Книги из серии "Рассказы"

– А что? – Вам, голубчик, посидеть бы дома. Сегодня вы совсем нездоровы… – Сегодня я такой, каким и вчера был. А если вам неприятно мое присутствие, то я могу уйти. – Ну, к чему эти слова, Федор Лукич? Зачем говорить это? Милости просим! Собственно ведь не мы, а вы виновник торжества. Нам даже очень приятно, помилуйте!.. В квартире директора фабрики всё уже было готово к торжеству. В большой столовой с немецкими олеографиями и запахом герани и лака стояли два стола: один большой – для обеда,…

– А, чтоб тебя подстрелило! – слышит он, как вдова набрасывается на Катю. – Погибели на тебя нету! Художник выпивает рюмку, и мрачная туча на его душе мало-помалу проясняется, и он испытывает такое ощущение, точно у него в животе улыбаются все внутренности. Он начинает мечтать… Воображение его рисует, как он становится знаменитостью. Будущих произведений своих он представить себе не может, но ему ясно видно, как про него говорят газеты, как в магазинах продают его карточки, с какою завистью глядят…

Я шагаю, волнуюсь и восклицаю: – Вот она, настоящая женщина! Ей доступна гражданская скорбь! Она может страдать за человечество!.. И я без ума от этой редкой женщины… Едва только наступает утро, я уже стою у своего окна и жду, когда в окнах vi -а-vi покажется незнакомка. Ночью я мечтаю и жду утра, днем шагаю из угла в угол… Да, господа, это необыкновенная женщина! Летом, когда мои и ее окна были открыты, я не раз слышал истерический плач и счастливый смех… Однажды даже я слышал, как она, схватив…

– Павел Сергеич! – закричали в гостиной. – Подите сюда! Павел Сергеич вскочил и побежал к дамам. – Пой с Мишелем дуэт! – сказала жена. – Ты пой первого, а он споет второго. – Ладно! Давайте тон! Павел Сергеич взмахнул пером, на котором еще блестели чернила, топнул ногой и, сделав страдальческое лицо, запел со студентом «Ночи безумные». – Браво! – захохотал он, кончив петь и хватая студента за талию. – Какие мы с вами молодцы! Еще бы что-нибудь спеть, да чёрт его подери, писать нужно! …

– Всё это я отлично понимаю, милый мой, – перебил доктор, – но ведь я человек семейный, у меня тут детишки бегают, дамы бывают. – Конечно, если смотреть с точки зрения толпы, – сказал Саша, – то, конечно, эта высокохудожественная вещь представляется в ином свете… Но, доктор, будьте выше толпы, тем более, что своим отказом вы глубоко огорчите и меня и мамашу. Я единственный сын у матери… вы спасли мне жизнь… Мы отдаем вам самую дорогую для нас вещь, и… и я жалею только, что у вас нет пары для этого…

– Ага-а! – пробормотал Петр Демьяныч и так злорадно поглядел на мышь, как будто собирался поставить ей единицу. – Пойма-а-алась; по-одлая! Постой же, я покажу тебе, как есть синтаксис! Наглядевшись на свою жертву, Петр Демьяныч поставил мышеловку на пол и крикнул: – Прасковья, мышь поймалась! Неси-ка сюда котенка! – Сича-ас! – отозвалась Прасковья и через минуту вошла, держа на руках потомка тигров. – И отлично! – забормотал Петр Демьяныч, потирая руки. – Мы его приучать будем… Ставь его против…

– Папа! – сказала она. Но мужчина не двигался. Девочка сердито сдвинула брови, легла и поджала ноги. За дверью в трактире кто-то громко и протяжно зевнул. Вскоре вслед за этим послышался визг дверного блока и неясные голоса. Кто-то вошел и, стряхивая с себя снег, глухо затопал валяными сапогами. – Чиво? – лениво спросил женский голос. – Барышня Иловайская приехала… – отвечал бас. Опять завизжал дверной блок. Послышался шум ворвавшегося ветра. Кто-то, вероятно, хромой мальчик, подбежал к двери,…

Мигая красными, озябшими глазами, Егор Иваныч застучал по полу калошами и захлопал руками, как озябший извозчик. – Такой проклятущий мороз, что хуже собаки всякой! – продолжал он говорить, улыбаясь во всё лицо. – Сущая казнь! – Это здорово, – сказал губернатор. – Мороз укрепляет человека, бодрит. – Хоть и здорово, но лучше б его вовсе не было, – сказал голова, утирая красным платком свою клиновидную бородку. – Бог с ним! Я так понимаю, ваше превосходительство, господь в наказание нам его посылает,…

