2666

В тот день Кесслер забрался на холм Эстрелья и прогулялся по районам Эстрелья и Идальго, а также прошелся по окрестностям вдоль дороги на Пуэбло Асуль и увидел пустые, как коробки из-под обуви, ранчо, крепкие, отнюдь не элегантные и бесполезные строения, что возвышались в конце дорожек, впадавших в шоссе на Пуэбло Асуль, а потом ему захотелось осмотреть районы близ самой границы: Мехико — это совсем рядом с Эль-Адобе, а это уже, на минуточку, Соединенные Штаты, бары и рестораны и гостиницы района Мехико и главный проспект, по которому с громовым рычанием проносились грузовики и машины, направлявшиеся к пограничному посту, а потом Кесслер со свитой поехал на юг по проспекту Хенераль Сепульведа и шоссе на Кананеа, где они съехали в район Ла-Вистоса, куда полиция не решалась заезжать, да, сказал ему один из судейских, тот, что вел машину, а другой горько покивал, словно бы отсутствие полицейских в районах Ла-Вистоса, Кино и Ремедьос Майор было пятном на их чести, и это пятно молодые энергичные люди носили на себе с горечью — кстати, почему с горечью? — ибо безнаказанность им совсем не нравилась; а чья безнаказанность? — да бандитов, что контролировали эти Богом забытые районы; и тут Кесслер задумался: поначалу, глядя из окна машины на ландшафт, рассыпающийся на глазах, он с трудом мог вообразить любого из здешних трудяг, покупающим наркотики, без труда — потребляющим, но с очень, очень-очень большим трудом их покупающим: они там что, карманы выворачивали, чтобы наскрести несколько монет на дозу; нет, все это прекрасно можно было вообразить в черных и латиноамериканских гетто на севере, но даже эти гетто походили на обычные жилые районы — здесь же царили хаос и запустение; но полицейские покивали, выпятив свои сильные молодые челюсти, да, так и есть, здесь торгуют кокаином и всяким еще мусором, и тогда Кесслер снова оглядел рассыпающийся — или уже рассыпавшийся — ландшафт как пазл, который складывался и разваливался каждую секунду, и попросил водителя отвезти его на свалку Эль-Чиле, самую большую нелегальную свалку в Санта-Тереса, свалку больше муниципальной, куда сваливали мусор не только фабричные грузовики, но также и мусоровозы, задействованные муниципалитетом, и грузовики и фургоны других частных компаний, что работали субподрядчиками или вывозили мусор из мест, где не действовали муниципальные службы, и машина тогда съехала с земляных дорог и, как казалось, возвращалась в район Ла-Вистоса и шоссе, но затем вдруг повернула и поехала по более широкой — пусть и такой же пустой — улице, где даже кусты стояли под толстым слоем пыли, словно бы тут упала ядерная бомба и никто этого не заметил, заметили только те, на кого она упала, подумал Кесслер, но те ничего не расскажут, потому что сошли с ума или мертвы, и, хотя они ходят и смотрят на нас, их взгляды и глаза происходят из западных фильмов, так там смотрят индейцы и плохие парни, естественно, это глаза безумцев, взгляды людей, что живут в другом измерении, а их взгляды уже не касаются нас, то есть чувствуются, но не касаются, не прилипают к нашей коже, они ее пронизывают, подумал Кесслер, протягивая руку к кнопке, чтобы опустить стекло. Нет, не открывайте окно, сказал один из судейских. Почему? Из-за запаха. Пахнет мертвечиной. Плохо пахнет. Через десять минут они приехали на свалку.

