Современная проза

Рахель и сейчас, хотя прошло много лет, помнит, как однажды проснулась ночью, хихикая из-за приснившегося Эсте смешного сна. Есть у нее и другие воспоминания, на которые она не имеет права. Она помнит, к примеру (хоть и не была рядом), как Апельсиново-Лимонный Газировщик обошелся с Эстой в кинотеатре «Абхилаш». Она помнит вкус сандвичей с помидором – сандвичей Эсты , которые он ел в Мадрасском Почтовом по пути в Мадрас. И это только лишь мелочи. * * * Но сейчас она мысленно называет…

Смахивать можно просто на англичанина, предполагал в это утро Бар с улыбкой. Невозможно смахивать на типичного. Типичность — это уже прочность. Можно смахивать на типичного поэта, будучи просто поэтом, невозможно смахивать на типичного англичанина, не будучи англичанином. Не так ли? Между прочим, главное стремление Бара — не производить никакого впечатления. Затеряться чужаком среди корсиканской рутины. Вне сезона здесь никому нет дела до чьей-то исключительности. Никаких контактов, никакого сюжетика.…

Она читала много, даже слишком много. — Диана, — сказал я. В это время кто-то позвонил в дверь. — О! — с фальшивым восторгом воскликнула Диана, открыв дверь. — Какой сюрприз! Сюрприз бодро проследовал в гостиную, а я попытался убедить себя, что моих русо-косматых ног не существует. Пришелицей была Тенева — музыкальный критик, энергичная личность. — Господи! — с неподдельной искренностью вскричала она, заметив меня на канапе. — Это вы! Опровергнуть ее у меня не было никакой возможности, поэтому…

– Вам точно не нужна помощь? – сказал я то, что чувствовал себя обязанным сказать, потому что мне показалось, что я разглядывал его слишком долго. – Совершенно точно. Но большое спасибо. – Тогда до свидания. Я ушел; никакой причины скрывать от него, как я вцепляюсь в перила, я больше не видел. На другой день я опять пошел к сестре, поскольку обещал, а в этом смысле я старомоден, хотя на улице мело так, что искушение позвонить и отговориться от визита было огромным. Но я пришел, эта бездельница…

Но нет худа без добра. Очевидно, братец тянул меня из последних сил, поэтому на выкрики его уже не хватало. А сам я не сказал ни слова, боясь его раззадорить. Пока я сидел и ломал голову, как мне от него отбиться, и подумывал уже поджечь его – у меня всегда при себе зажигалка, где огонь бьет столбом, в дело вмешалась редчайшая из случайностей – спасительная: произошла авария. Взвизгнули тормоза, потом послышался удар, я оглянулся через плечо и увидел опрокинутый мотоцикл и не подающего признаков…

Спустя несколько недель, или месяцев, после того непродуманного опустошения комнаты меня внезапно навестил Карл, мой второй сын. Он бы хотел забрать – чтобы подарить жене – мамину шаль, она будет напоминать ему детство. Поняв, что шали ему не видать, он совершенно потерял контроль над собой. Он завопил: «Да есть для тебя хоть что-нибудь святое?» И это торгаш, живущий спекуляциями и перепродажей. Больше всего мне хотелось выставить его вон, но я сдержал себя, как-никак на мне лежит половина вины за…

– Какая она была? – Мать? Хорошая, я думаю. Она часто плакала. И никогда не жаловалась на меня, насколько я знаю, а когда отец выпускал меня из чулана, она всегда уходила, не знаю куда, но ни в комнате, ни на кухне ее не было. Ты ее знала? – Только в лицо. Я помню, она легко краснела. – Правда. А я и забыл. – Странно, что ты забыл. Это все помнят. – Однажды, – сказал он, – она сидела с шитьем. Я, наверно, болел, потому что тогда мне изредка разрешалось полежать на диване в гостиной. Мы…

Он глядел на свои руки, окрашенные в синий цвет, а зубы его, тоже окрашенные, синели меж его толстых губ, которыми он все причмокивал, словно смакуя на исходе вечера дивное вино исчезновения, мечты о том, чтобы пойти в услужение к божественной Иксмукане и больше никогда не возвращаться в Панпетак. Перед рассветом помощники постучали к нему в дом, но дверь не открылась. Сначала они стучали тихо, костяшками пальцев. Потом – кулаками. Дело в том, что пришла пора исчезать человеку, построившему массу…

Как только появлялись первые пузырьки, подобные жемчужинам ожерелья, рассыпавшимся по поверхности закипающей воды, Амбьястро доставал из желтого букуля [3] пригоршню измельченного красного перца — сколько вмещалось в ладонь — и бросал его в кипящую воду. Сосуд, полный этой густой дымящейся красной, как кровь, жидкости, — вот пища его и его семьи: так называл он свои творения из камня разных оттенков — от алого до оранжевого. Его гигантские скульптуры, высеченные прямо в скале, украшенные перьями…

Лагерь наш, на вытянутом копьевым наконечником мысе, выглядел со стороны живописно. На ярко-зеленом поле еще невысокой густой травы стояли три четырехместные, оливкового цвета палатки; перед ними подрагивал бледно-оранжевый с прозеленью (дневное пламя неярко – просвечивает задник травы) костер, окольцованный защитного цвета ящиками. Наконец, венчал мыс – как танк, воздвигнутый на постаменте, или как вздыбленный на брачном ристалище зубр, – грузовик: тяжелый, лобастый, на каменных ребристых колесах…

