Современная проза

Ну, а что же сама виновница этого переполоха? Вот как описывала впоследствии Мария Алексеевна эту судьбоносную для нее встречу. Из неизданной книги М. А. Олениной-Д'Альгейм «Сновидения и воспоминания»: Этот вечер и был моим дебютом в Питере и моим первым знакомством с членами «Могучей кучки». Все они были в сборе, кроме, конечно, Мусоргского и Бородина, умершего зимой. Балакирев встретил нас очень радушно. — Не споете ли нам что-нибудь? — С большим удовольствием, — отвечаю я и иду к роялю.…

Незадолго до завершения этой истории Боб с женой ехали в город, и Вики, подняв взгляд, заметила на ветровом стекле над бардачком призрачный отпечаток женской подошвы. Она сняла сандалию, убедилась в том, что след не принадлежит ей самой, и сообщила Бобу, что в их доме ему больше не место. Месяц Боб провалялся на кушетке у дяди, а потом Рэндалл придумал отправить его на юг. «Поживешь там чуток в моем пляжном домике, — сказал он. — У тебя просто хреновая полоса. Пораскинешь умишком, а там, глядишь,…

ТК: И закинула бы таблетку? Нет! Тсс. Это голос Сирила Ритчарда — начал надгробную речь. (На цыпочках мы вошли в битком набитую часовню и втиснулись на заднюю скамью. Сирил Ритчард закончил, за ним произнесла прощальное слово Кэтлин Нэсбитт, коллега мисс Коллиер с самых ранних лет, и, наконец, Брайен Ахерн. Моя соседка то и дело снимала очки, чтобы вытереть слезы, лившиеся из серо-голубых глаз. Мне случалось видеть ее без грима, но сегодня она являла собой непривычное зрелище: такой я ее не видел —…

В конце концов отец воссоединился с родней и объявил: «Очень интересный человек. Говорит, все эти таблички с надписью: «Чаевых не давать» – сущая чепуха. Говорит, его профсоюз годами борется за то, чтобы их сняли». Отец сообщил это с оттенком торжества в голосе, торопливо приноравливая слова к новым вставным зубам. Роберт раздраженно хмыкнул и отвернулся. Ну вот. Еще и часа не прошло, как он на родине, а уже груб с отцом. Роберт вернулся за барьер, чтобы пройти таможню. Потом они переправили чемоданы…

Мамик умоляла его отлежаться. «Вспомни, что доктор говорил, hijo [13] , вспомни». А он ей: «Ta to, мам, ta to» [14]  — и утанцовывал за дверь. Всегда поступал по-своему. Меня мать и ругала, и проклинала, и била, а с ним разговаривала так, будто готовилась на роль в мексиканском сериале. «Ay mi hijito, ay mi te oro» [15] . Я тоже пытался его урезонить: «Слышь, тебе же, вроде, это… покой прописали», — но вместо ответа он утыкался в меня своим мертвым взглядом. Мы не были близки до болезни, и…

От этих визитов, страдавших, как мне казалось, излишней церемонностью, я был не в восторге. Мой родич-птицевод, которого я ко времени наших последних посещений заметно перерос, каждый раз встречал нас одетый по-праздничному. От него шел особый «чистый» запах: крахмал с примесью линимента и той комодно-гардеробной затхлости, которую я чую теперь и в своей собственной одежде. Как-то по-птичьи оживленный, верный своей любви к роднику, он вел меня к нему по тропке, вымощенной скользкими замшелыми досками.…

— Значит, не везете домой полный холодильник? — У меня даже холодильника такого нету. Раньше был. Но со временем я понял: в рыбалке мне больше всего нравится сам процесс, и гораздо проще и легче, если в финале поединка снимаешь рыбу с крючка и осторожно возвращаешь в воду. Она немного помолчала. А потом задумалась вслух: а нравится ли это им? — Рыбам? Интересный вопрос. Трудно выяснить, что нравится или не нравится рыбе. И может ли вообще рыбам что-то нравиться. Вы могли бы предположить, что…

— Не бойся, — говорил ей Садек. — Тебя вылечат. В ночь перед больницей Садек и Фатима сидели у себя в комнате и рассуждали, во что может обойтись операция. Лейла Айша ушла наверх и собирала вещи. — Все, что я сэкономила, покупая еду подешевле, — с сердцем сказала Фатима. — Будь она твоя мать, ты бы отнеслась по-другому, — сказал он. Она не ответила. В дверь постучали. Проведать Лейлу Айшу и попрощаться пришла Лейла Халима, пожилая женщина, жившая напротив, через улицу. — Она наверху, —…

Вскоре после этого, когда мой возраст приближался к пяти годам, отец стал думать, что тоже наделал в жизни ошибок, и принялся наверстывать то, что считал упущенным. Моя мать была лишь второй женщиной, с которой он встречался за всю жизнь, но теперь он пополнил этот список стоматологом-гигиенисткой, которая с ним работала. В результате ночные перепалки у нас в доме приобрели невиданный дотоле накал и диапазон. Как-то раз, когда отец плакал один в гостиной, а мать бушевала в спальне, я покинул семейный…

Миллер молча следит за ним. Сержант кричит вторично, и только тогда Миллер с трудом выкарабкивается из окопа. Солдаты поворачивают серые лица в его сторону, хмуро глядят, как он устало тащится мимо них. — Иди-ка сюда, парень, — говорит старший сержант и, сделав несколько шагов навстречу Миллеру, жестами подзывает его. Миллер послушно идет вперед. Что-то случилось. Наверняка. Иначе с чего бы сержант назвал его «парнем», а не «сукиным сыном», как обычно. В левом боку там, где язва, — начинает отчаянно…