А вы что по этому поводу думаете? — спросил один из журналистов адвоката. Та опустила голову и посмотрела сначала на репортера, а потом на Хааса. Чуй Пиментель ее сфотографировал: казалось, ей не хватает воздуха и ее легкие вот-вот взорвутся, хотя в отличие от тех, кому не хватает воздуха, она сидела не красная, а очень бледная. Это была идея сеньора Хааса, сказала она, и я необязательно с ней согласна. Потом она заговорила о том, что сеньору Хаасу практически отказано в защите, о суде, который беспрестанно откладывают, об уликах, которые теряются, о дающих ложные показания свидетелях, о лимбе, в котором живет ее подзащитный. Любой на его месте получил бы нервный срыв. Журналистка из «Независимой» смотрела на нее с презрительным интересом. Вы же в отношениях с Клаусом, правда? — спросила она. Она была молода, ей еще не исполнилось и тридцати, и она привыкла говорить с людьми прямо и иногда жестко. Адвокату уже было за сорок, и она казалась усталой, словно провела несколько бессонных ночей подряд. Я не буду отвечать на этот вопрос, отозвалась она. Он не имеет отношения к делу.

Шестнадцатого ноября нашли труп другой женщины на пустыре за фабрикой «Кусаи», что в районе Сан-Бартоломе. Жертве по примерным прикидкам было между восемнадцатью и двадцатью двумя годами, причиной смерти, по заключению судмедэксперта, стало удушение. Тело лежало полностью обнаженное, одежду бросили где-то в пяти метрах в зарослях кустов. Так или иначе, но нашли не всю одежду: только узкие брюки черного цвета и красные трусы. Два дня спустя тело опознали родители: это была Росарио Маркина девятнадцати лет, пропавшая двенадцатого ноября, когда она пошла танцевать в салон Монтана на проспекте Карранса, недалеко от района Веракрус, где они и проживали. По странному совпадению, как жертва, так и ее ­родители работали именно на фабрике «Кусаи». Согласно заключению судмед­эксперта, жертву перед смертью несколько раз изнасиловали.

Келли снова появилась в моей жизни подобно подарку. В первую встречу мы всю ночь напролет говорили, рассказывая друг другу о ­наших жизнях. Ее жизнь в общем не задалась. Она пыталась стать театральной актрисой в Нью-Йорке, киноактрисой в Лос-Анджелесе, пыталась стать моделью в Париже, фотографом в Лондоне, переводчицей в Испании. Занималась современным танцем, но через год бросила. Хотела стать художницей, и во время своей первой выставки поняла, что это была худшая ошибка в ее жизни. Она не вышла замуж, у нее не было детей, семьи тоже не осталось (мать только что умерла после долгой болезни), у нее не было планов. Самый правильный момент, чтобы вернуться в Мексику. В столице она очень быстро нашла работу. У нее были друзья, у нее была я, а ведь я, даже не сомневайтесь, оставалась ее лучшей подругой. Но могла и не прибегать к чьей-либо помощи (по крайней мере, помощи людей, которых я знала) — она очень быстро начала работать в, как это сейчас говорится, артистических кругах. То есть готовила открытия выставок, занималась дизайном и печатью каталогов, спала с художниками, разговаривала с покупателями — и все это на деньги четырех арт-дилеров, которые в те времена были самыми главными по части искусства в столице,— потрясающе могущественными людьми, что стояли за галереями и художниками и руководили всем процессом. Тогда я уже отказалась от бесполезных — уж простите меня — левых взглядов и все более сближалась с некоторыми кругами ИРП. Однажды мой бывший муж сказал: если продолжишь писать в этом же духе, тебя отовсюду выгонят или случится что похуже. Я не задумалась над тем, что значило это «похуже», и продолжила писать статьи. В результате меня не только не выгнали, а сверху намекнули, что я им весьма интересна. То было невероятное время. Мы были молоды, обязанностей у нас было не так уж и много, мы считали себя независимыми, в том числе в финансовом плане. В те годы Келли и решила, что самое подходящее имя для нее — Келли. Я по-прежнему звала ее Лус Мария, но другие люди называли ее Келли, а потом она сама однажды это сказала: Асусена, Лус Мария Ривера мне не нравится, не нравится, как это звучит, я предпочитаю быть Келли, все меня так называют, сделай, пожалуйста, то же самое. И я ей ответила: без проблем. Хочешь, чтобы