2666

Имя, сказал журналист. Антонио Урибе, ответил Хаас. Некоторое время журналисты переглядывались — мол, слышал ли кто-нибудь о таком человеке, но нет, не слышал — и потом молча пожали плечами. Антонио Урибе, повторил Хаас,— вот вам имя убийцы женщин в Санта-Тереса. Помолчав, он добавил — и окрестностей. В смысле, окрестностей, сказал один из журналистов. Убийца из Санта-Тереса, сказал Хаас, но мертвые женщины появлялись и в окрестностях города. А ты сам этого Урибе знаешь? — спросил один из журналистов. Видел один раз, только один, ответил Хаас. И глубоко вздохнул, словно готовился рассказать длинную историю; Чуй Пиментель воспользовался этим моментом и его сфотографировал. На этом фото Хаас из-за ­освещения и позы кажется еще более худым, с очень длинной шеей, прямо как у индюка длинной, но не какого-то там обычного индюка, а индюка поющего — такой индюк решается вознести свое пение, не просто там спеть, а вознести свой дребезжащий, скрипучий вопль, в котором слышится скрежет стекла, но не просто стекла, а стекла с серьезной метафорической нагрузкой — прозрачности, чистоты, преданности и совершеннейшей честности.

Седьмого октября в тридцати метрах от железнодорожных путей, в кустах, растущих на границе бейсбольной площадки, было найдено тело девушки четырнадцати-семнадцати лет. На теле остались следы пыток в виде множественных кровоподтеков в области плеч, грудей и ног, а также колющие ранения холодным оружием (полицейский попытался их посчитать, но заскучал и сдался на тридцать пятой по счету ране); впрочем, ни одна из них не задела жизненно важные органы. При жертве не было документов, которые позволили бы установить ее личность. Согласно заключению судмедэксперта смерть наступила в результате удушения. На соске левой груди остались следы укусов, и он был практически оторван, болтаясь лишь на тонкой нити из плоти. Эксперт также заметил другую важную деталь: одна нога жертвы была короче другой, и все посчитали, что это упростит ее опознание — но нет, надежды оказались преждевременными: ни в одном участке города в заявлениях о пропаже человека не нашли женщину с подобными характеристиками. В день, когда труп обнаружили игравшие в бейсбол подростки, на место преступления прибыли Эпифанио и Лало Кура. Там стояла целая толпа полицейских. Плюс там топтались судейские, муниципальные и эксперты, а еще представители Красного Креста и журналисты. Эпифанио и Лало Кура походили по месту и наконец подошли туда, где все еще лежал труп. Она была довольно высокая — метр шестьдесят восемь. Лежала обнаженная, из всей одежды сохранились лишь белая блузка, перепачканная кровью и землей, и белый лифчик. Когда они отошли, Эпифанио спросил Лало Кура, как ему то, что они увидели. В смысле? Жертва? — переспросил Лало. Нет, место преступления, пояснил Эпифанио, раскуривая сигарету. Нету никакого места преступления, сказал Лало. Там всё на совесть подтерли. Эпифанио завел машину. На совесть-то нет, какая там совесть, заметил он, как ублюдки они подтерли, но для дела это неважно. Они всё подчистили.

