Современная проза

Шел Тимофей, думал… И взял да свернул в знакомый переулок. Жила в том знакомом переулке Поля Тепляшина. Когда-то давно Тимофей с Полей «крутили» преступную любовь. Были скандалы, битье окон, позор. Жена Тимофея, Гутя, семь лет отчаянно боролась с Полей за Тимоху. Гутю хвалили в деревне, она гордилась и учила молодых баб, какие оказывались в ее положении: — Он к сударушке, а ты — со стяжком — под окошки к им. Да по окошкам-то, по окошкам-то — стяжком-то… Бывала в деревне такая любовь — со стяжками.…

— Ох ты! — тихонько воскликнул Петька и глотнул слюну. — Может, попробуем? — А? Нет, порвем невод, и все. Я тебе точно говорю. Я эти места знаю. Здесь одна девка утонула. Раньше еще, когда я молодой был. Петька посмотрел на старика. — Как утонула? — Как… Нырнула и запуталась волосами в коряге. У нее косы сильно большие были. Помолчали. — Деда, а почему так бывает: когда человек утонет, он лежит на дне, а когда пройдет время, он выплывает наверх. Почему это? — Его раздувает, — пояснил…

— Хорошо. — Все там в порядке? На точке-то? — Все в порядке. А что? — Ничего. Спрашиваю… Я посылал, я и спрашиваю. «А что?», — а сам все смотрит. Мне стало не по себе. — Зерно-то целое? — Целое, — у Гришки круглые, ясные глаза; он смотрит не мигая. — А что? — Да вы были там?! На точке-то? У меня заныл кончик позвоночника, копчик. Гришка тоже растерялся… Хлоп-хлоп глазами. — Как это «были»?.. — Ну да, были вы там? — Были. А где же мы были? Эх, тут дядя Ермолай взвился:…

– Пожар! Шарахнули из конторы. Горели бочки на одной из машин. Горели как-то зловеще, бесшумно, ярко. Люди бежали от машин. Гринька тоже побежал вместе со всеми. Только один толстый человек (тот, который оформлял бумаги), отбежав немного, остановился. – Давайте брезент! Э-э! – заорал он. – Куда вы?! Успе-ем же!.. Э-э!.. – Бежи, сейчас рванет! Вежи, дура толстая! – крикнул кто-то из шоферов. Несколько человек остановились. Остановился и Гринька. – Сча-ас… Ох, и будет! – послышался…

— Это потому, что в этот момент жалко. Кого жалеют, тот кажется маленьким. — Ну а дальше? — Дальше понесли хоронить. Оркестр в городе наняли за шестьдесят рублей. Тут, значит, скинутся: тридцать рублей сама заплатит, тридцать — с моих выжмет, А на кой он мне черт нужен, оркестр? Я же его все равно не слышу. — Друг перед другом выхваляются. Одни схоронили с оркестром, другие, глядя на них, тоже. Лучше бы эти деньги на поминки пустить… — Во, я и говорю: кто про что, а ты про поминки. — Рассказчик…

— Ну все? — Все вроде… — Давайте, а то поздно уже. Надо еще с ночевкой устроиться. Берись! Самый хитрый из нас, владелец ружья или лодки, отправляется на корму, остальные, человека два-три, — в бечеву. Впрочем, мне и нравилось больше в бечеве, правда, там горсть смородины на ходу слупишь, там второпях к воде припадешь горячими губами, там надо вброд через протоку — по пояс… Да еще сорвешься с осклизлого валуна да с головой ухнешь… Хорошо именно то, что все это на ходу, не нарочно, не для удовольствия.…

За время, пока они жили так — друг над другом, — ювелир Куринков накопил на закройщика много зла и обиды. Тот отвечал тем же, кроме того, кажется, куда-то писал на ювелира, что он не дает соседям покоя: всем стучит в стены щеткой. Если им случалось вместе ехать в лифте или зимой выколачивать рядом ковры на снегу, они оскорбляли друг друга. — Опять вас продернули, — начинал ювелир. — Сшили пиджак, а рукава — вот по этих пор. Не видал по телевизору? — Мы такие специально для ювелиров шьем, чтобы…