я звала тебя Келли,— пожалуйста. И с этого момента я начала ее звать Келли. Поначалу это все казалось мне ­комичным. Какое-то ­­пошлое американское прозвище. А потом вдруг поняла: а ведь имя-то ей подходит. Возможно, потому, что Келли чем-то походила на Грейс Келли. Или потому, что Келли — имя короткое, два слога, а Лус Мария — длинное. Или потому, что Лус Мария звучало как-то на религиозный манер, а Келли не звучало или напоминало о какой-то фотографии. Где-то у меня лежат ее письма за подписью — Келли Р. Паркер. Думаю, она даже чеки с этим именем выписывала. Келли Ривера Паркер. Есть люди, которые считают: в имени скрыта твоя судьба. Но я так не считаю. А если бы и так, Келли, выбрав такое имя, каким-то образом сделала шаг навстречу невидимости, шаг навстречу кошмару. Вы как думаете, имя как-то связано с судьбой? Нет, отозвался Серхио, и мне лучше в это не верить. Почему? — с любопытством выдохнула Асусена. У меня самое обычное имя, ответил Серхио, глядя в черные очки хозяйки дома. Та вдруг подняла руки к голове, словно бы у нее вдруг разболелась. А знаете, что я вам скажу? Все имена — самые обычные, все они вульгарны. Келли, Лус Мария — не все ли равно. Все имена изглаживаются из памяти. Этому нужно учить детей с первого класса. Но мы боимся так поступать.

Свалка Эль-Чиле не впечатлила Кесслера так, как улицы в районах, где часто похищали людей, по которым он ездил в полицейской машине, сопровождаемой другой полицейской машиной. Районы Кино, Ла-Вистоса, Ремедьос Майор и Ла-Пресьяда на юго-западе города, районы Лас-Флорес, Плата, Аламос, Ломас дель Торо на западе — все они примыкали к индустриальным паркам и опирались, словно на два позвоночных столба, на проспекты Рубен Дарио и Карранса; и районы Сан-Бартоломе, Гуадалупе Виктория, Сьюдад-Нуэва, Лас-Роситас на северо-западе города. Ходить по этим улицам, даже при свете дня, страшно, сказал он журналистам. То есть я хочу сказать: страшно ходить даже такому человеку, как я. Журналисты, из которых никто не жил в этих районах, покивали. А полицейские, наоборот, заулыбались. Тон Кесслера им показался слишком наивным. Он говорил как гринго. Хороший гринго, конечно,— плохие гринго говорят совсем по-другому. Ночью женщину там подстерегает опасность. Есть еще один фактор — безрассудство. Бо`льшая часть этих улиц — если не принимать в расчет транспортные артерии, по которым ходят автобусы,— практически не освещены. В некоторые районы полиция даже не приезжает, сказал Кесслер мэру, который подпрыгнул в кресле словно гадюкой укушенный и тут же состроил очень грустное лицо — с пониманием, мол. Прокурор штата Сонора, его заместитель, судейские — все ­сказали, что, ­похоже, ­проблема, как бы это сказать, ну вроде как вполне возможно, это проблема муниципальной полиции, которой руководит дон Педро Негрете, брат-близнец ректора университета. Тогда Кесслер спросил, кто такой Педро Негрете, был ли он ему представлен, и двое молодых энергичных судейских, которые его везде возили и неплохо говорили по-английски, ответили: нет, по правде говоря, они не видели дона Педро рядом с сеньором Кесслером, и Кесслер попросил, чтобы его описали, возможно, он его видел в самый первый день в аэропорту, и судейские тщательно описали шефа полиции — но как-то без энтузиазма, и фоторобот вышел не слишком хорошим, словно бы парнишки раскаивались в том, что упомянули дона Педро. Фоторобот Кесслеру совсем не помог. Фоторобот молчал. Да и состоял из общих пустых слов. Он такой, жесткий, такой настоящий полицейский, сказали молодые и энергичные судейские. Он некогда тоже служил в судебной полиции. Тогда он, наверное, похож на своего брата-ректора, подумал Кесслер. Но судейские рассмеялись и снова налили ему баканоры: нет, сказали они, даже не думайте,— дон Педро не похож, вообще не похож ни капельки на дона Пабло, тот ведь ректор, и он высокого роста, худой, аж кости торчат, а вот дон Педро, о котором речь, совсем не высокий, широкоплечий, но низенький, коренастый и немного полный, потому что любит хорошо поесть и отдает должное и местной кухне, и американским гамбургерам. И тут Кесслер спросил себя: а нужно ли ему переговорить с этим полицейским. Нужно ли к нему подъехать. И также спросил себя, почему