1997 год для Альберта Кесслера выдался прямо-таки отличным. Он читал лекции в Виргинии, Алабаме, Кентукки, Монтане, Калифорнии, Орегоне, Индиане, Мэне и Флориде. Он объездил множество университетов и поговорил со своими выпускниками, что теперь сами стали преподавателями со взрослыми детьми, а некоторые так даже и оказались женаты — вот это всегда Кесслера удивляло. Он побывал в Париже (Франция), Лондоне (Англия), Риме (Италия), и там его знали, а ассистенты приходили на лекции с его книгами, переведенными на французский, итальянский, немецкий, испанский языки, всё для того, чтобы он расписался и черкнул какую-нибудь милую или остроумную фразу,— вот это он всегда делал с удовольствием. Он съездил в Москву (Россия) и Санкт-Петербург (Россия), в Варшаву (Польша), и его всё приглашали и приглашали, так что 1998 год, видимо, тоже пройдет в непрестанных разъездах. Как же мал наш мир, думал Альберт Кесслер, и чаще всего эта мысль посещала его в самолетах: сидя в первом или бизнес-классе, он на несколько секунд забывал о лекции, которую ему предстояло прочитать в Таллахасси, или в Амарильо, или в Нью-Бедфорде, и просто смотрел на то, как причудливо клубятся под крылом самолета тучи. Убийцы ему практически не снились. Он многих знал лично и за еще большим числом шел по следу, но они снились очень редко. На самом деле ему редко снились сны — а может, он обладал счастливым свойством забывать все, что увидел, за секунду до пробуждения. Его жена, с которой он прожил больше тридцати лет, часто запоминала свои сны и иногда, когда Кесслер ночевал дома, рассказывала их за завтраком. Они включали радио (программу классической музыки) и завтракали кофе, апельсиновым соком, замороженным хлебом, что жена разогревала в микроволновке, и тогда он становился необыкновенно вкусным, хрустящим — лучше, чем весь тот хлеб, что Альберт ел в других местах. Намазывая масло на хлеб, жена рассказывала ему, что ей приснилось этой ночью: практически всегда это были родственники — по большей части уже покойные,— или друзья, или родственники и друзья, с которыми она уже давно не виделась. Потом жена запиралась в ванной, а Альберт Кесслер выходил в сад и с удовольствием окидывал взглядом окружающий пейзаж: красные, серые, желтые крыши домов, чистые и ухоженные тротуары, машины последних моделей, что младшие сыновья соседей ставили не в гараж, а на подъездной дорожке. В районе знали, кто он, и очень уважали. Если во время его прогулки по саду выходил какой-нибудь мужчина, то он, прежде чем сесть в машину и уехать, обязательно поднимал ладонь и говорил «доброго вам дня, мистер Кесслер». Все они были моложе, чем он. Не слишком молодые — так, врачи и менеджеры среднего звена, профессионалы, что зарабатывали на жизнь тяжелым трудом и пытались никому не причинить вреда — впрочем, насчет этого никто никогда не мог быть уверен на все сто процентов. Все женаты, у всех дети, один или двое. Иногда они устраивали в саду возле бассейна барбекю, и однажды по просьбе жены он пришел на такое мероприятие и взял да и выпил полбутылки «Бада» и стакан виски. Полицейские в районе не жили, и единственным умным человеком казался университетский преподаватель, лысый и долговязый чувак, который в конце все-таки оказался болваном, способным поддержать разговор только о спорте. Полицейский или бывший полицейский лучше всего себя чувствует в компании женщины или другого полицейского, другого копа в том же чине. В случае Кесслера истинной была лишь вторая часть утверждения. Женщины его давно уже не интересовали — за исключением женщин, что были полицейскими и расследовали убийства. Как-то один японский коллега порекомендовал ему посвящать свободное время уходу за садом. Тот чувак был копом на пенсии и довольно долгое время — во всяком случае, так рассказывали — считался асом убойного отдела Осаки. Кесслер последовал совету и, вернувшись домой, велел жене рассчитать садовника — мол, теперь он будет лично заниматься садом. Естественно, тот сразу пришел в плачевное состояние, и садовник вернулся. Интересно, почему я попытался — да еще и посредством садоводства! — снять стресс, которого у меня не было? — так он подумал. Иногда, возвращаясь после трех недель или месяца командировки — презентации книги, или консультации авторов детективов и режиссеров триллеров, или лекций в университетах или департаментах полиции, безнадежно бившихся над делом, что отказывалось раскрываться,— вот тогда он смотрел на жену и его посещало размытое сомнение: а знает ли он ее? Но нет, он знал ее прекрасно — это совершенно, совершенно точно. Возможно, это все ее походка, то, как она перемещалась по дому или приглашала его вечерком сходить в магазин, куда всегда наведывалась, покупая этот замороженный хлеб, что он ел на завтрак — такой прекрасный хлеб, словно вышел из европейской печки, а не американской микроволновки. А иногда, закупившись всем необходимым, они, каждый со своей тележкой, останавливались перед книжным магазином, где продавалась его книга в карманном издании. Жена указывала на нее и говорила: ты все еще здесь. И он всегда кивал, и потом они шли гулять по торговому центру, заглядывая то в тот магазинчик, то в этот. Так знал он ее или нет? Нет, конечно знал, вот только время от времени реальность, та самая крошечная реальность, подобно якорю удерживающая реальность большую, вдруг начинала расплываться, словно бы время истачивало, размывало и облегчало ее вес,— а ведь реальность, она по своей природе легка и удовлетворяет нашим требованиям и существует на самом деле.