— Меня-то? Павлом. Павел Егорыч. — Тезки с тобой, — сказал Прохоров. — Я тоже по батьке Егорыч. Поехали ко мне, Егорыч? — То есть как? — Так. Я в Листвянке знаю председателя и договорюсь с ним насчет тебя. Я тоже председатель. Листвянка — это дыра, я тебе должен сказать. А у нас деревня… — Что-то не понимаю: у меня же в командировке сказано… — Да какая тебе разница?! Я тебе дам такой же документ… что ты отработал на посевной — все честь по чести. А мы с тем председателем договоримся. За…

— Привет! — воскликнул Сеня. — А я к тебе… З-з-здорово! Антипов молча подал руку и подозрительно посмотрел на Сеню. — Кэ-к-как делишки? Жнем помаленьку? — затараторил Сеня. — Жнем, — сказал Антипов. — Мы тоже, понимаешь… фу-у! Дни-то!.. Золотые де-де-денечки стоят! — Ты насчет чего? — спросил Антипов. — Насчет валов. Пэ-п-п-подкинь пару. — Нету. — Антипов легонько отстранил Сеню и пошел с крыльца. — Слушай, мэ-м-монумент!.. — Сеня пошел следом за Антиповым. — Мы же к коммунизму п-подходим!..…

У Юрки другое положение. Живет он в соседней деревне, где нет десятилетки. Отца нет. А у матери кроме него еще трое. Отец утонул на лесосплаве. Те трое ребятишек моложе Юрки. Мать бьется из последних сил, хочет, чтоб Юрка окончил десятилетку. Юрка тоже хочет окончить десятилетку. Больше того, он мечтает потом поступить в институт. В медицинский. Старик вроде не замечает Юркиной бедности, берет с него пять рублей в месяц. А варят — старик себе отдельно, Юрка себе. Иногда, к концу месяца, у Юрки…

Опять стали раздаваться голоса: - Николай, кто велел-то? - Да сам он!.. Вишь, морду воротит, черт. - Шурыгин, прекрати своевольничать! Шурыгин - ноль внимания. И все то же сосредоточенное выражение на лице, та же неподкупная строгость во взгляде. Подтолкнули из рядов жену Шурыгина, Кланьку... Кланька несмело - видела: что-то непонятное творится с мужем - подошла. - Коль, зачем свалить-то хочешь? - Вон отсудова! - велел и ей Шурыгин. - И не лезь! Подошли к трактористам, чтобы…

— Почему не бывает? — А что, тебе разве этот парень глянется? — Какой парень? — С гармошкой-то. Который в окно-то лазил. — Он не лазил в окно, — поправлял Петька; он точно помнил все, что происходило в фильме, а дед путал, и это раздражало Петьку, — Он только к окну лез, чтобы спеть песню. — Ну, лез. Я вон один раз, помню, полез было… — А что, он тебе не глянется? — Кто? — Кто-кто!.. Ну парень-то, который лез-то. Сам же заговорил про него. — Ни вот на столько, — дед показывал…

— Там факультет какой-то, а не сельсовет. У Лели пропало желание отвечать кому бы то ни было. Она опять села в уголок и продолжала писать статью под названием «У семи нянек дитя без глазу». Еще в районе она узнала, что в Талице сорвало паром и что на той стороне скопилось огромное число машин с хлебом. Узнала она также, что талицкий паром обслуживают три района и заменить старый трос, которым удерживался паром, новым никто, ни один из районов, не догадался. Опять звонил телефон, Леля не брала трубку.…