– Вот еще! Нешто там подавали керосин? – Признаться, я хотел, не спросясь вас, водки выпить, и… и бог наказал: по нечаянности я в потемках керосину выпил… Что мне делать? Дашенька, услышав, что без ее разрешения отворяли шкап, оживилась… Она быстро зажгла свечку, прыгнула с постели и в одной сорочке, весноватая, костлявая, в папильотках, зашлепала босыми ногами к шкапу. – Кто же это вам позволил? – спросила она строго, оглядывая внутренность шкапа. – Нешто водка для вас поставлена? – Я……

И Навагин стал рассматривать подпись Федюкова. Размашистая, залихватская подпись на старинный манер, с завитушками и закорючками, по почерку совсем не походила на остальные подписи. Находилась она тотчас же под подписью губернского секретаря Штучкина, запуганного и малодушного человечка, который наверное умер бы с перепуга, если бы позволил себе такую дерзкую шутку. – Опять таинственный Федюков расписался! – сказал Навагин, входя к жене. – Опять я не добился, кто это такой! M-me Навагина была спириткой,…

Глядя через плечо матери, дочь заметила ошибку в пасьянсе, нагнулась к столу и стала поправлять. Наступило молчание. Обе глядели в карты и воображали себе, как их Алексей Степаныч один-одинешенек сидит теперь в городе, в своем мрачном, пустом кабинете и работает, голодный, утомленный, тоскующий по семье… – А знаешь что, мама? – сказала вдруг Надежда Филипповна, и глаза ее засветились. – Если завтра будет такая же погода, то я с утренним поездом поеду к нему в город! По крайней мере я хоть об его…

– Это за семь-то рублей? – бормочет утопленник. – Поди ты, говорю, к псу… Мы не желаем… – Чего ты не желаешь? Отвечай явственно! Утопленник молчит и, дрожа всем телом от холода, стучит зубами. – Одно только звание, что живой, – говорит Анисим, – а поглядеть, так и на человека не похож. Капель бы ему каких… – Капель… – передразнивает писарь. – Какие тут капли? Человек утоп, а он – капли! Откачивать надо! Что рты поразевали? Народ бесчувственный! Бегите скорей в волостное за рогожей да качайте!…

– Как раз! – сказал он. – Ладно, пускай у меня остаются. А во вторник, когда получу пенсию, пришлю тебе за них. Впрочем, вру, – продолжал он, вдруг опять впадая в прежний слезливый тон. – И про тотализатор вру, и про пенсию вру. И ты меня обманываешь, Боренька… Я ведь чувствую твою великодушную политику. Насквозь я тебя понимаю! Штиблеты потому оказались узки, что душа у тебя широкая. Ах, Боря, Боря! Всё я понимаю и всё чувствую! – Вы на новую квартиру перебрались? – прервал его сын, чтобы переменить…

Тем временем от вещей к вещам стал переползать недобрый слух: Мудрец, покончив якобы со звездами, возвращается сюда , на землю. Маршрут: звездное небо над нами – моральный закон в нас . События шли так: медленно отряхая звездную пыль со своих черных перьев, трехкрылый Силлогизм, смыкая и стягивая спираль тяжкого лета, близился к этим вещам. И когда те звездные пылинки коснулись этой серой пыли тупиков и переулков, зыбь тревоги и трепеты жути всколебали все земные вещи. С орбитами было покончено.…

<…>Бедный Гpишаня, так ведь тебя звал в детстве папаня, котоpый однажды отодpал тебя только за то, что ты не сумел завалить с пеpвого pаза бычка, котоpого надо было заколоть. Да, да, добpый читатель, я о Pаспутине. Он никогда не веpил в нищету нищих, но завидовал им и никогда не подавал, а обходил их, или бpанил мысленно. Нет, я не отвлекаюсь, я как pаз на тему. Вполне можно было бы вспомнить, как на одной из улиц Оpла в 1942 году полицейский убил выстpелом в спину молоденького паpенька лет…

Она была Бабой-ягой. А в это самое вpемя гулом загудела Кpасная площадь, заликовали толпы и толпы, пpишедшие сюда за долгие годы стpанствия площади по пpостpанствам и вpеменам; задpожала Кpасная площадь, дыбом встала бpусчатка, и кpасная огpомная птица поднялась к небу, свистом-посвистом встpетило ее небо, а птица медленно повеpнулась к Ленинским гоpам и плавно напpавила свой величественный лет к pодной матеpи Бабе-яге. Вот они уже встpечаются и обнимаются, и целуются и любуются, и нет конца-кpая…