Я видел его всего раз, сказал Хаас. Это было на дискотеке или в заведении, что походило на дискотеку, а на самом деле было просто баром со слишком громкой музыкой. Я сидел там с друзьями. Друзьями и клиентами. И там сидел за столом этот молодой человек в компании людей, некоторых из них знали и мои друзья. Рядом с ним сидел его кузен, Даниэль Урибе. Мне представили обоих. Они показались мне весьма образованными — оба владели английским; одевались как фермеры с ранчо, но понятно было — никакие они не фермеры. Сильные и высокие (Антонио Урибе был выше своего кузена) — сразу становилось понятно: эти ребята ходят в фитнес-клуб и там качаются, и вообще следят за собой. Также было понятно: они очень следят за своим внешним видом. Трехдневная щетина — зато пахнут одеколоном, стрижки нормальные, рубашки чистые, брюки чистые, все брендовое,— словом, два современных молодых человека. Я с ними некоторое время поболтал (о всяких неинтересных вещах, такие разговоры часто случаются в подобных заведениях — типа на «мужские темы»: новые машины, двд, компакт-диски с песнями-ранчерас, Паулина Рубио, песни-наркокорридос, негритянка, имя которой я так и не запомнил — Уитни Хьюстон? Не, не она, Лана Джонс? Нет, тоже не она, это негритянка, я забыл, как ее зовут), и я выпил с ними и с остальными, и там, уже ночью, потерял из виду этих Урибе, единственный раз я их видел, но это они, и потом один из моих друзей посадил меня в машину и мы помчались оттуда как ошпаренные.

Десятого октября рядом с футбольными полями «Пемекс», между шоссе на Кананеа и железнодорожными путями, был найден труп Летисии Боррего Гарсия, восемнадцати лет; тело лежало, присыпанное землей, процесс разложения зашел достаточно далеко. Труп завернули в плотный пластиковый пакет, судмедэксперт установил, что причиной смерти послужило удушение, сопровождаемое переломом подъязычной кости. Труп опознала мать, которая написала заявление о пропаже дочери месяц назад. А почему убийца потрудился выкопать эту ямку и похоронить ее, правда, не до конца? — спросил Лало Кура, тщательно осматривая место. Почему не сбросить тело прямо на обочину дороги на Кананеа или у заброшенных складов рядом с железной дорогой? Что же получается: убийца не понимал, что оставляет тело жертвы рядом с футбольными полями? Некоторое время Лало Кура стоял и смотрел на место, где обнаружили труп, а потом его выгнали. А между прочим, в яму с трудом поместился бы труп ребенка или собаки, но никак не труп женщины. Убийца хотел как можно скорее избавиться от трупа? Стояла ночь, а он в здешних местах не ориентировался?

В ночь перед приездом следователя Альберта Кесслера в Санта-Тереса в четыре часа утра Серхио Гонсалесу Родригесу позвонила Асусена Эскивель Плата, журналистка и депутатка от Институциональной революционной партии. Когда он брал трубку, то боялся, что это кто-то из родственников звонит с плохими новостями, но тут зазвучал женский голос — резкий, привыкший к командному тону, повелительный, из тех, что не привыкли просить прощения или получать отказ. Голос поинтересовался, один ли он. Серхио ответил, что спит. Но ты, парень, один или не один в кроватке? И тут звуковая память ее узнала. Конечно, это Асусена Эскивель Плата, кто же еще, Мария Феликс мексиканской политики, самая-самая, эдакая Долорес дель Рио от ИРП, Тонголете для некоторых похотливых депутатов и практически всех политических журналистов в возрасте старше пятидесяти, а точнее, ближе к шестидесяти, которые тонули, как кайманы в болоте, более ментальном, чем реальном, над которым царила — и которое поддерживала в реальности — Асусена Эскивель Плата. Я один, ответил он. И в пижаме, правда? Правда. Так вот оденьтесь и спуститесь на улицу, я заеду за вами через десять минут. На самом деле Серхио спал без пижамы, но не хотел ей возражать прямо в начале разговора, так что надел джинсы, носки и свитер и спустился к выходу из здания. Напротив двери стоял с погашенными фарами «мерседес». Из «мерседеса» его тоже заметили — задняя дверь открылась и унизанная кольцами рука поманила его внутрь. В углу заднего сиденья, укутанная в шотландский плед, умостилась депутат Асусена Эскивель Плата, та самая и самая-самая; несмотря на ночное время она сидела в черных очках с черной оправой и черными широкими дужками — ни дать ни взять побочная дочь Фиделя Веласкеса; такие очки надевают Стиви Уандер и некоторые слепые — чтобы любопытствующие не рассматривали их глаза без радужки.

