Юмор

Самый развязный из конторщиков Масалакин протянул ему руку и сказал: — Позвольте познакомиться. Кибабчич очаровал всех своим ловким, непринужденным ответом. Он сказал: — Очень рад. — Позвольте познакомиться, — протянул руку табельщик Уважаев. И конторщик Петухин протянул тоже руку и сказал: — Позвольте познакомиться. И всем говорил Кибабчич, этот чудесный, загадочный человек из другого неведомого края: — Очень рад. Очень рад. — Ну, — сказал старик Луховидов, — посмотрим, посмотрим…

— В чём дело, Матлин? — говорит учительница. — Ты что, не знаешь своей национальности? Тогда спроси у своей мамы. — Наверно он еврей, — раздаётся голос с задней парты, и весь класс взрывается от хохота. Сама по себе идея, что кто-то может быть евреем, очень смешна. Эти мальчики и девочки знают, что "еврей" — это что-то вроде национальности, но они никогда не видели еврея. Они часто используют слово "еврей", когда дразнят друг друга. Это — обидное слово, что-то вроде "дурак" или "засранец". Это…

— Вотъ тоже стъ много, и все жирное, продолжала хозяйка. — Да вдь я съ водкой… отвчалъ хозяинъ. — И водіій много пьетъ. До обда ходитъ изъ лавки по трактирамъ и рюмки три-четыре пьетъ, да дома рюмки три выпьетъ. Докторъ взялъ хозяина за пульсъ, пошамкалъ губами и сказалъ: — Ничего. Я самъ пью… Пульсъ хорошъ. — Такъ пить три рюмки-то не вредно? — Пейте. Вашъ организмъ уже привыкъ. А только вотъ я вамъ дамъ пакетикъ изъ травъ для настоя. Прелестный настой. Я всегда его и самъ пью. Нарочно…

Ангелика . То есть?.. Маттес . Может, он это и делает! Или хотя бы пробует. Во всяком случае, пастор молится и за меня. Ангелика (в полной растерянности). Быть не может! Маттес . У него все может быть. Я имею в виду у Рабгосподня. Он настоящий боец. Его не сломить! Упорно борется за каждую душу. (Воодушевленно.) Господи Иисусе, вот из него бы партийный секретарь вышел — загляденье! Ангелика (в отчаянье). Товарищ Матиас… Маттес . Ты из обкома приехала, да? Ангелика .…

— Послушайте, вы там… ординарец! Пока что прошу об этом не болтать… Чтобы до солдатских ушей не дошло. — А что? вы опасаетесь… возмущения? — Ну, что вы! Дух нашего корпуса не настолько упал. Я опасаюсь другого… — Дезертирства? — Конечно! В особенности, среди поляков и итальянцев… Народ экспансивный, живой, нервный… После второго часа начнутся побеги… — Послушайте! Нельзя ли сделать так… Ведь у вас в артиллерийской части много артиллеристов? — Ну-с? — Ведь, говорят, большинство из…

— Воздуходуев! — Ну? — Если не ее, то меня пожалуй. В глазах Воздуходуева сверкнул жестокий огонек. — Не пожалею. Пойми же ты, что я не господин, a раб своего обаяния, своего успеха. Это — тяжелая цепь каторжника, и я должен влачить ее до самой смерти. — Воздуходуев! Пожалей! В голосе его сверкнул металл; — Н-нет! В комнату вошла молодая барышня, хрупкого вида блондинка, с раз навсегда удивленными серыми глазами. — Анна Лаврентьевна! — встал ей на встречу Воздуходуев. — Отчего вы…

— Кто кого умерщвляет? Что вы такое говорите? — Слово «умерщвляет» я употребил в фигуральном смысле, но это почти так… Он делает долгую паузу. Эта пауза леденит сердце Екатерины Николаевны. Ей кажется, что Мушуаров в этот момент подпер голову рукой и погрузился в мрачные мысли. Однако, пауза делового Мушуарова не пропадает даром: он успевает взглянуть на часы, поправить отстегнувшийся брелок и бросает в корзину для бумаг какой-то скомканный конверт, неряшливо белевший на ковре. — Да……

— Что вы! Тут работы часа на два. — Ну, тогда, конечно, бросьте. Хе-хе… Сельдяевы не каждый день в Петроград приезжают. Верно? — Пойдем. Мы оделись и вышли. — Вот это Невский проспект, — сказал я приостановившись, чтобы полюбоваться на его ошеломленное лицо. Однако, лицо его было спокойно, как морской залив в тихое летнее воскресенье. — Невский?.. Так, так. Далеко тянется? — Верст десять! Я опять искоса взглянул на него. — Десять? Так. Но это в обе стороны? «Нет, — подумал…

Четвертым и пятым пришли мы с Новаковичем. В зависимости от темперамента и общественного положения мы были названы: «веселыми баринами», «выдумщиками, вечно придумающими что-нибудь этакое…» и, наконец, «идиотами». Графин мы компенсировали веселым ужином, в котором участвовали несколько графинов — и тем вся история окончилась. Впрочем, что я такое говорю — окончилась… Она только началась. * * * Прошло три недели. Сидя в уголке гостиной на одном шумном вечере я услышал и увидел следующее. Новакович…

Конечно, можно встать, встряхнуться, надеть пальто, пойти к приятелю, вытащить его и побродить по улицам, оставляя, в свою очередь, в чужих открытых окнах обрывки волнующих вас слов: «— Ты слишком мрачно глядишь на вещи. — Это я-то?! Ну, знаешь ли… Ведь она его не любит, ее просто забавляет то, что…» Конечно, можно самому превратиться в такого пешехода, вырваться из оцепенелых лап тихой печали и одиночества, но не хочется пошевелить рукой, не то что сдвинуться с места. И сидишь, сидишь,…

