Анатомия «кремлевского дела»
Шрифт:
Для вида Горбунов задал еще пару малозначащих вопросов и предложил Борису подписать протокол.
124
Последним допрошенным по “кремлевскому делу” стал Павел Иванович Жиромский, начальник ПВО Кремля. Точная дата его ареста пока неизвестна, но случилось это уже после 3 апреля, когда было выпущено закрытое письмо ЦК “Об аппарате ЦИК СССР и тов. Енукидзе”. Жиромский имел несчастье проживать в Доме на набережной в одной квартире с Синелобовыми и поддерживать приятельские отношения с Михаилом Чернявским. Это и обусловило его арест – никаких других грехов за Жиромским не водилось. Состоял он в ВКП(б) с 1920 года, был членом партбюро Управления коменданта Кремля, к оппозициям не примыкал. Даже донес в свое время начальнику Секретного отдела УКМК Мищенко о каких-то подозрительных высказываниях Алексея Синелобова. Клевету про Аллилуеву, как видно из протокола его допроса от 30 апреля 1935 года [972] , он тоже не распространял. Отвечая на вопрос следователя В. И. Тимофеева о круге своих знакомств, Жиромский назвал нескольких человек, но Чернявского не упомянул (зная, очевидно, что тот арестован). Зацепившись за это, Тимофеев обвинил Жиромского в намеренном сокрытии от следствия своей связи с Чернявским и потребовал, чтобы Павел Иванович рассказал об этом все как на духу. В качестве оправдания Жиромский крайне неуклюже пояснил, что “просто упустил из вида” знакомство с Чернявским, и рассказал, что знаком с Михаилом Кондратьевичем с 1922 года по учебе в Военно-химической школе, а позднее встречал его в Разведупре. В разговорах, по словам Жиромского, Чернявский выражал сомнение в успехе индустриализации без зарубежной помощи, критиковал темпы коллективизации и преклонялся перед американским образом жизни. При этом, убеждал следователя Жиромский, взглядов Чернявского он не
972
Там же. Л. 289–293.
Наряду с тем, что мы имели возможность проникнуть в Кремль через Дорошина, мы считали необходимым в целях перестраховки обеспечить эту же возможность и через Жиромского. Жиромский на это дал мне согласие. Об этом я имел с ним разговор летом 1934 года у него дома [973] .
И Тимофеев выложил этот козырь на стол. Но Жиромский не сдался и лишь допустил возможность разговора с Чернявским о том, как получить пропуск в Кремль. Что же касается согласия Жиромского обеспечить проникновение “заговорщиков” в Кремль, то Жиромский признать его категорически отказался. На том закончился его единственный допрос, а вместе с ним и следствие. Жиромский отделался тремя годами лагерей по приговору ОСО (чекисты просто решили для себя, что Чернявский “изобличил” его своими показаниями), но дальнейшая его судьба, как и судьба многих других фигурантов “кремлевского дела”, покрыта мраком.
973
Там же. Д. 110. Л. 34.
125
При изучении “кремлевского дела” создается впечатление, что следователи могли бы длить его до бесконечности, изобретая все новые сюжеты и подробности и втягивая в его орбиту все новых и новых людей. Благодаря раскрутке “дела” Чернявского и Беннет можно было бы, например, пересажать всю военную разведку, положив конец соперничеству между чекистским ИНО и Разведупром. Однако, как всегда, последовала команда сверху, и дело пришлось срочно сворачивать – наставал черед большой политики, и кремлевскому вождю пора было озаботиться оргвыводами.