Сначала он прилетел в Тусон, а из Тусона на крохотном самолетике — в аэропорт Санта-Тереса. Прокурор штата Сонора сообщил ему, что уже совсем скоро, через год или полтора, начнутся работы по строительству нового аэропорта Санта-Тереса: он станет достаточно большим, чтобы принимать самолеты типа «Боинг». Мэр города поприветствовал его, и на таможенном контроле марьячи начал играть в его честь и запел песню, в которой — во всяком случае, так ему показалось — упоминал его имя. Кесслер предпочел ничего не спрашивать и улыбнулся. Мэр отпихнул таможенника, что ставил печати в паспорта, и лично проштамповал документ дорогого гостя. В этот момент Кесслер застыл в совершенной неподвижности. Потом поднял паспорт с печатью и улыбнулся от уха до уха — надо было дать фотографам время сделать снимки. Прокурор пошутил, и все рассмеялись — все, кроме мрачно поглядывавшего таможенника. Затем все расселись по машинам и направились в мэрию, и там, в главном актовом зале, бывший агент ФБР дал свою первую пресс-конференцию. Его спросили, приходилось ли ему расследовать дела такие же, как здесь, в Санта-Тереса, или хотя бы похожие. Еще его спросили, правда ли, что Терри Фокс, герой фильма «Грязные глаза», действительно, в смысле, в реальной жизни, был психопатом (об этом заявила перед разводом его третья жена). Его спросили, бывал ли он уже в Мексике, и если да, то понравилось ли ему здесь. Его спросили, правда ли, что Р. Х. Дэвис, романист, написавший «Грязные глаза», и «Убийцу среди детей», и «Зашифрованное имя», спал только с включенным светом. Его спросили, правда ли, что Рэй Сэмюэльсон, режиссер «Грязных глаз», запретил Дэвису приходить на съемочную площадку. Его спросили, могла ли такая, как в Санта-Тереса, серия убийств иметь место в Соединенных Штатах. Без комментариев, сказал Кесслер, а затем выверенным движением поприветствовал журналистов, поблагодарил их и отправился в гостиницу, где ему зарезервировали лучший номер, и это был не президентский номер и не номер для молодоженов, как обычно происходит в других гостиницах,— так вот, это был номер с пустыней: с балкона, обращенного на юг и на запад, прекрасно просматривалась грандиозная в своей протяженности, совершенно безлюдная пустыня Сонора.

Они из Соноры, сказал Хаас, но и из Аризоны тоже. Это как же? — удивился один из журналистов. Они мексиканцы, но американцы тоже. У них двойное гражданство. А что, у нас между странами есть соглашение о двойном гражданстве? Адвокат кивнула не поднимая глаз. И где же они живут? — спросил один из журналистов. В Санта-Тереса, но у них есть еще дом в Финиксе. Урибе, пробормотал один из журналистов, что-то знакомое… Да, я тоже что-то такое слышал, поддакнул другой журналист. Они, случайно, не родственники Урибе из Эрмосильо? Какого Урибе? Да этого, из Эрмосильо, сказал журналист из «Сонорца», транспортная компания у него еще. Мильон грузовиков. Чуй Пиментель в тот момент фотографировал журналистов. Молодые, плохо одетые, у кого-то на лице прямо написано «продамся хорошему хозяину, задорого», мальчишки-работяги, не выспавшиеся после ночи гульбы,— они переглядывались, задействовав что-то вроде общей памяти, и даже посланник «Расы Грин-Вэлли», больше похожий на батрака, чем на журналиста, понимал и не без успеха посвящал себя коллективному припоминанию, пытаясь найти еще деталей для общей картины. Урибе из Эрмосильо. У которого мильон грузовиков. Как его звать? Педро Урибе? Рафаэль Урибе? Педро Урибе, сказал Хаас. А какое отношение он имеет к Урибе из этой истории? Он отец Антонио Урибе, ответил Хаас. И добавил: у Педро Урибе больше ста грузовиков. Он перевозит товар для нескольких фабрик как в Санта-Тереса, так и в Эрмосильо. Его грузовики переезжают границу каждый час или даже каждые полчаса. Также у него есть собственность в Финиксе и Тусоне. У брата, Хоакина Урибе, несколько гостиниц в Соноре и Синалоа, а еще сеть кафетериев в Санта-Тереса. Это отец Даниэля. Оба Урибе женаты на американках. Антонио и Даниэль — старшие. У Антонио две сестры и брат. Даниэль — единственный сын. Раньше Антонио работал в офисе своего отца в Эрмосильо, но теперь уже давно нигде не работает. Даниэль всегда был черной овцой. Обоим покровительствует наркоторговец Фабио Искьердо, который, в свою очередь, работает на Эстанислао Кампусано. Говорят, Эстанислао Кампусано — крестный отец Антонио. У них в друзьях дети миллионеров, таких же, как они, но также полицейские и наркоторговцы в Санта-Тереса. Везде, где появятся, они щедро платят. Они и есть серийные убийцы Санта-Тереса.