– Бывает, – сочувственно сказал он. – Сам третьего дня болел. Перед сменой хотел поправиться – ну его к черту, с дурной головой сидеть, – так жена не дала. У тебя-то как? – Моя ничего. Да ее и дома-то не было. В библиотеку свою ушла. – В библиотеку? – Ну да. Она у меня библиотекарем. Знаешь, за рыбным? – Знаю. Так она что же… институт кончила? – Николай откуда-то помнил, что есть такой – библиотечный институт. Сам он в библиотеку уже лет двадцать как не ходил, – но со школьного детства помнил,…

– Владимир Сергеевич, – сказал Митрохин, доброжелательно глядя на меня своими голубовато-серыми, добродушно удлиненными лучиками морщинок глазами. Все-таки он славный был человек (признаться в этом даже себе без «все-таки» я не мог: не может начальник, если ты не рвущийся вверх по трупам своих товарищей карьерист, быть без «все-таки» порядочным человеком!): Салтыков у прочнистов всегда говорил молодежи «ты», хотя был моложе Митрохина, и безо всякого отчества: «Петя, иди сюда…». – Владимир Сергеевич, –…

– Оставь, у меня деньги есть. Ты сходишь? Обратите внимание, что значит человек из Сибири: незнакомому – да чего уж там говорить, ханыге – дает десять рублей и просит сходить за бутылкой! Ему и в голову не может прийти, что в нашем образцовом коммунистическом гадючнике каждый второй его может кинуть – уйти с деньгами и не вернуться, – тем более что человек он не просто не местный, чужой, но и вообще черт знает откуда… Ну, я-то – Боже упаси, а так – случаев сколько угодно. Взял я его червонец и…

Впрочем, ко времени описываемых мною событий почти все старики наши вышли на пенсию – и естественным образом лишились государственных дач. Последним из могикан оставался дед Славика: когда-то он был министром и поэтому до сих пор (и, видно, уже пожизненно – к счастью для нас) подвизался в Госплане экспертом. Дача Славика – обыкновенно пустующая, потому что дед его был к ней вполне равнодушен (как, впрочем, почти ко всему, что не касалось его работы: уже уходившее поколение первых советских специалистов),…

Они также чистосердечно были уверены, что все продукты отсылают к нам, в Тридцать четвертую армию, потому что основные бои идут у нас. Мы действительно и зиму, и весну, и лето наступали на станцию Лычково и на деревню Белый Бор. Сколько под ними безвестно полегло народу — я не знаю, живет ли там столько сейчас! В ясные погожие дни по ту сторону окруженной немецкой армии бывал слышен грохот этих боев. Сотни машин, тысячи лошадей по жутким дорогам, по топям, по лежневке, с бревна на бревно, измочаливая…

А что теперь будем делать? Не подышать ли свежим воздухом? Что? Мы уже дышим? К тебе пойдем или ко мне? Вы позволите мне взять такси? Предпочитаешь пешком? К чему нам на Елисейские Поля? Ты сняла мокасины, чтобы шлепать босиком по асфальту, ну разве это серьезно? Интересно, можно разогреть ложечку с кайфом над вечным огнем на могиле Неизвестного Солдата? А у тебя есть парень? Почему мне приходят в голову те же, что у тебя, мысли? Ты много видела людей, которые одновременно говорят одинаковые слова?…

— А записка, — справился он. — проливает какой-то свет? — Кто его знает, — сказала Роза. — Бонни счел за благо ее сжечь. Площадь была в этот час пуста. Давно поуходили цветочницы, оставив желтые ящики у железной решетки общественной уборной. Среди зубчатости домов вспыхивали искрами пароходные огни. Они стояли молча, глядя в темноту, точно ждали поднятия занавеса. Дверь кафе Брауна вдруг выпустила желтый луч, и баба в резиновых сапогах вынесла помойное ведро. Девчонка появилась из переулка, побежала…

Весь остаток недели Вуди был занят сверх головы: на нем висела уйма дел, обязанностей по работе, семейных обязанностей. Он жил один, и жена его и любовница тоже жили одни, все по своим квартирам. Так как его жена, хотя они и разошлись пятнадцать лет назад, до сих пор не научилась заботиться о себе, Вуди по пятницам покупал продукты, набивал ее морозильник. На этой неделе ему предстояло повести ее купить туфли. Ну а вечер пятницы он всегда проводил с Хелен, своей фактической женой. По субботам делал…

Царь Пётр! Царь Пётр! Царь Пётр! Титры закончились и на экране появились царевна Софья, которую играла Элизабет Тейлор, и её любовник Василий Голицын. Василия Голицына играл восходящая звезда Голливуда Бандерас. Они сидели у самовара и пили чай из блюдечек. На столе лежали кулич, просвирки, калач, баранки и сахарная голова. На заднем плане стоял комод, заставленный матрёшками. — Вася, дорогой, что с тобой случилось? Я тебя не узнаю последнее время, — Софья подлила себе в блюдце кипятка из…

Слон Рашид Хоботович расчистил хоботом место и упёрся ногами. Слон Хоттабыч разбежался и сразбега прыгнул на Хоботовича. Но промахнулся и упал. Разбежался слон Хоттабыч в другой раз и прыгнул на Хоботовича. И опять промахнулся. Третий раз прыгнул и совсем чуть-чуть не долетел. Четвёртый раз прыгнул — задел Хоботовичу ногой по затылку. — Уй! — Хоботович упал. — Смерть бегемотам! Слон Потапыч сходил за водой и полил Рашида из хобота. Хоботович очнулся. — Вставай, Хоботович, —…