А с платформы говорят…
Шрифт:
Правила проживания в гостевой комнате на улице Желябова были предельно просты: убирать за собой мусор, мыть посуду, пополнять запасы в холодильнике, если что-то взял, и вежливо вести себя с соседями. Тем, кто хотя бы единожды осмеливался им нахамить, навсегда «отказывалось от дома». Здесь терпеливый в остальном хозяин был непреклонен. Так, однажды некий юноша из Калининграда, который был в Ленинграде проездом, небрежно пнул квартирного кота, осмелившегося потереться о его джинсы, и обругал нецензурными выражениями соседку в ответ на безобидную просьбу убрать огромную сумку с вещами с прохода в коридоре. Обычно спокойный и невозмутимый Макс пришел в ярость, увидев плачущую старушку-соседку, и мигом вышвырнул за дверь хама, метнув сумку следом и пригрозив выбить зубы, если тот появится на пороге квартиры еще раз. Обиженный гость еще около часа орал за дверью и пинал ее ногами: выяснилось,
С соседями Максу повезло чрезвычайно: ими ему доводились лишь два старичка — чудаковый профессор, любящий декламировать стихи Цветаевой, Бродского и Мандельштама, выбивать прямо на кухонном столе свою старенькую трубку и способный выпить за ночь целую пачку индийского чая… Второй соседкой была милейшей души старушка Маргарита Петровна, которая знала Макса с рождения. Она считала этого заросшего бородой длинноволосого хиппи кем-то вроде старшего сына-подростка, который слушает «какую-то странную музыку», и постоянно подкармливала, хоть тому и было уже за тридцать. Старушка была глуховата, ходила со слуховым аппаратом и жила далеко от кухни, а посему ни громкие разговоры, ни музыка ей совершенно не мешали. Макс же, в свою очередь, вел себя с ней, как почтительный сын, послушно чинил розетки, вкручивал лампочки и даже вернул однажды жизнь старенькому патефону. А еще, он, как и полагается послушному сыну, не перебивая, выслушивал монологи Маргариты Петровны про мигрень, подагру, дефицит продуктов и «как оно тогда было до войны». Старушка-соседка, как и загадочный старичок Андрей Петрович, которого я уже дважды встречала, попав в СССР, доводилась ровесницей двадцатому веку, то есть родилась в 1900 году и сейчас уже разменяла восьмой десяток.
В квартире, где мне теперь довелось жить, многое было устроено по-другому. Если квартира на улице Желябова напоминала, скорее «Нору» семьи Уизли из саги о «Гарри Поттере», то это жилище, скорее, походило на домик Дурслей. Тут все было четко и по расписанию, даже лучше, чем в моей московской коммуналке, где строгая Дарья Никитична, безмерно любящая чистоту, не давала спуску неряхам.
Здесь неукоснительно соблюдался порядок. На двери в туалет висел график дежурств: каждый из жильцов был обязан отдежурить неделю и в течение этой недели поддерживать порядок в местах общего пользования. Свои дежурства никто не пропускал. У каждого был свой кухонный стол, который требовалось содержать в надлежащем порядке: вовремя вытирать крошки, мыть посуду и убирать скоропортящиеся продукты в холодильник. Устраивать эпопею с выведением тараканов не хотелось никому. Обувь в коридоре была выстроена чуть ли не по линеечке и вся была вымыта, как и колеса детского велосипеда. После двадцати трех часов в квартире никто не шумел. Желающие поспорить о жизни обитатели квартиры тихонько собирались на кухне и общались вполголоса, чтобы не разбудить спящих.
Этот порядок, как выяснилась, завела старенькая Агафья Кирилловна, преподававшая ранее черчение в школе и пережившая в этой квартире блокаду, еще будучи довольно молодой женщиной. А после того, как она уехала на постоянное место жительства в Ленинградскую область, поближе к родственникам, обязанности «ответственного квартиросъемщика» взяла на себя склонная к педантичности Вера. Теперь именно она следила за порядком, хотя и была намного младше других жильцов. Против правил, стоит заметить, никто не бунтовал — все понимали, что именно благодаря их соблюдению живут в чистоте и спокойствии.
Обитатели квартиры, где мне теперь предстояло жить, были не такими колоритными, как друзья Макса, но тем не менее, очень интересными и колоритными людьми. Моя давнишняя подруга Вера, признаться, ничуть не преувеличила, сказав, что в квартире много людей, любящих науку. Это действительно было так. Даже вдоль коридора стояли огромные стеллажи с книгами, которые мог брать любой желающий — этакая коммунальная библиотека. Вера, верная своей привычке все держать в полном порядке, завела специальную книжечку, где записывала, кто и когда взял книгу.
А вот продукты свои в этой квартире никто и никогда не подписывал. Все они хранились в одном общем холодильнике. Готовили, тоже, как правило, на пару порций больше, чем требовалось, чтобы радушно угостить изголодавшихся соседей, не успевших приготовить себе поесть. Вместе отмечали дни рождения, праздновали Новый Год, «Первомай» и прочие праздники.