Десятого октября, в тот же день, когда нашли тело Летисии Боррего Гарсия рядом с футбольными полями «Пемекс», обнаружили труп Лусии Домингес Роа в районе Идальго, на тротуаре улицы Персефоне. В первичном отчете полиции говорилось, что Лусия зарабатывала на жизнь проституцией и была наркоманкой, а причиной смерти, возможно, стала передозировка. На следующее утро, тем не менее, заявление полиции круто поменялось. В нем говорилось, что Лусия Домингес Роа работала официанткой в баре в районе Мехико и смерть наступила в результате выстрела в живот пулей калибра 44, возможно, из револьвера. Свидетелей убийства не нашли, и следствие полагало, что убийца вполне мог выстрелить изнутри движущейся машины. Также полагали, что пуля могла предназначаться другому человеку. Лусии Домингес Роа было тридцать три года, она была разведена и жила одна в комнате в районе Мехико. Никто не смог объяснить, что она делала в районе Идальго, хотя, как сказали в полиции, вполне возможно, она просто гуляла и встретила смерть по чистой случайности.

«Мерседес» въехал в район Тлальпан, повернул туда, потом сюда и в конце концов поехал прямо по мощеной тряской улице; дома в свете луны казались покинутыми и разрушенными. Все время, пока ехали, Асусена Эскивель Плата молчала и курила, завернувшись в свой шотландский плед, а Серхио просто сидел и смотрел в окно. Дом у депутатки оказался большой, одноэтажный, с дворами, куда раньше заезжали в каретах, старыми конюшнями и водопойными желобами, высеченными в живом камне. Серхио прошел за ней в гостиную, где висели картина Тамайо и картина Ороско. Первая была выполнена в красном и зеленом. Ороско — в черном и сером. Снежно-белые стены гостиной навевали мысли о частной клинике или смерти. Депутат спросила, не хочет ли он что-нибудь выпить. Серхио попросил кофе. Кофе и текила, сказала депутат, не поднимая голоса, словно бы просто озвучивая то, что обоим хотелось выпить в этот ранний час. Серхио обернулся — не слуге ли она это говорит, но никого не увидел. Через несколько минут, тем не менее, пришла женщина среднего возраста, примерно одного поколения с депутатом, но рано состарившаяся из-за тяжелой работы, и принесла текилу и исходящую паром чашку кофе. Кофе оказался выше всяких похвал, и Серхио сказал это хозяйке дома. Асусена Эскивель Плата рассмеялась (на самом деле, просто показала зубы и выдохнула что-то похожее на крик ночной птицы, которая бы взялась подражать смеху) и сказала, что если бы он попробовал текилу, то понял, что на самом деле выше всяких похвал. Но давайте перейдем к делу, сказала она, так и не сняв свои огромные черные очки. Вы когда-нибудь слышали о Келли Ривере Паркер? Нет, отозвался Серхио. Я так и думала, вздохнула она. А обо мне слышали? Естественно. Но о Келли — нет? Нет, подтвердил Серхио. Вот так всегда в нашей сраной стране, проговорила Асусена и несколько минут молчала, подняв стакан текилы перед настольной лампой и глядя на просвет, созерцая пол или закрыв глаза — все это и многое другое она могла делать под прикрытием своих черных очков. Я знала Келли еще с детства, сказала депутат голосом сомнамбулы. Поначалу она мне