Андрей Белый, Алексей Петровский. Переписка

На обратном пути, я прочитал моим спутникам стихотворен1е Тютчева:

Ужасный сон отяготел над нами. Ужасный, безобразный сон.

Выслушав его до конца, Бермондт шутливо проговорил:

— Собственно говоря, ты — большевик, друг мой! не попадайся Селевину. Твоя критика корпусных порядков у него на замечан1и уже, слышишь?

— Что же из этого? Надеюсь, не он командует корпусом?

Бермондт погрозил пальцем.

— Поменьше скандаль в контр-разведке и политическом отделе, иначе будешь у меня писатель-ствовать в каталажке, понял?

Он добродушно разсмеялся.

Живительное утро настраивало бодро. Проезжая через мост, я заглянул в Аа и невольно вспомнил о Славутинском.

Вода буйно шумела, разбиваясь в пену о столбы и хлопотливо облизывая углы берегов. Где-то на набережной высвистывали песню: Журавушка — журавель

Обрывисто и задорно разлетался мотив в звонком, осеннем воздухе.

По темной глади реки тянулись баржи, лязгали железныя цепи, стучали топоры. Пятнисто кру-тУ1лись дымки, упадая с барж на воду, пригибаемые ветром. Было томительно от предчувств1й, мутивших мысли.

7 сентября.

... Эти строки записываю, сидя в маленьком, разбитом и полуспаленном городке Шавли, куда пр1ехал сегодня под утро в автомобиле с поруче-Н1ем к полковнику Вырголичу. Шавли — мирно дремлют под осенним солнцем, точно никакой борьбы нет, никаких растревоженных, чадных же-лан1й не существует. Из окна гостинницы я вижу поросш1й травой двор, окруженный досчатым забором, за ним груды камня и обугленнаго кирпича. Вверху безпечно кружатся легкие облачные дымки. .. Чувствую как мерно и настойчиво меня захватывает желан1е уйти от той бешенной щумихи, что еще вчера буйно кипела вокруг меня, срывая мысли, путая и раздробляя ощущен1я.

Проезжая в автомобиле мимо гатей, зеленоватых болот, по узким, не утоптанным дорогам, по обе стороны которых шумели, колеблемыя норо-

№ 1. — 1923

«Балт1Йск1й Альманах»

49

вистым в1Ьтром, березки и худосочные кустарники, я передумал многое. Больно и жестоко припомнились прожитые дни. Если мы, углубляя событ1я, идем к кровавой развязк1о — к чему вся эта теа-трализац1я жеста, медлительный ход д-Ьйств1й и притворное литург1йное смирен1е? В^|ДЬ мы — культурные варвары: мы утончаем приготовлен1я к пыткам для того, чтобы из них побольше извлечь наслажден1й. Невольно припоминается блоковское:

Испепеляющ1е годы! Безумья ль в вас, надежды в^сть? От дней войны, от дней свободы Кровавый отсв-Ьт в лицах есть.

Я думаю — мы кончим дурно и трагически здЪсь, в этих мирных углах, уже хранящих на себЬ слЪды отгрем-Ьвшей войны.

9 сентября.

В Шавлях остаюсь еще один день. Зд-Ьсь удивительно тихо; мн'Ь иногда кажется, в особенности по вечерам, когда, лежа на соф'Ь, я мутно дремлю, что я гд'Ь то на дач-Ь, за окном безшумно вздыхает и колышется море, шевеля песок, а в маленьком садикЬ, позванивающем тонкими стволами осин, мягко стелется успокоительная глубина примирен1й.

Там — нЬт задач, нЬт разрЪшенш: все необыкновенно просто и ясно, как предзакатная даль неба.

(Продолжен1е слЪдует).

Ив. Коноплин.

«Б а л т I й с к 1 и Альманах»

№ 1. — 1923

ПИСЬМА О НЪМЕЦКОИ ЛИТЕРАТУРЪ.

Общественная жизнь современной Герман1н проходит под знаком такой напряженной, ожесточенной борьбы за существован1е — национальное и личное — вопросы дня и заботы о хяЬбЬ насущном так властно заявляют о себ-Ь, что, кажется, никогда еще не было пер10да в истор1И культур-наго народа нашей эры, когда бы интерес к литературе и искусству (говорю о большом искусств-Ь и художественной литературЬ) до такой степени отступали на задн1й план, как нынКь в Германии. РазвЪ только первые годы революц1И в Росс1и, когда публик-Ь было не до литературы, а писателям до писан1я, представляют аналогичное явлен1е. Правда, писатели в Герман1и продолжают писать, но д-Ьлается это больше по инерц1и, журналы продолжают рецензировать, но больше по обязанности, а главное — все это не выходит за пред-Ьлы литературнаго круга; об'екта, на который все это направлено, читателя, почти н-Ьт. Книжные магазины пустуют, издатели прекратили выпуск новых книг почти совершенно; пр1остановлено даже пе-чатан1е уже набранных рукописей. Самый популярный до сих еще в широких кругах романист — Томас Манн нынЬ не имЬет возможности существовать художественно - литературным творчеством; он вынужден писать статьи на злободнев-ныя темы в н-Ьмецких и заграничных журналах, читать публичныя лекц1и и т. п. Все это явлен1я небывалыя в Герман1и, даже в разгар войны.