Первым делом занялись вопросом наказания фигурантов “кремлевского дела”. Все понимали, что дело нелепое, дутое, сшитое на заказ, но чекисты упорно делали вид, что все серьезно и что чудовищные преступления, зафиксированные в следственных протоколах, требуют самого жесткого наказания. Особый садизм проявил Генрих Ягода, направив 2 мая 1935 года Сталину записку [974] , в которой предложил конкретные меры наказания для “террористов” и “контрреволюционеров”. Ягода сообщал, что по делу проходят 114 человек, из которых 25 необходимо расстрелять как “организаторов террора и активных террористов”. В отношении Л. Б. Каменева Ягода сам принять решение, естественно, не мог, но всеми силами намекал вождю, что пощады тот не заслуживает, поскольку является “не только вдохновителем, но и организатором террора”. В число намеченных к расстрелу попали: все трое Розенфельдов, библиотекарши Муханова, Давыдова, Бураго, Раевская, Шарапова и примкнувший к ним Барут, Константин Муханов, друзья семьи Розенфельд Корольков и Хосроев, работники комендатуры Кремля Дорошин и Синелобов, военные-“троцкисты” Чернявский, Козырев, Иванов и Новожилов, “младотеррористы” в лице Нехамкина, Азбеля и Белова и “белогвардейцы” – Скалов, его сестра Надежда, Сидоров и Гардин-Гейер. Требуя расстрела всех этих людей, Ягода, видимо, хотел гарантировать своему ведомству полное сокрытие фальсификации – ведь тайна “кремлевского дела” умерла бы вместе с его главными жертвами. Несмотря на то что номер этот у шефа тайной полиции не прошел, все эти люди (кроме Давида Азбеля) все равно были расстреляны или погибли в заключении уже после отрешения Ягоды от должности наркома и его ареста. Третьего и десятого мая 1935 года Ягода с Аграновым значатся в числе посетителей кремлевского кабинета Сталина, но 3 мая в кабинете одновременно с ними находились руководители военной разведки, а вот 10 мая [975] – только члены политбюро Андреев, Орджоникидзе, Каганович, Молотов, Ворошилов и Калинин. Возможно, именно 10 мая состоялось обсуждение мер наказания, а уже 12 мая Ягода подготовил и направил Сталину еще один документ на эту тему, в котором фигурировали уже 112 человек. Видимо, тогда же была подготовлена сводная таблица на 112 арестованных по “кремлевскому делу” с разбивкой их на группы и с кратким изложением “изобличающих” их показаний (при этом в число арестованных забыли включить В. П. Башкирова). Теперь к расстрелу предполагалось приговорить 9 человек: Дорошина, Козырева, Чернявского, Иванова, Новожилова, Синелобова, Скалова, Гардина-Гейера, а также брата Каменева Николая Розенфельда. Тренд на смягчение наказания, заданный, по-видимому, членами Политбюро, выразился и в появлении категории подследственных, которых предполагалось освободить до “суда”. Таковыми были признаны: уборщицы Мельникова и Жукова, секретарь месткома при Управлении центрального радиовещания В. А. Давыдова, а также добавленные Сталиным в этот список не признавшие вины Людмила Минервина и Раиса Миндель и признавшие вину Вера Ельчанинова и Ирина Гогуа. Сталин также заменил Н. Б. Розенфельду, В. И. Козыреву, Ф. Г. Иванову, М. И. Новожилову расстрел десятью годами тюремного заключения. А Константину Муханову Ягода сам теперь рекомендовал вместо расстрела дать 5 лет. Зато ненавистному М. Я. Презенту, который в то время умирал в тюрьме и до “суда” не дожил, Сталин, не забывший нелестные строки о себе в изъятом дневнике, увеличил наказание с пяти лет концлагеря до десяти. Также рекомендовал вождь увеличить сроки В. И. Игнатьеву (с трех лет ссылки до пяти лет концлагеря), Р. С. Беннет (с пяти лет концлагеря до десяти лет тюрьмы), М. Н. Рябинину (с трех лет ссылки до десяти лет тюрьмы) и Ф. С. Аграновичу (с трех лет ссылки до пяти лет концлагеря). Решение было принято и по Каменеву – его надлежало предать суду Военной коллегии и приговорить к десяти годам тюрьмы. Таким образом, расстрелу теперь подлежали 5 человек: Дорошин, Чернявский, Синелобов, Скалов, Гардин-Гейер. Но и это решение было не окончательным. Странный торг, лишенный видимой логики, в ходе которого решались судьбы людей, продолжался до конца июля.