не понравилась, я считала ее слишком манерной — во всяком случае, ­тогда. Отец ее был архитектором и работал на нуворишей нашего города. Мать ее была американкой, отец познакомился с ней во время учебы то ли в Гарварде, то ли в Йеле, в каком-то из них, короче. Естественно, он, отец ее в смысле, пошел туда не потому, что родители, в смысле, дедушка с бабушкой Келли, его туда отправили, а потому, что получил от правительства стипендию. Думаю, он там хорошо учился, да. Да, согласился Серхио — Асусена, похоже, готовилась снова утонуть в молчании. А вы видели дом Элисондо? Нет, отозвался Серхио. Это в Койоакане, сказала депутат. Жуть какая-то, а не дом. Так вот его построил отец Келли. Не видел ни разу, сказал Серхио. Сейчас там живет кинопродюсер — пьет без просыху, конченый, короче, человек, и фильмов уже не снимает. Серхио пожал плечами. Со дня на день его найдут мертвым и племянники продадут дом Элисондо строительной компании, которая построит на его месте доходный дом. Реально, все меньше и меньше остается свидетельств жизни и дел архитектора Риверы. Эта самая реальность — просто наглая спидозная шлюха, правда ведь? Серхио согласно кивнул, а потом подтвердил — да, так и есть. Архитектор Ривера, архитектор Ривера, проговорила Асусена. Помолчала, потом сказала: мать ее была очень красивой, невероятной красоты женщина была. Сеньора Паркер. Современная, невероятно красивая женщина, и архитектор Ривера души в ней не чаял, скажем прямо. И правильно делал: мужчины, когда ее видели, с ума сходили, и, если б ей захотелось бросить своего архитектора, выгодных партий у нее было бы даже с избытком. Но правда в том, что она его так и не бросила, хотя — а я была еще ребенком — говорила иногда: а вот за мной ухаживает политик, вот за мной генерал ухаживает, и не сказать, чтобы это ей не нравилось. Вы же знаете, какие люди злые внутри. Но, наверное, Риверу своего она любила, иначе с чего бы не ушла. У них была только одна дочь — Келли, хотя по-настоящему ее звали Лус Мария, как бабушку. Сеньора Паркер беременела, конечно, еще несколько раз, вот только проблемы у нее были с беременностями. Думаю, что-то не так с маткой. Возможно, эта матка не хотела больше вынашивать мексиканских детей и отторгала ребенка естественным образом. Такое возможно. А что, и постраннее вещи мы видали. Но, так или иначе, Келли была у них единственным ребенком и это несчастье, а может, наоборот, удача, повлияло на ее характер. С одной стороны она была — или казалась — манерной девочкой, эдакой типичной золотоволосой доченькой завзятого карьериста, а с другой стороны, в ней сразу, с детства, чувствовалась сильная личность, она была решительная девочка, а личность ее я позволю себе охарактеризовать как необычную. Но вот поначалу она мне не понравилась, но потом, когда мы поближе познакомились, когда она пригласила меня к себе домой, а потом я пригласила ее к себе, она все больше и больше меня привлекала, и вскоре мы стали закадычными подружками. Такие вещи, они без последствий никогда не проходят, сказала Асусена так, словно плевала в лицо мужчине или призраку. Еще бы, отозвался Серхио. Не хотите еще кофе?