это шеф полиции не подъехал к нему, ведь он, в конце-то концов, по приглашению сюда прибыл. И записал его имя в блокнот. Педро Негрете, некогда судебный полицейский, шеф муниципальной полиции города, уважаемый человек, даже не подошел к нему поздороваться. А потом Кесслер занялся другими делами. Принялся изучать дело одной из погибших женщин. Время от времени опрокидывал стаканчик баканоры — хороша, чертовка. Он также подготовил еще две лекции в университете. А однажды вечером вышел через заднюю дверь, прямо как в первый свой день, сел в такси и поехал на ярмарку народных промыслов, которую здесь называли индейским рынком или северным рынком, купить жене сувенир. И так же, как в первый раз, за ним все время следовала полицейская машина без знаков различий, и он этого не заметил.

Когда журналисты уехали из тюрьмы Санта-Тереса, адвокат уронила голову на стол и принялась тихонько всхлипывать — жалостно-жалостно, как совсем не плачут белые женщины. Так плачут индианки. Полукровки. Но не белые женщины, и в особенности не белые женщины, которые окончили университет. Когда она почувствовала руку Хааса на плече — тот сделал это не из любви или нежности, а как друг, а может, и не как друг, а как свидетель,— те немногие слезы, что капнули и покатились по поверхности стола (стола, который пах хлоркой и, как ни странно, кордитом), высохли и она подняла голову и посмотрела в бледное лицо своего подзащитного, своего мужчины, своего друга, лицо застывшее и в то же время расслабленное (как оно, интересно, могло быть расслабленным и застывшим?), так вот, он смотрел на нее с исследовательским интересом, словно бы они находились не в тюремном зале, а среди сернистых испарений на другой планете.

Двадцать пятого ноября был обнаружен труп Марии Элены Торрес, тридцати двух лет, он лежал в ее собственном доме на улице Сукре в районе Рубен Дарио. За два дня до этого, двадцать третьего ноября, улицы Санта-Тереса обошла демонстрация женщин: они двинулись от университета к мэрии, протестуя против убийств женщин и безнаказанности. Женщин собрала ЖСДМ, а к ним присоединились другие неправительственные организации — ПДР и разные студенческие группы. Согласно данным властей, в митинге участвовало не более пяти тысяч человек. Организаторы утверждали, что более шестидесяти тысяч человек прошли по улицам города. Мария Торрес шла среди них. Два дня спустя ее зарезали в собственном доме. Один из ударов пришелся в горло и вызвал кровотечение, которое послужило причиной смерти. Мария Элена Торрес жила одна — незадолго до смерти она ушла от своего мужа. Детей у нее не было. Соседи сказали, что на этой неделе они с мужем поругались. Когда полиция наведалась в пансион, где проживал муж, тот уже скрылся. Дело поручили судейскому Луису Вильясеньору, недавно прибывшему из Эрмосильо; тот через неделю допросов пришел к выводу, что убийцей был не муж, а парень Марии Элены, некий Аугусто или Тито Эскобар, с которым она встречалась уже месяц. Этот Эскобар жил в районе Ла-Вистоса и нигде не работал. Когда за ним пришли, его уже и след простыл. Равно как и муж, он скрылся. В доме нашли троих мужчин. На допросах они показали, что однажды вечером этот Эскобар вернулся в перепачканной кровью рубашке. Вильясеньор сказал, что никогда в жизни еще не допрашивал более вонючих типов. Дерьмо, сказал он, оно у них было как вторая кожа. Все трое перебирали мусор на нелегальной свалке Эль-Чиле. В доме, где они жили, не то что душа, водопровода не было. Как, блядь, спросил себя Вильясеньор, этот Эскобар сумел стать любовником Марии Элены? Под конец допроса Вильясеньор вывел всех троих задержанных во двор и нещадно избил их шлангом. Потом заставил раздеться, бросил им мыло и устроил душ из шланга в течение пятнадцати минут. Потом, когда его вырвало, он подумал, что его поступки не лишены внутренней логики. Словно бы одно вытекало из другого. Вот он их отлупил куском зеленого шланга. Вода лилась из черного ­шланга. Мысли его утешили. Перебиратели мусора дали ему описание возможного убийцы, он составил фоторобот и разослал его в полицейские участки других городов. Тем не менее дело так и не закрылось. Бывший муж и жених просто исчезли, и о них больше никто никогда не слышал.