Сзади понимающе заговорили: — Вот оно как — на чужой-то сторонушке. — Да-а, это тебе… гляди-ка: бежит, бежит! — И ведь ничего не могли поделать; заладила свое: поеду и все. «Другие едут, и я поеду», — рассказывала мать Лиды, сморкаясь в платок. — Ну вот, съездила… узнала. — Молодежь, молодежь, — скрипела тетя с красным лицом. Потом Лида ходила по комнатам большого дома и громко спрашивала: — Ой, а это когда купили? Мать или отец отвечали: — Этой зимой еще, перед Новым годом. Полторы…

— Хорошая девушка? Как тебе сказать?.. Домовитая. Хозяйка будет хорошая. — А насчет любви? — Как тебе сказать?.. Такой, как раньше бывало, — здесь вот кипятком подмывало чего-то такое, — такой нету. Так… Надо же когда-нибудь жениться. — Не промахнись. Будешь потом… Непривязанный, а визжать будешь. В общем, поговорили в таком духе, пришли к дому девушки. (Ее звали Рита.) Витька и не заметил, как дошли и как шли — какими переулками. Домик как домик — старенький, темный, но еще будет стоять…

— И ведь не стыдно! — изумлялся Кондрашин. — Все на полном серьезе… Хоть бы уж попросил кого-нибудь, что ли. Одна трескотня, одна трескотня, ведь так даже для районной газеты уже не пишут. Нет, садится писать! Вот же Долдон Иваныч-то. — Черт с ним, чего ты волнуешься-то? — искренне спросил Яковлев. — Дежурная статья… — Да противно все это. — Что ты, первый год замужем, что ли? — Все равно противно. Бестолково, плохо, а вид-то, посмотри, какой, походка одна чего стоит. Тьфу!.. — и Кондрашин…

– Что я забыл? Я вчера на работе был! – Да? И сколько плотют за такую работу? На работе он был! Да еще стоит рот разевает: «С похмелья!» Сам не проспался еще. Сашку затрясло. Может, оттого он так остро почувствовал в то утро обиду, что последнее время наладился жить хорошо, мирно, забыл даже когда и выпивал… И оттого еще, что держал в руке маленькую родную руку дочери… Это при дочери его так! Но он не знал, что делать. Тут бы пожать плечами, повернуться и уйти к черту. Тетя-то уж больно того…

…Сидел Никитич, курил. Прошаркали на улице лыжи, потом — стихло. В оконце вроде кто-то заглянул. Потом опять скрипуче шаркнули лыжи — к крыльцу. В дверь стукнули два раза палкой. — Есть кто-нибудь? Голос молодой, осипший от мороза и долгого молчания — не умеет человек сам с собой разговаривать. «Не охотник», — понял Никитич, охотник не станет спрашивать — зайдет, и все. — Есть! Тот, за дверью, отстегнул лыжи, приставил их к стене, скрипнул ступенькой крыльца… Дверь приоткрылась, и в белом…

А Филипп стал думать про свою жизнь. Вот как у него случилось в молодости с женитьбой. Была в их селе девка Марья Ермилова, красавица, Круглоликая, румяная, приветливая… Загляденье. О такой невесте можно только мечтать на полатях. Филипп очень любил ее, и Марья тоже его любила — дело шло к свадьбе, Но связался Филипп с комсомольцами… И опять же: сам комсомольцем не был, но кричал и ниспровергал все наравне с ними. Нравилось Филиппу, что комсомольцы восстали против стариков сельских, против их засилья.…

Василий Шукшин Письмо Старухе Кандауровой приснился сон: молится будто бы она богу, усердно молится, а – пустому углу: иконы-то в углу нет. И вот молится она, а сама думает: «Да где же у меня бог-то?» Проснулась в страхе, до утра больше не заснула, обдумывала сон. Страшный сон. К чему?.. Не с дочерью ли чего? Дочь старухина, младшая, жила в городе, работала в хорошем месте, продавцом. Она славная, дочь, всей родне слала посылки: кофточки импортные, шали, даже машины стиральные. Не за так,…