Анатомия «кремлевского дела»
Шрифт:
Я признаю, что я совершил преступление перед партией, скрыв фактически предателя и двурушника. Добавляю, что действительное политическое лицо Чернявского было известно активу ячейки Разведупра [961] .
Не мудрствуя лукаво, следователь продолжал гнуть свою линию:
Чернявский показал следствию, что он входил в контрреволюционную троцкистскую группировку, участником которой являлись и вы. Следствие предлагает вам дать правдивое показание об этой контрреволюционной группировке и о вашем участии в ее практической работе [962] .
961
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 110. Л. 168.
962
Там же.
На самом деле Чернявский ничего подобного не показывал. На допросе 19 марта он действительно донес на своих товарищей, но при этом подчеркнул, что они, в том числе и Рябинин,
не входили в нашу
Рябинин тоже отказался признать себя членом контрреволюционной группы. Одно дело – оговорить Чернявского, который и сам донес на него, но совсем другое – топить самого себя. Тогда следователь чуть отступил и стал добиваться, чтобы Рябинин признал себя для начала хотя бы “предателем и двурушником”. Для этого он напомнил Матвею Николаевичу о найденных у него дома при обыске секретных документах и служебных блокнотах Разведупра. Но Рябинин вступил со следователем в спор, утверждая, что документы (кроме одного) секретными не являются, а блокноты служат лишь для черновиков и вообще безопасности советской страны никак не угрожают. Рассерженный следователь извлек на свет божий изъятые при обыске записные книжки Рябинина и его супруги с занесенными в них многочисленными иностранными фамилиями. Но оказалось, что носителями иностранных фамилий являются родственники и знакомые первой жены Матвея Николаевича, которой, видимо, и принадлежала одна из записных книжек. Тут следователь разъярился не на шутку и, похоже, намекнул Рябинину, что может посадить в тюрьму его дочь от первого брака. Дело в том, что эта дочь, Вера, вместе со своей подругой, некой Зинаидой Гущиной (или Гущей, как назвала ее на допросе супруга Рябинина), в 1933 году завели знакомство с иностранцами, оказавшимися работниками афганского посольства, и даже ездили с ними в ресторан на посольской машине (Зинаида Гущина, как и Вера Рябинина, тоже происходила из семьи военного, работника Управления военно-морских сил РККА). Но Рябинин и сам не одобрял поведение дочери, а уж ее подругу Гущину, которая на него
963
Там же. Д. 109. Л. 49.
производила… отрицательное впечатление… своим внешним видом: накрашенные губы, завитая, разнаряжена,
прямо называл “проституткой” [964] . Из-за всего этого Рябинин, тяготясь поведением дочери и ее чрезмерной общительностью, сплавил ее к дальней родственнице матери (бывшей жене ее брата). Славатинский, однако, на этом не успокоился и поинтересовался у Рябинина о его знакомстве с бывшим разведчиком В. Ф. Дидушком. Дидушек еще в 1933 году был отозван из Германии, где он был резидентом Разведупра, и арестован за якобы измену и шпионаж. Его приговорили к высшей мере наказания, но заменили расстрел на 10-летний лагерный срок (расстреляли его лишь в 1937-м). Следователь грозно спросил, известны ли Рябинину причины ареста бывшего резидента разведки. Рябинин промямлил, что арест, возможно, был связан с деятельностью Дидушка за рубежом, после чего следователь прервал допрос и отправил Матвея Николаевича в камеру подумать над своим положением. Через некоторое время Славатинский вызвал на допрос супругу Рябинина, Марию Ивановну, – пока что в качестве свидетеля. От нее он и добился показаний об “антисоветских” разговорах Рябинина и Чернявского:
964
Там же. Д. 110. Л. 172.
Действительно, мой муж М. Н. Рябинин в разговорах с Чернявским… проявлял свое несогласие с отдельными решениями партии и критиковал их… Содержание всех тех разговоров моего мужа М. Н. Рябинина с Чернявским, в которых они критиковали отдельные мероприятия ВКП(б) и выражали свое несогласие с решениями ВКП(б) по отдельным вопросам, я не помню, однако я подтверждаю, что Рябинин и Чернявский действительно вели такие разговоры [965] .
На втором допросе 23 апреля Славатинский предъявил Рябинину показания Чернявского о разговорах на политическую тему. Рябинин возразил, заявив, что Чернявский оговаривает его. Вообще, он готов был признать свою вину в “сокрытии” двурушника Чернявского от всевидящего ока партии, но упорно отрицал злой умысел в своих действиях. Тогда следователь выложил на стол показания его супруги. И Рябинин, не желая обвинять жену в клевете, вынужден был подтвердить:
965
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 111. Л. 221–222.
Я действительно проявлял в разговорах с Чернявским и с Ермолаевым свое несогласие с отдельными решениями партии и критиковал их. Считаю необходимым сознаться в этом своем преступлении перед партией [966] .
Однако он тут же сделал важную оговорку:
Я категорически заявляю, что я не проявлял озлобленного отношения к руководству партии и что в моем присутствии никогда и никто, в том числе и Чернявский, не высказывал террористических настроений. Признаю, что я был двурушником в партии. Однако я заявляю, что я не был членом контрреволюционной организации и о существовании таковой узнал только в процессе следствия. Чернявский мне о своей практической контрреволюционной деятельности ни за кордоном, ни в СССР ничего не говорил [967] .
966
Там же. Л. 228.
967
Там же. Л. 228–229.
