважный голос запел…

Екатерина Петровна разливала чай. – Кончайте курить и пейте чай, – обратилась она к Куренкову. Он вежливо приподнялся в кресле, отвесил полупоклон, но предпочел оставаться у перил террасы. – Кушайте, Тарас Викентьевич, – продолжала хозяйка, подвигая вазу с печеньем толстому гостю, а сама чуть заметно улыбалась. Она знала, что Тараса Викентьевича Гринько можно не угощать: везде он чувствовал себя как дома и ел невероятно много. – Скушаю, все пшендечки скушаю, дорогая моя! – гудел Тарас Викентьевич. –…

Жизнь отца, по мнению Павлика, состояла из двух равных частей. Одна заключалась в нем – маленьком Павлике. Она была светлой, веселой и очень важной. Другая, недоступная еще его детскому разуму, – жизнь полковника, связанная с ночными работами, поездками и полетами в Москву, с какими-то непонятными заседаниями, ученьями на полигонах. Павлик, конечно, тоже мечтал быть военным. Пока же он довольствовался тем, что у него были защитного цвета китель и брюки, а в карманах и коробках хранились пуговицы…

— Как дела, дядя Мутай? — прервал молчание один из гостей. Он высок и худощав, одет по-осеннему тепло — в куртку на меху, аккуратно сшитую сельским портным; из-под куртки видно белую рубашку с неярким галстуком и кубачинским зажимом — крохотным кинжалом. Это Осман, председатель сельсовета. А рядом сидит в кресле Кара-Алибек, как его зовут в ауле, и в самом деле темнокожий, будто родился не в наших горах, а где-то в жарких странах экватора, рябой и низкорослый, — председатель колхоза в защитной гимнастерке…

— Ну вот! Сказал тоже! Деревяшка — она деревяшка и есть. — Дед почесал жиденькую бородку, лениво помахал длинной палкой над спинами быков: — Цоб-цобэ-э!! Деревяшкой вот только быков подгонять! — Она только железные деревяшки притягивает? — Вот, вот. Железные. Потому что она сама железная. Оттуда и железо берут. Вот так штука! Железная гора! А он-то думал, что железо растет, как растут березы и сосны. Есть такие железные березки. Потом их спиливают и везут в кузницу к дяде Захару. — Выходит,…

Что было потом? Я уехал на стройку. На строительство Куйбышевской ГЭС. На стройке я начал такелажником, разнорабочим, но очень скоро стал бригадиром, а потом и техником — нужны были грамотные люди, а я умел читать чертежи. Но какой из меня техник! Я работал не хуже других, но техником все-таки не стал. Меня переполняли три с половиной года фанатичных занятий в пединституте. Недаром сам Григорий Никитич собирался бороться с моим «ложным академизмом». Только никогда я не мог понять, почему академизм…

Доктор, чрезвычайно полный и чрезвычайно важный, известный всей Москве, не торопясь вышел из кареты и поднялся по широкой лестнице. На площадке, опираясь рукой о перила, стоял еще совсем молодой человек с красивым, обрамленным небольшими бачками бледным лицом и растерянно смотрел на доктора. — Я — муж больной, — быстро проговорил он, судорожно схватив мягкие руки доктора. — Я весьма, весьма благодарен вам за то, что вы согласились помочь ей! — Я имею честь говорить с господином… — Лермонтовым, —…

Фельетон кончался фразой: «Плохо, товарищи, быть писателем!» Необыкновенная автобиография В сентябре 1927 года Зощенко по просьбе редакции «Бегемота» сочиняет автобиографию. «Я родился в 1895 году. В прошлом столетии! Это ужасно меня огорчает. Я родился в XIX веке! Должно быть, поэтому у меня нет достаточной вежливости и романтизма к нашим дням, — я юморист. О себе я знаю очень мало. Я не знаю даже, где я родился. Или в Полтаве, или в Петербурге. В одном документе сказано так,…

— Ты не торопишься, вижу, — проговорил Степан Власыч. — В триста седьмой комнате выдают. С утра начали. Многие уже получили… Филипп все знал. И что с утра. И что в триста седьмой. Но он никак не мог с утра… Навстречу Филиппу по коридору спешил Левка Гликман. — Привет, старик! Ты почему так поздно?! Филипп ответил, что он был за городом. Не рассчитал и только сейчас вернулся. — С Кирой? — спросил Левка и, не дожидаясь ответа, произнес: — Ну, так нельзя,…

Гудок плывет над землей. И люди, горбясь, идут от столба. Там, в черном репродукторе, что-то говорит диктор. Он говорит, что в кармане убитого германского ефрейтора Дикмана нашли письмо. Дикман писал жене и детям, что к сентябрю война будет окончена и в октябре он будет дома. Затем ^ диктор рассказывает, как наша ударная часть захватила в полном составе штаб 134 немецкого полка. Но этого уже никто не слышит. Люди с теми же лицами идут через проходную, на ходу показывая картонную книжечку. Я тоже…

— Луговой? — Ну да, Луговой. Он свою дружинницу в охапку — и подальше от греха, а очкастый... — Никонов? — Вот-вот, Никонов — как подскочит. Стамеску выхватил, и совсем пошла тут драка. А как раз милиция подоспела. — Все, гражданин Артемов? — Да все вроде бы... — У прокурора, у защиты будут вопросы? Нет? Тогда объявляется перерыв. Свидетели Луговой, Донская, Артемов, Байкова, Байков, Русанова могут быть свободны. Суд благодарит вас. Свидетели…

Маруся поправила на плечах куртку. — Какие у меня заработки! Землю копать тяжело мне больной ногой. Что было в хате, все продала да на еду сменяла. Ну, а еще приносят за лечение. Я все ж таки два курса фельдшерской кончила, приходят бабы, чем могу помогаю… Семен стиснул кулаки и, давясь сухим куском, прохрипел: — Эх, жизнь… И конца не видать! Фрицы вон куда доперли! Маруся не отозвалась. Она говорила о своем, и что-то жуткое, обреченное было в обыденности ее голоса: — Сколько…

Рядом с девушкой стоял очень молодой лейтенант. Наверное, студентка, подумал Буслаев. Могла бы быть женой. В последнее время он все чаще разделял женщин только на две категории: которые могли быть женою и которые не могли. Иногда в метро он придумывал игру. Спускаясь вниз по эскалатору, он рассматривал уплывающих вверх женщин и отделял: «может — не может…». И никак не мог понять: почему ему нравились одни, совсем не обязательно красивые, и не нравились другие? — У тебя выйдет по два рубля…

Покурил, залез обратно в шалаш, свернулся калачом, чтобы колени не зябли, сунул нос в воротник, для своего носа сделал вроде как теплую пещерку. Надышал туда тепла и заснул. Проснулся я — еще темно, но темнота уж не черная, а какая-то серая, — значит, начинается утро. Ох, и плохо просыпаться на холоду! Лежу и боюсь пошевелиться. Ведь чуть ты шевельнулся, и в каждую щелку и в каждую дырку одежды залезает сырой холод. И заломит тебя всего. Потерпишь, потерпишь, а потом не выдержишь, подымешься…