Естественно, однажды работа кончилась. Дилеры и галереи меняются. Мексиканские художники — нет. Они навсегда остаются мексиканскими художниками, скажем, как марьячи, а вот дилеры однажды садятся в самолет и улетают на Каймановы острова, а галереи закрываются или понижают жалованье сотрудникам. Это и произошло с Келли. Тогда она решила заняться дефиле. Первые месяцы все шло хорошо. Мода — она как живопись, только попроще. Одежда дешевле, и никто не требует от платья того же, что и от картины, в общем, поначалу все шло успешно, у нее были нужный опыт и контакты, люди доверяли если и не ей, так ее вкусу, дефиле пользовалось успехом. Но она плохо контролировала себя и свои доходы, и всегда, сколько я помню, жаловалась на безденежье. Временами ее ритм жизни выводил меня из себя, и мы жутко ссорились. Сколько раз я ее представляла холостым или разведенным мужчинам, готовым жениться на ней и финансировать ее хотелки,— но нет, Келли упиралась в свою безупречную независимость. Нет, я не имею в виду, что она была прямо святой. Не была. Я знаю мужчин (я знаю, потому что эти самые мужчины жаловались мне потом со слезами на глазах), которых она использовала по полной программе. Но она никогда не выходила из-под защиты закона. Они давали ей все, что бы она ни попросила, потому, что просила она, Келли Ривера Паркер, а не потому, что считали себя обязанными финансировать супругу, или мать (хотя в то время Келли уже решила, что у нее не будет детей), или официальную любовницу. Было что-то в ее природе, оно отвергало любой вид отношений,— из-за этого бескомпромиссного отношения к жизни она оказывалась в деликатной ситуации, за которую Келли, кроме того, винила не себя, а непредсказуемые повороты судьбы. Она жила, как Оскар Уайльд, не по своим возможностям — жизнь требовала от нее больше, чем она могла выдержать. А самое невероятное — это никак не влияло на ее характер, не озлобляло ее. Нет, конечно, мне приходилось видеть ее в ярости, в гневе, но все эти приступы проходили буквально за несколько минут. Еще одно ее качество, которое меня всегда привлекало,— это готовность поддержать друга. Впрочем, если подумать, это не совсем то качество. Но она была такой: дружба — это святое, и она всегда была на стороне своих друзей. К примеру, когда я вступила в ИРП, дома это произвело легкое землетрясение, если так можно выразиться. Некоторые журналисты, которых я знала много лет, перестали со мной разговаривать. А худшие из них разговаривать продолжили, но за моей спиной. Как вы хорошо знаете, у нас страна такая — каждый первый мачо, но почему-то кругом полно пидорасов. Иначе как объяснить, что у нас такая история. Но Келли всегда была на моей стороне, никогда не требовала от меня объяснений, никогда мне ничего такого не говорила. Остальные, как вы знаете, сказали, что я вступила в партию ради выгоды. Конечно, ради выгоды. Вот только есть разные способы стяжать преуспеяние, и я уже устала говорить об этом в пустоту. Да, я жаждала власти, отрицать не буду. Хотела развязать себе руки, хотела изменить что-нибудь в этой стране. Это я также не буду отрицать. Хотела улучшений в здравоохранении и образовательной системе, поспособствовать в меру сил тому, чтобы подготовить Мексику к вступлению в XXI век. Если это значит ради выгоды — что ж, пусть так и будет, ради выгоды. Естественно, добилась я мало чего. Я руководствовалась мечтами, а не здравым смыслом и быстро поняла свою ошибку. Ты думаешь, что изменить все к лучшему можно изнутри. Поначалу хочешь все поменять, оставаясь снаружи, а потом понимаешь: а ведь изнутри больше возможностей добиться изменений. По крайней мере, думаешь: внутри у тебя больше свободы действовать. Это ложь. Есть кое-что, оно не меняется ни изнутри, ни снаружи. И вот тут начинается самое интересное. Самая невероятная часть истории (что нашей бедной мексиканской — что нашей грустной латиноамериканской). Вот тут начинается нечто