974
Лубянка. Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936. М.: МФД, 2003, с. 663–669.
975
На приеме у Сталина. Тетради (журналы) записей лиц, принятых И. В. Сталиным (1924–1953 гг.). Справочник. М.: Новый хронограф, 2008, с. 162–163.
126
Следом был решен вопрос с трудоустройством Енукидзе. После ознакомления с сообщением ЦК “Об аппарате ЦИК СССР и тов. Енукидзе” Авель Сафронович, как мы помним, наотрез отказался ехать в Тифлис для вступления в должность одного из председателей ЦИК ЗСФСР (таких председателей было три – по одному от каждой из республик, входивших в Федерацию). Вместо этого он уже 25 марта попросил Политбюро предоставить ему двухмесячный отпуск “по состоянию здоровья”, который он намеревался провести в Кисловодске. Отпуск был на следующий же день предоставлен, и Енукидзе отбыл на Северный Кавказ. Уже через месяц с небольшим (8 мая) он вновь обратился в Политбюро, в Закавказский крайком ВКП(б), в ЦИК ЗСФСР и лично к Ежову с просьбой об освобождении его от должности председателя закавказского ЦИК (в каковую он так, по сути, и не вступил). Ежову он написал, что хотел бы получить какую-нибудь должность в Москве, но если это невозможно, то предпочел бы работать в Кисловодске, например, уполномоченным ЦИК по обеим группам курортов (Минеральные Воды и Сочи). Как и многие другие высокопоставленные руководители, Енукидзе, хоть и был, откровенно говоря, опозорен на весь свет “сообщением ЦК”, но все еще считал себя кем-то вроде небожителя; поэтому он предложил двух действующих уполномоченных не увольнять, а сделать его заместителями – это, дескать, было бы “удобнее и лучше”. Понятно, что было бы удобнее и лучше прежде всего ему самому, поскольку при таком раскладе занимаемый им пост стал бы абсолютной синекурой. Ежов переслал письмо Енукидзе Сталину, сообщив в приписке, что хотел бы вызвать Енукидзе к себе “для допроса по ряду вопросов”, благо отпуск у того заканчивается и неизбежно было его возвращение в Москву. Сталин распорядился назначить Енукидзе уполномоченным лишь по Минераловодской группе курортов (в Сочи вождь сам любил отдыхать и не желал, чтобы Енукидзе там появлялся), и это распоряжение было тут же (13 мая) оформлено решением Политбюро, принятым опросом. Ежову же Сталин, видимо на одной из встреч с ним в кремлевском кабинете, дал добро на вызов
Енукидзе. Беседа Ежова с Енукидзе состоялась в последних числах мая, когда Авель Сафронович вернулся из отпуска. Об этом можно судить по письму, которое по итогам встречи Енукидзе направил Ежову 29 мая. Ежов к встрече подготовился заранее, набросав на бумажке ряд вопросов проштрафившемуся члену ЦК:1. Об оставлении в Кремле Раевской (квартира-грузовик)
2. Почему не убрали Презента
3. Музей
4. Деньги ссыльным
5. Увольнение Мащенко
6. О сплетнях – (1 случай)
7. Почему дал пособия арестованным
8. Передоверил распределение людей Минервиной
9. Почему поддерживал Розенфельд
10. Система зарплаты [976] .
Поясним, что Мащенко, сотрудник группы консультантов Секретариата Президиума ЦИК, в период партийной чистки 1929/30 года настрочил кляузу о том, что секретарша Енукидзе Минервина – “дочь попа”. Мащенко к тому же активно участвовал в работе стенгазеты “Зоркий глаз”, где размещался компромат на сотрудников с неподходящим социальным происхождением. Однако Минервина оказалась Мащенко не по зубам, и тот вынужден был 15 ноября 1930 года подать заявление об увольнении по собственному желанию.
976
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 7. Л. 188.