В день своего приезда в Санта-Тереса Кесслер вышел из гостиницы. Сначала спустился вниз. Поговорил с администратором, спросил, есть ли в гостинице компьютер, подключен ли он к интернету, а потом пошел в бар, где взял виски, но не допил и до середины — пришлось идти в туалет. А когда вышел с умытым лицом он, не глядя на тех, кто сидел за столиками в баре или отдыхал в креслах, направился в ресторан. Там заказал салат «Цезарь», черный хлеб с маслом и пиво. Ожидая, пока принесут еду, поднялся и позвонил с телефона при входе в ресторан. Потом вернулся на место, вытащил из кармана пиджака англо-испанский словарь и принялся искать в нем какие-то слова. Когда официант поставил перед ним салат, Кесслер пару раз отхлебнул мексиканского пива и намазал хлеб маслом. А потом снова встал и пошел в туалет. Туда, впрочем, не вошел, а дал доллар и о чем-то переговорил по-английски с уборщиком ресторанных туалетов, свернул в боковой коридор, открыл дверь и прошел по другому коридору. В конце концов оказался на кухне гостиницы, над которой плавало облако, пахнувшее острыми соусами и запеченным мясом, и Кесслер спросил поваренка, где тут выход на улицу. Поваренок довел его до двери. Кесслер дал ему доллар и вышел через задний двор. На углу его ждало такси. И он в него сел. Прокатимся по окраинам, сказал он по-английски. Таксист сказал «окей», и они тронулись с места. Катались примерно два часа. Кружили по центру города, по району Мадеро-Норте и району Мехико, и даже подъехали к границе, откуда уже виднелся Эль-Адобе — а тот был на американской территории. Потом вернулись в Мадеро-Норте, а дальше заколесили по улицам Мадеро и Реформа. Нет, это мне не подходит, проговорил Кесслер. А что нужно-то, шеф? — поинтересовался таксист. Бедные районы, фабрики, нелегальные свалки. Таксист проехал через центр и направился к району Феликс Гомес, откуда по проспекту Карранса съехал в районы Веракрус, Карранса и Морелос. Проспект завершался чем-то типа площади или прогулочной зоны огромных размеров, ярко-желтого цвета; там стояли рядами грузовики и автобусы, а между лотков люди продавали и покупали все — от зелени и кур до бусинок. Кесслер попросил таксиста остановиться — мол, надо пойти оглядеться. Таксист же ответил: нет, шеф, не стоит туда идти, там жизнь гринго вообще ничего не стоит. Вы что, считаете я вчера родился? — спросил Кесслер. Таксист не понял выражения и снова попросил его не выходить из машины. Блядь, здесь остановите, рассердился Кесслер. Таксист затормозил и сказал, что надо заплатить. Вы что, хотите уехать? — поинтересовался Кесслер. Нет, ответил таксист, я-то вас подожду, но кто ж мне гарантирует, что вы вернетесь оттуда при деньгах? Кесслер рассмеялся. Сколько нужно? Двадцати долларов хватит, ответил таксист. Кесслер дал ему двадцатидолларовую купюру и вышел из машины. Некоторое время, сунув руки в карманы и развязав галстук, бродил, с любопытством разглядывая импровизированный рыночек. Спросил у бабули, торговавшей ананасом в чили, куда направляются грузовики — они как раз выезжали, все в одну сторону. В Санта-Тереса возвращаются, ответила бабуля. А там что? — спросил он по-испански, ткнув пальцем в противоположную сторону. Так парк же, сообщила старушка. Он из жалости купил у нее кусочек ананаса в чили — и тут же его выкинул, чуть отойдя от лотка. Вот видите — ничего со мной не случилось, сказал он таксисту, садясь обратно в машину. Да вы просто чудом спаслись, сказал таксист, улыбаясь ему в зеркало заднего вида. Едем в парк, велел Кесслер. От другой стороны площади из утоптанной земли отходили две дороги, которые, в свою очередь, разделялись еще на две дороги. Шесть этих дорог были асфальтированными и все вели в индустриальный парк Арсенио Фаррель. Там стояли высокие ангары, каждую фабрику окружал проволочный забор, а громадные фонари наполняли все неверным светом ожидания важного события, что не соответствовало действительности, потому что ожидал всех лишь такой же рабочий день. Кесслер снова вышел из такси и вдохнул фабричный воздух, трудовой воздух северной Мексики. То и дело приезжали автобусы с рабочими, а уезжали тоже с рабочими, отработавшими свою смену. Здешний воздух — влажный, вонючий, пахнущий подгорелым маслом — ударил ему в лицо. Показалось, тот принес отголоски смеха и звуков аккордеона. К северу от Индустриального парка простирался огромный квартал хижин, крытых всякими отбросами. К югу, за халупами, Кесслер различил похожий на остров массив огней — это был индустриальный парк. Он спросил таксиста, что это. Тот вышел из машины и некоторое время смотрел туда, куда показал пассажир. Это, наверное, индустриальный парк Хенераль Сепульведа, сказал наконец. Смеркалось. Уже давно Кесслер не видел таких красивых сумерек. Закат светился всеми красками, и это напомнило ему об одном давнем вечере в Канзасе. Конечно, тот вечер и этот вечер отличались, но цвета — цвета были теми же. Он припомнил: да, мы ехали по шоссе, я, шериф и коллега из ФБР, и машину остановили — кто-то захотел отлить, и вот тогда он его увидел. Яркие цвета на небе к западу, цвета, похожие на гигантских танцующих бабочек, а ночь меж тем приближалась, хромая, с востока. Поехали, шеф, сказал таксист, не будем испытывать больше судьбу.