По счастью, следствие по “кремлевскому делу” вскоре завершилось, и обвинения в терроре против Рябинина следователю толком “развернуть” не удалось, хотя он и успел допросить в качестве свидетеля коллегу Рябинина,
заместителя начальника 1-го отдела Разведупра С. Т. Узданского [968] . Особое совещание приговорило Рябинина к трем годам ИТЛ. Дальнейшая его судьба пока что остается неизвестной.123
В последний раз следователь Горбунов допросил Бориса Розенфельда 17 апреля 1935 года. Ранее, 3 апреля 1935 года, когда стало ясно, что Сталин простил “золотую молодежь” (Свердлова и Осинского), показаний о “молодежной группе террористов” потребовали от Бориса. Поскольку Борис лично знал лишь Льва Нехамкина, а с Давидом Азбелем знаком не был, то показания получились весьма неубедительными:
968
Там же. Л. 230–239.
Мною действительно была создана террористическая группа, в которую вошли я – Розенфельд, Нехамкин Лев и Азбель. В начале 1934 года в одну из встреч со мной Нехамкин сообщил, что его близкий приятель Азбель, троцкист, считает необходимым проведение террористического акта над Сталиным. Не посвящая Азбеля по соображениям конспирации в наличие нашей организации и не связываясь с ним лично по тем же соображениям, я вместе с тем дал указание Нехамкину держать связь с Азбелем до момента, когда потребуется его участие в проведении террористического акта [969] .
969
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 110. Л. 136.
Здесь чекисты использовали обычную свою уловку, к которой они прибегали каждый раз, когда возникали неувязки в показаниях, – объяснять любую нелепицу “конспирацией”. Тут же подключили и Сергея Седова, хотя тот даже после окончания следствия по “кремлевскому делу”, 4 мая, категорически отрицал, что вел с Борисом разговоры об убийстве Сталина. Вспомнили, что сторонник Троцкого Нехамкин в 1932 году пытался покончить самоубийством – значит, явный террорист, готовый отдать жизнь за выполнение директивы Троцкого “убрать Сталина”. Молодежная группа, разумеется, была создана по указанию Розенфельда-старшего, который совместно с Л. Б. Каменевым принял решение о необходимости устранения Сталина. В числе террористов Борис назвал свою мать Нину Розенфельд, Екатерину Муханову и Михаила Королькова. А вот насчет знакомого Королькова художника М. А. Прохорова – сына родоначальника белевской пастилы – Борис точно не мог сказать, привлек его Корольков к участию в злодейском заговоре или нет.
В протоколе зафиксированы деловитые показания Бориса:
Подготовка убийства Сталина шла по двум линиям:
1) приблизительно в сентябре месяце 1934 г. у нас на квартире была Муханова. Когда я зашел в комнату моей матери Н. А. Розенфельд, Муханова, сидевшая вместе с матерью на диване, обратилась ко мне с вопросом: “А что, если убрать Сталина, станет лучше?” – на что я ей ответил, что, конечно, устранение Сталина изменило бы положение в стране в лучшую сторону. После этого Муханова заявила: “Надо его убрать, его можно отравить”. Затем я, Н. А. Розенфельд и Муханова обсудили, каким образом можно было бы осуществить теракт над Сталиным путем его отравления, и договорились, что это можно будет осуществить в случае, если моей матери Н. А. Розенфельд и Мухановой удастся поступить на работу в личную библиотеку Сталина. В осуществление этого плана моя мать Н. А. Розенфельд и Муханова предпринимали практические шаги для устройства на работу в личную библиотеку Сталина.
2) Наряду с попытками проникнуть на работу в личную библиотеку Сталина в целях совершения теракта на случай, если они потерпят неудачу, я намечал проведение теракта над Сталиным путем выстрела в него из револьвера. Причем непосредственным исполнителем этого должен был бы явиться Нехамкин [970] .
970
Там же. Л. 138–139.
Для этого Нехамкин должен был всего лишь выяснить маршрут следования машины Сталина на дачу и застрелить вождя при проезде по улице, “при удобном случае”.
Допрос закончился, но чекисты не сразу заметили чудовищный прокол: как могли “террористки” обсуждать проникновение в сталинскую библиотеку для покушения на вождя в сентябре 1934 года, если Муханова уволилась из Кремля еще в конце 1933-го? Для исправления вопиющей ошибки и потребовался допрос Бориса 17 апреля. Следователь Горбунов, не прибегая к особым ухищрениям, заставил Бориса почти дословно повторить рассказ о разговоре с матерью и Мухановой, заменив лишь неверную дату:
Как я уже показал 3/IV-сего года, вопрос об отравлении Сталина обсуждался мною совместно с Екатериной Константиновной Мухановой и моей матерью, Ниной Александровной Розенфельд. Происходило это следующим образом: в конце 1933 года я пришел к себе домой с работы. Было это вечером, часов в восемь. У моей матери находилась Муханова Е. К., которая вместе с матерью сидела на диване. Я начал разговор о положении в стране, причем крайне отрицательно характеризовал существующий в партии и стране режим. Я говорил, что всякая живая общественная мысль подавляется, нельзя сказать слово, нет права критики, отметил, что особенно сильны гонения на бывших оппозиционеров. Я подчеркнул, что виноват во всем этом Сталин. Муханова спросила меня: “А что, если убрать Сталина, станет лучше?” – на что я ей ответил: “Конечно, устранение Сталина изменило бы положение в лучшую сторону”. После этого Муханова спросила меня: “А что, если его, например, отравить?” Я поддержал это и указал, что, поскольку она работает в Кремле, она, устроившись в личную библиотеку Сталина, сможет осуществить его отравление. После этого я, Муханова и моя мать, Розенфельд, договорились, что Муханова и моя мать, Н. А. Розенфельд, поступят на работу в библиотеку Сталина для осуществления террористического акта. В осуществление этого плана Муханова и моя мать, Н. А. Розенфельд, пытались поступить в личную библиотеку Сталина, но им это не удалось [971] .
971
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 111. Л. 132–133.