Не совсем понятно, как проходила беседа. Очевидно, Ежов набросился на Енукидзе с обвинениями в утрате бдительности, напомнил ему письмо ЦК об убийстве Кирова и перечислил все имеющиеся к нему претензии. В ответ на это Енукидзе дал какие-то устные пояснения, но более подробные ответы пообещал изложить в письменном виде. К тому же беседа с Ежовым дала Авелю Сафроновичу возможность подготовиться к собственной защите на предстоящем пленуме ЦК.
В начале своего письма Ежову Енукидзе фактически отверг обвинение в потере бдительности и засорении аппарата чуждыми элементами. Он сообщил, что все служащие тщательно проверялись НКВД, а что касается чуждых элементов – то это просто “небольшая группа старых работников, которые работают много лет”. К тому же в Кремле ни на одном из многочисленных массовых мероприятий (съезды, конференции, сессии) никаких чрезвычайных происшествий не было. Прискорбный случай с уборщицей (которую вместо того, чтобы сразу арестовать, Енукидзе приказал “проверить”) произошел лишь потому, что Авель Сафронович свято верил в надежность и прочность охраны Кремля.
Однако покаяться все же было нужно, и Авель Сафронович признал, что случай с уборщицей, а также некоторые другие факты он расценивает как “преступное попустительство” со своей стороны. Тем не менее, перейдя к этим фактам, он вновь принялся оправдываться, сводя на нет свое покаяние. Да, он не обращал должного внимания на доходившие до него сведения о склоке в Правительственной библиотеке, но при разговорах с заведующей библиотекой Соколовой та не настаивала на увольнении “чуждых” сотрудников, потому что их, в сущности, заменить было некем (что же касается библиотекарш, то Енукидзе признавался в личном знакомстве лишь с Лёной Раевской и Розенфельд, которую знал чуть не с 1917 года). Насчет же контрреволюционных разговоров и работы с иностранными газетами на дому он и знать не знал. Да, он разрешил оставить Лёну Раевскую на работе в Кремле вопреки предупреждению НКВД, но перед этим удостоверился, что никакого компромата, кроме соцпроисхождения, на нее не имеется. Да, он поручал Минервиной обслуживать библиотеки членов Политбюро, знал, что она обслуживала библиотеки Молотова и Калинина, самостоятельно подбирая себе при этом помощниц, но это-де никак не было связано с отказом Сталина от привлечения библиотекарш к работе у него в домашней библиотеке. Да, он держал на работе Презента, потому что “не считал его таким, чтобы решительно не допускать его к работе в наших учреждениях”. Что же касается споров с НКВД по поводу удаления из Кремля тех или иных сотрудников, то таких споров не было, если не считать двух-трех случаев, когда мотивировка органов заключалась лишь в неподходящем соцпроисхождении работника. На замечание Ежова о том, что сотрудники аппарата ЦИК, работавшие в Кремле, получали меньшие зарплаты, чем сотрудники вне Кремля, и это могло создать у них “чувство озлобленности”, Енукидзе ответил, что кремлевские сотрудники лучше обеспечивались питанием, имели больше возможностей подрабатывать и получали льготные путевки в лучшие дома отдыха. Что касается помощи ссыльным, то Енукидзе сделал вид, что толком не помнит таких случаев, но если они и были, то в прошлом, а вот сейчас “ни формально, ни, тем более, по существу ни в какой степени нельзя оправдать приведенные факты помощи лицам, которые являлись нашими врагами”. По поводу финансирования ленинградского Музея комсомола и других непрофильных учреждений Енукидзе фактически снял с себя вину, отметив, что ошибки в этом деле могли быть, но он в каждом случае предварительно запрашивал ЦК и выносил вопрос на Президиум ЦИК. Закончил письмо Енукидзе очередным покаянием, которое, впрочем, выглядело довольно сдержанным:
Товарищ Ежов, я осуждаю себя как руководителя учреждения и коммуниста за излишнее заступничество, помощь и личное знакомство с сотрудниками, что, с одной стороны, способствовало к распространению по моему адресу неверных и нелестных для меня разговоров, а с другой стороны, и это особенно важно, вселяло надежду враждебным нам элементам через меня легче укрепиться в аппарате и проникнуть в то или иное учреждение. Кончаю мое письмо и заявляю: за все вышеприведенные ошибки я считаю себя ответственным как непосредственный руководитель аппарата ЦИКа, и те меры взыскания, которые примет ЦК в отношении меня, буду считать правильными. Я не могу не сказать Вам, что все это мне очень тяжело. Эта тяжесть еще более усугубляется тем, что партия в лице своих руководящих органов оказывала мне большое доверие [977] .