Приглядываясь к ним, задаешься вопросом: дЪй-ствитель-но ли лишь матер1альная нужда и невозможность затраты на книгу является причиной их? Едва-ли. Повидимому, книга не покупается и оттого, что она не оправдывает расходов. Она не дает того, что читатель от нея ожидает, и потому она ему не нужна. А ожидает он—в нын-Ьш-нее время больше, чЬм когда-либо, острЪе страст-н-Ье, — отв1Ьта на вопрос: как жить? — и не получает этого ответа. На удовлетворение же интереса к «искусству для искусства» и разным литературным чудачествам у него н'Ьт ни времени, ни средств, ни охоты.

Почему современная литература не способна дать этот отвЪт? Возможны дв-Ь причины: она не входит как творческ1Й фактор в жизнь потому, что еще не посп'Ьла за ней в виду невероятной бы-

строты смЪны собьтй, или потому, что она больше не поспевает за ней вообще, что в жизни ей больше н11Т м'Ьста, что жизни нЪт больше м-Ь-ста в ней.

Первое происходило в Росс!и в первые, стремительные годы революцш. Но загЬм, когда жизнь несколько замедлила темп, когда начали вырабатываться н-Ьсколько бол-Ье устойчивыя формы су-ществован1я, литература стала ее нагонять; писатели, старые и молодые, усиленно стали писать, издатели возобновили свою деятельность, публика же с жадностью набрасывалась на книгу, воспринимая и «старыя» книги по-новому, производя переоценку ц-Ьнностей.

Возможно, что в Герман1и — и на Западе вообще — происходит второе. По Шпенглеру «высокая» литература (в противоположность литературе, служащей лишь для развлечен1я) завершила круг своего идейнаго и духовнаго развит1я в пределах западно-европейской культуры, исчерпала свое творческое содержан1е, и новая литература, на которую еще можно надеяться, явится на вершинах своих достоян1ем немногих избранных умов, хранителей культуры в пер1од цивилизац!и, аристократическим времяпрепровожден1ем, а литература для массы — средством заполнен1я досужих часов, вроде кинематографа... Но даже принимая эту точку зрен1я, приходится иметь в виду, что процесс кристаллизац1и текучих творческих форм культуры в неподвижныя цивилизац1и не закончился еще вполне, по крайней мере в Герман1и, как самой молодой нац1и в семье западно-европейских народов. В сравнен1И с Росс1ей, о которой более подробна речь впереди, можно пожалуй сказать, что если в новой русской литературе пре-об.падает духовно-творческое начало и жизненный, неслучайный сюжет, то в немецкой преобладает высокая степень мастерства при более или менее случайном сюжете или и неслучайном об'ективно, но случайном для даннаго автора при данной трактовке («Туннель» Келлерманна).

Приходится отметить еще одно явлен1е, приведшее к тому своеобразному положен1ю, что в Герман1и вниман!ем пользуются почти лишь «старые» писатели, создавш1е себе имя еще до войны. С некоторыми оговорками можно сказать, что

№ 1.

1923

«Балт1йск1Й Альманах»

51

вдруг не оказалось «молодого» поколЬн1Я, идущаго на см-Ьну старому. Такое молодое покол1Ьн1е было, но оно вдруг точно провалилось, по крайней мЪр'Ь для публики; тон задают во всяком случа'Ь давно изв'Ьстныя имена, интерес к которым одно время уже казался исчерпанным.

Выступивш1е в свое время молодые писатели — футуристы и проч1е «исты» — являвш1еся, как всегда, революц10нными по отношен1Ю к предшествующему поколЪн1Ю, развились, однако, не обычным путем. В то время, как наприм-Ьр, русск1е «декаденты» затЪм стали «символистами» и, в конц-Ь концов, познавши жизнь и себя, в большин-ств1Ь случаев влились в русло «большой» русской литературы, футуристы и экспресс10нисты, об'явив войну всему прошлому, затЬм сошли со сцены, не создав ничего крупнаго, не дав ничего масс'Ь читающей публики, оказав разв-Ь н1Ькоторое вл1ян1е на литературные пр1емы, воспользовавшись которыми в массы проникли однако не они сами, а писатели враждебных им лагерей.