— (Гм… гм… да… это становится утомительнымъ). Въ нкоторыхъ случаяхъ это слдовало бы производить посредствомъ дубины; но обыкновенно это длается такъ, что интервьюеръ предлагаетъ вопросы, а интервьюируемый отвчаетъ на нихъ. Это теперь очень принято. Не позволите-ли мн предложить вамъ нсколько вопросовъ, которые могли бы освтить наиболе важные моменты изъ вашей прошлой общественной и частной жизни? — О, съ удовольствіемъ… Вотъ только… у меня… ужасно скверная память, но я надюсь, что вдь это не иметъ…

– Клюквенный? – Это неважно. Выплеснули вас на дорогу, как тарелку киселя, – вы и разлились, растеклись по пыли. Давайте руку… Ну – гоп! Он встал, отряхнулся, улыбнулся светлой улыбкой и спросил: – А теперь что? – О Боже мой! Неужели вы так и смолчите этому негодяю?! Ну, если у вас не хватает темперамента, чтобы поколотить его, – хоть выругайте! – Сейчас, – вежливо согласился Ошмянский. Подошел к вознице и, свирепо нахмурив брови, сказал: – Мерзавец. Понимаешь? – Понимаю. – Вот…

Нет чувства юмора – и человек – несчастен — Дико ущербен – в силу глупости своей — Вот и сейчас – в век жадных дикарей — Ожидаешь от него – любых напастей! Медитация 7 «В загробную жизнь я не верю, хотя и держу наготове смену нижнего белья». Вуди Аллен. Записки городского невротика, маленького очкастого еврея, вовремя бросившего писать. Разумом не веря – веришь чувством — Что и там – такое же дерьмо — И нижнее белье – готовишь грустно — Точно – и там – одето на тебе оно!…

Это каучуковый чёрный мячик, который кидается с криком «Дыдыдынц!» с четырнадцатого этажа. Он подпрыгивает сначала почти до десятого, потом — до пятого, потом — до третьего… У кого больше подпрыгнет. Это чёрный хлеб из школьной столовки. Кусок стоит копейку. Хлеб солится, корка натирается чесноком, который заблаговременно берётся из дома. Всё это сладострастно жуётся с разными смешными рожами на уроке пения во время хорового вытья про «Мой Лизочек так уж мал…» Словом, семидесятые. Учился…

— Помню, — сказал я. Ни фига, помню, не делали. Васька про Толю Клюквина год книжку мурыжил. А потом, не дочитав, потерял. Библиотечную. И его выпороли. После школы мы, помню, по восемь часов на улице торчали. На пустыре или на катке — в зависимости от времени года. — То-то же, — продолжал назидательно вещать папа Вася. — Зубрили ведь! Зубрили как проклятые — и математику, и родную нашу русскую речь, и это… общество… как его?.. ч-ч-чёрт!.. Где про центральный демократизм… — Демократический…

Говорит Василий Михайлович очень редко, больше молчит. Зато уж если выразится — ничего не добавишь. Чистый фольклор. Помню, сидим мы с Нинель Павловной и Василием Михайловичем (Лаврушка тогда спал после обеда) и пьём чай. Мюллер поёт. Миуша, нажравшись свежего карпа, чего-то там себе вылизывает в задней, так сказать, подмышке. Хорошо, уютно. Василий Михайлович, как водится, молчит, а мы с тётей Нинель, позёвывая и похлопывая комаров, ведём долгий разговор про дождь. Ну, что в этом году, дескать,…

И вот, увидев вошедшего Стаса в джинсовом треухе, к нему сразу подошел мент и сказал: – Стас. Сними треух. Стас покорно снял треух и посмотрел на мента. Мент почесал репу и сказал: – Стас. Одень треух. Всё дело было в том, что под треухом Стас Питерский был обрит наголо, потому что он приехал в Гурзуф из самого Питера, и по пути уже успел попасть в ментарню где-то под Харьковом, да так жестоко, что харьковские менты его обрили. Будучи не в состоянии решить задачу, в каком виде держать Стаса…

Я сказал: – Какая разница для лишнего веса или объема – ложки или китайские палочки? Серега сказал: – Большая разница. Ложки придется постоянно нести с собой, а китайские палочки можно наломать в кустах ивняка или тамариска, а потом выбросить. Опять же – костер с их помощью разводить, используя как лучины. Я думаю, что найдутся на Арабатской стрелке какие-нибудь низкорослые кусты – вереск там или дрок. Да и пищи нам никакой не надо, потому что бух и так имеет достаточно калорий. Я сказал:…

– Какие же вы все-таки пиздюки! Наши же селяне на это довольно переглянулись. Вот, наконец, даже и заграница признала всю особливость, все величие и благородство поселения нашего, и, стало быть, никуда не деться, быть нам Пиздюками. На что и получено было соответствующее высочайшее разрешение. Так по существу название наше вроде бы и образовалось, а со временем, конечно, согласно разным внешним и внутренним обстоятельствами, получило дальнейшие метаморфозы. Бывали мы и Имперскими Пиздюками, и…

Присутствующие молча встали, скрывая волнение или, по крайней мере, делая вид, что скрывают волнение, и взялись за спинки стоящих перед ними стульев. Коллега Кёкень — у него частенько сводило ногу — шевельнулся еще в самом начале минуты молчания, но под строгим взглядом коллеги Чеппенте тут же застыл как вкопанный, он знал, что заместители не любят, когда подчиненные проявляют неуважение по отношению к умершему начальнику. Сослуживцы стояли и ждали, пока кто-нибудь шорохом, кашлем или каким-либо…