— Вот именно. Рурке встал и подошел к венецианскому окну. Приблизив лицо к стеклу, он, нахмурившись, смотрел, как падает снег. — Настоящие нацисты с собаками. Ничем не лучше. — И, не поворачиваясь, добавил: — Ты говорил с адвокатом? — Позавчера. — И что он сказал? — Она. Ее зовут Кейт Стиллер. Сказала, что полицейские — подонки. Советует выбросить все из головы. Если ее послушать, собака успеет околеть от старости еще до начала судебного процесса. — Вот тебе и наше хваленое судопроизводство,…

Он проснулся на следующее утро с похмельем, больным горлом и запекшейся между пальцами кровью, непонятно чьей. Перекатился на край кровати и осмотрел свои ноги. Вчера вечером он сумел кое-как раздеться, и на полу грудой валялась его одежда, а рядом ботинки — один стоймя, другой на боку. Он не отрывал от них взгляда несколько секунд. В горле у него, за гортанью, творилось что-то странное и расползалось вниз по животу и рукам — какая-то легкая тошнота. Как будто что-то пропало. А что-то появилось.…

Как-то вечером после ужина я сидел на кушетке, тыча указательным пальцем в разные точки головы (под ухо, в ухо, в основание надбровной дуги, в нёбо), прикидывая, куда надежнее приставить дуло. Потом вспомнил про главное увлечение юности и попробовал сочинить стишок, но лишний раз убедился, что сценарное ремесло загубило во мне поэта. Ямбам нужен тренинг; в его отсутствие слова беспомощно разбредались по странице на разъезжающихся щенячьих ногах. В конце концов, никотиновый голод погнал меня на террасу…

Тем утром, когда Гаспар приехал навестить Леле, мне надо было в суд — выступить свидетелем по делу бывшего священника, который требовал возместить издержки на его психиатрическое лечение. Священник утверждал, что начальник полиции принуждал его соборовать заключенных, которых затем казнили в отсутствие судебного чиновника. Племянница священника, у которой он поселился, когда у него забрали приход, попросила меня составить от ее имени заявление о психической болезни священника, и все, что я намеревался…

Это вы верно заметили. Если я за чем-то гоняюсь, так это за домом. Что? Я раньше здесь жил. Три дня собираюсь с духом, чтобы постучать в вашу дверь и назвать себя. Да, я вижу, кухня стала совсем другая. Все спрятано, все встроено. У нас раковина — белая, керамическая — стояла отдельно, на тонких ножках. А вот здесь был шкафчик, в котором моя мать держала продукты. Однажды полка с устройством для просеивания муки рухнула. До сих пор помню. Я бы, наверное, оставила его. Все эти нововведения…

— Успокойся, Вэс, — сказала я. — Она хочет, чтобы я успокоился, — сказал Вэс. Он так и стоял у окна. Но вдруг он перешел через комнату и сел рядом со мной на диван. Он положил ногу на ногу и принялся теребить пуговицы у себя на рубашке. Я взяла его руку. Я заговорила. Я говорила об этом лете. Но вдруг поняла, что говорю так, словно оно было давным-давно. Может быть, много лет назад. Главное, словно оно уже окончательно завершилось. И тогда я заговорила о детях. Вэс сказал, как ему хотелось бы…

Не знаю, что мне еще сказать насчет этой истории с почерком. Что я могу добавить, чтобы мои подозрения не звучали совсем уж неправдоподобно? Мы были в доме одни. Никого больше — во всяком случае, насколько я знаю — не было, и следовательно, никто больше не мог написать это письмо. И однако я по сей день убежден, что его страницы были исписаны не ее рукой. В конце концов, я хорошо изучил почерк моей жены еще в те годы, когда она не была моей женой. В те далекие времена, которые можно назвать нашей…

«Сраное говно», — говорю. «Вот уж точно», — говорит она и переворачивается на другой бок. Но я вижу, что этим все не закончится, ей не достаточно, она просто лежит и думает. И, конечно, через пару минут она поворачивается и говорит: «Наверное, тебе весело так спорить». Я говорю: «Мне совсем не весело». «Ты все время так». Я молчу. «Если тебе не нравится, почему ты вечно так поступаешь», — говорит. Я молчу. А потом говорю: «Как?» Она говорит: «Что?» — Ты говоришь, я все время…

2. Вот что Клод узнал о ней. У нее были волосы цвета пшеничного поля. Шагая, она точно дирижировала рукой с вытянутым пальцем. У нее был врожденный рак, от которого остался шрам. Раньше она жила с гангстером. Ее преследовали страхи и кошмары, и она бросила свою одежду в другом городе, кинувшись по черной лестнице к ворованным машинам с кокаином в сумочке и без одной туфли. Она улыбалась криво. Она слегка шепелявила. Ее голос был мягким, как бархат. У нее намечался двойной подбородок. У нее…

— Можно я расскажу, что мне приснилось? — спросила она. — Я лечу в самолете над пустыней. Только не над обычной пустыней… — Давай потом, Мейси, — сказал я. — Мне сейчас некогда. После ее ухода я долго смотрел на стену перед моим рабочим столом и думал про М, который регулярно наведывался к прадеду поболтать и пообедать на протяжении пятнадцати лет вплоть до своего необъяснимого исчезновения в один из вечеров 1898 года. М, кто бы под этим инициалом ни скрывался, был в некотором роде ученый, помимо…