не-ве-ро-ят-но-е. Если действуешь изнутри и ошибаешься, ошибки теряют свой смысл. Ошибки перестают быть ошибками. Ты ошибаешься, колотишься головой о стену — а это превращается в политические добродетели, в политические риски, в политическое присутствие, в твой рейтинг. Быть и ошибаться, по правде говоря,— вот чем оборачиваются все часы, по крайней мере, все часы с восьми вечера до пяти утра, такое вот оптимальное поведение — прицепиться и ждать. Плевать, что ты ничего не делаешь, плевать, что влипаешь в неприятности, важно то, что ты тут. Где? Да вот там, где нужно быть. Так и получилось, что я перестала быть известной и стала знаменитой. Я была привлекательной женщиной, за словом в карман не лезла, динозавры ИРП посмеивались над моими выходками, акулы ИРП держали меня за свою, левое крыло партии неизменно и единодушно поддерживало мои дерзкие выступления. А я — я и половины того, что происходило, не понимала. Действительность — она как пьяный сутенер. Разве не так?

Первая лекция Альберта Кесслера в Университете Санта-Тереса снискала такой головокружительный успех у публики, что и старожилы не помнили, когда такое случалось в прошлый раз. За исключением двух давних случаев (выступление кандидата от ИРП в президенты и выступление избранного президента), университетский амфитеатр на полторы тысячи мест никогда еще не забивался полностью. По самым скромным подсчетам, послушать Кесслера пришли более трех тысяч человек. Это стало событием в социальной жизни — любой хоть что-то из себя представляющий человек в Санта-Тереса хотел познакомиться, быть представленным такому знаменитому гостю или, по крайней мере, увидеть его вблизи; это было событием политической жизни — самые упертые группы оппозиции замолкли или вели себя скромнее, причем притихли даже самые горластые, и даже феминистки и объединения родственников похищенных женщин и девочек решили посмотреть на это научное чудо — чудо человеческого разума, примененного к делу современным Шерлоком Холмсом.

Заявление Хааса, в котором он обвинял братьев Урибе, напечатали все шесть газет, что отправили своих журналистов в тюрьму Санта-Тереса. Пять из них, до того как вывести это в новости, показали его полиции, которая, как и крупные газеты Мексики, громко заявила, что обвинение ни на чем не основано. Также позвонили в дом Урибе и поговорили с их родственниками, и те сказали, что Антонио и Даниэль ­уехали: или уже не живут в Мексике или переехали в столицу, где учились в одном из университетов. Журналистка из «Независимой газеты Финикса» Мэри-Сью Браво даже разжилась адресом отца Даниэля Урибе и попыталась взять у него интервью — но все ее попытки окончились ничем. Хоакин Урибе был постоянно занят: он то уезжал из города, то только что вышел. Пока Мэри-Сью Браво сидела в Санта-Тереса, она случайно пересеклась в городе с журналистом «Раса Грин-Вэлли», который единственный из всех репортеров, присутствовавших на пресс-конференции Хааса, не напечатал опровержения ­полиции, рискуя тем самым получить иск от семейства Урибе и от официальных учреждений Соноры, которые занимались делом. Мэри-Сью Браво увидела его через окно недорогого ресторана в районе Мадеро, где журналист «Вэлли» обедал. Обедал, надо сказать, не один: рядом сидел крепкого сложения чувак, похожий, по мнению Мэри-Сью, на полицейского. Поначалу журналистка не придала этому значения и пошла себе дальше, но буквально через несколько метров ее охватило предчувствие, и она вернулась. Журналист «Вэлли» сидел уже один и с аппетитом поедал чилакиль. Они поздоровались, и журналистка спросила, может ли она присесть. Конечно, ответил тот. Мэри-Сью заказала кока-колу лайт и некоторое время они проговорили о Хаасе и избегающем встреч семействе Урибе. Потом репортер «Вэлли» оплатил свой счет и ушел, оставив Мэри-Сью в одиночестве в ресторане, полном чуваков, которые, как и журналист, походили на трудяг и нелегальных эмигрантов.