977
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 105. Л. 134.
Догадывался ли Енукидзе, что его строго накажут – как минимум лишат членства в ЦК? Так или иначе, но вел он себя с достоинством и унижаться не собирался. Возможно, привыкнув за многие годы к своему исключительному положению в системе власти, не мог до конца поверить, что его карьера и жизнь бесповоротно сломаны.
127
Июньский пленум ЦК ВКП(б) заседал 3 дня – с 5 по 7 июня 1935 года. В первый день были выслушаны доклады М. А. Чернова, М. И. Калмановича и И. М. Клейнера об уборке и заготовке сельскохозяйственных продуктов. Прения по докладам перетекли на 6 июня и продолжились на утреннем заседании. А вечером председательствовавший на заседании сталинский выдвиженец В. Я. Чубарь, ставший недавно членом Политбюро (партийно-государственная карьера Чубаря сложилась в Украине, а в масштабах СССР он ничем себя не проявил и, будучи выдвинут Сталиным, был столь же молниеносно им “задвинут” в 1938-м и сгинул в лубянском подвале), предоставил слово Ежову для доклада об аппарате Секретариата ЦИК СССР и тов. Енукидзе. Ежов давно готовился к этому докладу; факты, изложенные в нем, он позаимствовал из материалов, подготовленных НКВД. Кроме того, ему уже приходилось выступать с аналогичными докладами на партсобраниях в Кремле. Политическая линия выступления была выработана и выверена Сталиным и развита перед Ежовым на совещаниях в кабинете у вождя. Перед пленумом Ежов направил проект доклада на одобрение Сталину с сопроводительной запиской: “Тов. Сталину. Направляю проект доклада пленуму ЦК ВКП(б) “Об аппарате ЦИК СССР и тов. Енукидзе”. Сталин доклад просмотрел и на записке оставил резолюцию: “Читал. Хороший доклад. И. Ст.” [978] . Вождь внес в текст доклада небольшую стилистическую правку, которая была учтена Ежовым при подготовке окончательного варианта. К сожалению, черновая стенографическая запись доклада Ежова не сохранилась. В материалах пленума имеется лишь переданный Ежовым отпечатанный экземпляр доклада [979] . А в фонде Ежова сохранилась верстка [980] части стенографического отчета, содержащей доклад, а также многочисленные черновики.
978
РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 729. Л. 20.
979
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 542. Л. 55–86.
980
РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 7. Л. 1–11.
128
На вечернем заседании пленума 6 июня 1935 года началось то, ради чего затевалось все “кремлевское дело”, ради чего сломали жизнь сотне с лишним людей. В очередной раз был явлен партийному ареопагу сталинский метод управления с помощью террора. Выстроенная вождем система госбезопасности использовалась в качестве инструмента для решения политических задач. Сейчас органы славно потрудились, чтобы убедить членов ЦК в необходимости наказания Енукидзе. Но завтра наказывать будут самих членов ЦК, которые уподобятся жертвам “кремлевского дела” – станут расходным материалом и в конце концов закончат свое жалкое земное существование в расстрельном подвале. Та же участь через 5 лет постигнет и докладчика. Но в июне 1935 года Ежов был окрылен своей стремительной карьерой и благосклонностью вождя. Он чувствовал себя карающим мечом партии или, по выражению Бухарина, ее пролетарской секирой.