В комнате недалеко от входа в квартиру проживал крохотного роста Лаврентий Павлович, мужчина лет шестидесяти пяти.
Он тоже был очень увлечен наукой, но на чудаковатого профессора, соседствовавшего с Максом, никак не походил. Скорее, внешне он напоминал несостоявшегося горе-ухажера, который когда-то подкатывал к моей коллеге Катерине Михайловне. Однако, в отличие от престарелого мачо Ореста Дмитриевича, манеры Лаврентия Павловича были просто безупречны. Два года назад он похоронил жену, с которой прожил сорок лет в любви и согласии. Познакомились они, когда еще были студентами химико-технологического института. Скончалась супруга скоропостижно от сердечного приступа, хотя ранее никогда на здоровье не жаловалась. Лаврентий Павлович до сих пор свято хранил ее память и раз в неделю обязательно посещал могилку дражайшей супруги на кладбище, сидел там подолгу, о чем-то мысленно с ней беседовал и оставлял свежие цветы. Работал старичок в научно-исследовательском институте, где, по словам Веры, разрабатывал «какие-то полезные химикаты».А ближе всех к кухне жила известный в Ленинграде историк Антонина Семеновна, которую я, кажется, даже когда-то видела по телевизору. Почивший десять лет назад супруг дамы был известным физиком-ядерщиком, постоянно мотающимся по командировкам и выступающим в разных городах с докладами на конференциях. Их сын давно вырос, решил стать доктором, занимался исследованием новых не известных науке вирусов и жил в Москве.
Соседнюю с Лаврентием Павловичем просторную комнату с лепным потолком и неработающим дореволюционным камином, которая была едва ли не больше моей бывшей «хрущобы», занимали Вера, ее муж Влас и их дочка Лида. Она, как и Тимоша, сын моей второй подружки, уже была подростком. Едва взглянув на нее, я ничуть не удивилась, что ее зовут, как и мою бойкую товарку: характер у них был один в один. Говорливая, бойкая непоседа Лидочка внешне была копией отца, но совершенно не походила характером на своих спокойных и немногословных родителей.
Влас же по поведению очень напоминал мне Веру в юности. Я, если честно, совсем не удивилась, увидев его: такой же задумчивый, немногословный, говорил всегда коротко и по делу, а еще — состоял в местном обществе книголюбов. Выбор Веры мне был совершенно понятен: она связала жизнь с человеком, очень похожим на себя. На «типичного» мужика Влас, хотя и был представителем рабочего класса, совершенно не походил: не пил, не курил, не выражался, писал очень грамотно, не любил футбол и рыбалку. Почти каждые выходные они с женой и дочкой ходили то в кино, то в музей — в общем, наслаждались достопримечательностями культурной столицы, в которой чувствовали себя абсолютно счастливой семьей.
— Представляешь, — весело сказала мне Вера, когда мы с ней в субботу вечером хлопотали на кухне, жаря картошку с луком. — Лида наша, когда впервые его на заводе увидела, сказала, что с ним рядом мухи дохнут. А потом, когда чуть получше с ним познакомилась, свое мнение поменяла, но мне все равно шепнула: «Хороший мужик, Веруся, но только для тебя. Я бы с ним с тоски померла. А вот Андрюха — для меня самое то: и пошутит, и посмеется, и фокус какой отчебучит. Все у нас с ним весело, с юмором!».
— Да уж, — согласилась я. — Без юмора в наше время никуда!
Мне признаться, Лида не особо понравилась в первые дни нашего знакомства: громкая, говорливая, где-то даже грубоватая, прямо прототип Людмилы из культового фильма «Москва слезам не верит». Однако узнав подругу получше, я поняла, что она — очень хороший, надежный и верный товарищ, с которым не страшно. А еще она, несмотря на жесткий нрав, внутри оказалась очень добрым и ранимым человеком, способным влюбляться по уши даже в таких мерзавцев, как ее тогдашний ухажер из МГИМО. Уж и не знаю, какая жизнь ждала бы ее, если бы нам на пару с мудрой вахтершей Зинаидой Петровной не удалось отговорить ее от опрометчивого похода на свидание в квартиру на Кутузовской набережной, где ее поджидал охочий до женской ласки «Казанова»…
— Знаешь, — слегка забыв, где нахожусь, начала говорить я, — бабуля всегда говорила: «У каждого свой вкус и своя манера, кто-то любит арбуз, а кто-то — офицера». Вот, видимо, так и оказалось. Тебе хорошо с Власом, а Лиде — с Андреем…
— Какая бабуля? — вдруг спросила Вера, проницательно глядя на меня. — Твои же бабка с дедом еще в гражданскую войну погибли… Тебя тогда еще и на свете-то не было… А отца своего ты и не помнишь…
Елки-палки! Ну как я могла забыть! Это же там, в двадцать первом веке я — Галочка, которая с нежностью и любовью вспоминает свою любимую бабушку, давшую ей столько любви и заботы… А тут-то я — Дарья Ивановна, родившаяся на излете тридцатых годов, в крошечном подмосковном городке и выросшая рядом с Лидой и Верой, которые знают обо мне всю подноготную…