Первого декабря был обнаружен труп девушки в возрасте от восемнадцати до двадцати двух лет; тело нашли в русле пересохшего ручья в окрестностях Касас-Неграс. Труп обнаружил Сантьяго Каталан, который в тот момент охотился и удивился тому, как ведут себя собаки рядом с ручьем. Ни с того ни с сего, сказал свидетель, собаки задрожали, словно учуяли тигра или медведя. Но тут нет ни тигров, ни медведей, так что я подумал: они, наверное, учуяли призрак тигра или медведя. Я знаю моих собак, и если они начинают дрожать и постанывать,— это не просто так. Тогда мне стало любопытно, и я надавал собакам пенделей (ведите себя как мужики, черт бы вас побрал!) и решительно направился к ручью. Дойдя до пересохшего русла не более пятидесяти сантиметров глубиной, Сантьяго Каталан ничего не увидел и не унюхал, и даже собаки вдруг притихли. Но за поворотом русла услышал шум, а собаки опять залаяли и задрожали. Над трупом кружили мириады мух. Сантьяго Каталана так поразила находка, что он спустил собак и пальнул в воздух. Мухи на мгновение разлетелись, и он понял — труп женский. Естественно, тут же вспомнил: а ведь здесь не первый раз находят убитых молодых женщин. И испугался: а вдруг убийцы еще не ушли, не надо было стрелять! Потом очень осторожно выбрался из ручья и огляделся вокруг. Только вороны и кактусы и вдалеке тоже кактусы, и все это на фоне наползающих друг на друга оттенков желтого. Вернувшись на ранчо (оно называлось Игрок, Эль-Хугадор, и располагалось в окрестностях Касас-Неграс), он позвонил в полицию и указал точное место, где лежало тело. Потом умылся, все так же думая об этой несчастной, переодел рубашку и перед выходом приказал одному из работников следовать за ним. Когда к ручью приехала полиция, Каталан был еще при оружии — в руках ружье, на поясе патронташ. Тело лежало лицом вверх, на ноге, точнее, на щиколотке остались несдернутыми черные брюки с пуговицами. Также были обнаружены четыре раны, нанесенные холодным оружием: одна в область живота, три другие — в грудь, на шее остались ссадины. Девушка была смуглой, с черными крашеными волосами до плеч. В нескольких метрах валялся кед марки «Конверс», черный с белыми шнурками. Остальная одежда исчезла. Полиция обошла русло в поисках улик, но ничего не нашла — а может, не сумела найти. Четыре месяца спустя по чистой случайности жертву идентифицировали. Это была Урсула Гонсалес Рохо, двадцати или два­дцати одного года, незамужняя, постоянное место жительства — город Сакатекас. Она приехала в Санта-Тереса и через три дня была похищена и убита. Это рассказала подруга Урсулы из Сакатекаса — девушка ей звонила. Урсула была счастлива, сказала подруга, ведь она могла найти работу на фабрике. Опознали ее по «конверсам» и маленькому шраму на спине в форме молнии.