Боговы дни

II

Николай проснулся от крика петуха и сразу вспомнил, что у него отпуск, лето, что он уже третий день в родной деревне, и только что виденный сон, который часто снится ему долгой городской зимой, этим утром снова должен стать явью.

В дяди Костином доме ещё все спали, когда он вышел во двор. Восход только брезжил. Облупленные, как древние фрески, переводные девушки на бензобаке старенького Витькиного «Иж-Юпитера», который ночевал у забора под открытым небом, от утренней росы казались плачущими. Николай обтёр росу тряпкой, привязал на багажник рюкзак, вывел мотоцикл подальше за ворота, чтоб не будить спящий дом, завёл и поехал.

За деревней в окрестных полях ещё не видно было ни человека, ни тракторишки. Лицо земли лежало вокруг Николая, просторное, ещё наполовину спящее, и лишь его маленький одинокий мотоцикл волочил по нему облачко пыли, направляясь к тому краю, из-за которого всё сильнее нарастало золотое сияние. Там подкрадывалось к горизонту солнце.

Наконец, оно показалось над миром и зажгло далёкие колки, туманец над лугами, никелированный руль мотоцикла. Дорога стала огненно-чёрной.

Сначала на лугу возле деревни она была твёрдой и накатанной. Потом раздвоилась, одним рукавом свернула в лес, пятнышки деревенских крыш скрылись за деревьями. Трава по обочинам стала гуще. Пошли некошеные поляны, на которых лежали тени берёз и никем ещё не потревоженная тишина. Её разбивал стук мотора. Склонившиеся над колеями цветы саранок, задетые коленом Николая, недовольно кивали вслед мотоциклу.

Впереди поднялась сорока. Несколько раз она вспыхнула, как Жар-птица, в косых солнечных лучах над дорогой, и скрылась за деревьями, заполошным криком предупреждая лес о вторжении человека. Николай вдруг почувствовал, каким гремящим, воняющим бензином чудовищем он вламывается в это лесное утро, как рушатся вокруг, словно лёд под ледоколом, гармония и покой. Как катятся впереди поднятые им волны тревоги, и замирают от страха деревья, звери, насекомые… Ему захотелось быстрее приехать на место и заглушить мотор.

За лесом на почерневшем колу старого остожья сидел ястреб. Каждый год ранним летним утром он отдыхал на этом месте, следил за порядком своего царства и встречал Николая. Когда мотоцикл вынырнул из-за деревьев, ястреб снялся с места и полетел в раскинувшуюся впереди, в туманах и восходящем солнце, заколдованную страну.

Отсюда, с опушки, на которую падали тени последних бёрез, пологими волнами уходило вдаль росистое разнотравье с рассыпанными по нему точками колков, а на горизонте стояли синие улымские горы. Ни одна линия электропередач не обезображивала лицо земли. Николай остановился и долго смотрел, как, плавно махая крыльями, удалялся ястреб.

Ещё пара свёртков на покосы ответвилась от дороги, ещё сильнее сдавил её травяной океан, и две колеи стали совсем узкими в надвинувшемся мире природы. Ромашки, белоголовник, медвежьи пучки густой толпой обступали их, торжествующе высились над их оробевшими ручейками, точно так же, как в далёком городе громоздились над порубежьем травяного океана асфальт и бетон.

Наконец, показалась пойма. Знакомые увалы обрывались в заливные луга, полоской кустов у подножия горы виднелся вдали Улым, то тут, то там, как разбросанные драгоценности, вспыхивала вода прятавшихся в осоке озёр. По обессилевшей, уже чуть заметной колее цивилизации, оставляя, быть может, первый с начала лет след, Николай спустился вниз и поплыл в луговом море. Переднее крыло собирало росистые паутиновые гирлянды, смятые колесом ромашки медленно распрямлялись позади, укоризненно качали головками вслед…

Перед самой рекой колея окончательно исчезла в траве.

III

Николай с треском въехал в прибрежные кусты, заглушил мотор, и наступила тишина, которую он ждал целый год. В ней был шепот листьев, стрекотание кузнечиков, журчание воды в прибрежной коряге за кустами, где текла река.

Прихватив рюкзак, он вышел на берег и увидел Улым. Всё было на прежних местах: Берёзовая гора, скользящая у ее подножия в водоворотах и всплесках играющей рыбы вода. Птичьи голоса эхом отдавались над рекой… Николаю показалось, что он в прошлом и выходит на улымский берег то ли пять, то ли десять лет назад. Лишь сам Улым ни на секунду не прекращал движения в этом неподвластном времени царстве, и только глядя на него Николай осознавал, сколько воды утекло за год… Над рекой стояло утро, которое он видел во сне — било в глаза солнце, золотились остатки тумана, сверкала вода.

Отводя от лица тяжёлые шапки медвежьих пучек, окатывавшие холодной росой, оставляя в седой траве тёмный след, Николай двинулся к своей полянке. По причине почти полного бездорожья рыбаки здесь появлялись редко, и место это безраздельно принадлежало ему одному. Всё было его собственностью: кусты, вода, воздух и проплывающие высоко в небе белые облака. Маленькое феодальное владение со всем, что на нём росло, летало, бегало и ползало.

Вот и оно. С одной стороны открывался речной простор с Берёзовой горой. С другой — кусты и глубокий омут выходившей в Улым заглохшей протоки. С третьей до самых увалов на горизонте лежали луга в утренней дымке с озёрами, кустами и коростелями.

Николай опустил рюкзак в траву, достал жестяное ведёрко под рыбу, перевернул вверх дном, сел, закурил. Над обсыхающими от росы медовыми шапками белоголовника, в которых уже гудела первая пчела, поплыл дымок. Николай чувствовал, как сквозь брезентуху пригревает спину раннее солнце, ему не хотелось шевелиться. Впервые за много-много дней, может, за целый год, не нужно было никуда спешить. В кустах насвистывала невидимая птичка, под Берёзовой горой ударила хвостом рыба… Он поднял голову, увидел бездонное голубое небо и ему, как Фаусту, захотелось приказать: «Остановись, мгновенье!..».

Он докурил сигарету, затоптал окурок, а сам всё сидел, разомлевший от тишины и запаха трав. Наконец, стряхнув сладостное оцепенение, поднялся, подошёл к воде. Над гладью омута, отделённого от реки густыми кустами, сонно клонились старые талины и осока, летали, треща в ней крыльями, голубые стрекозы. На прежних местах из воды торчали прошлогодние рогатки от его удочек… Николай хотел смахнуть с травинки придремавшую стрекозу, но вдруг замер на месте. В прозрачной воде у берега, словно существо из другого мира, стоял лупоглазый щурёнок. Чуть шевелились только жабры и светлые плавнички, показывавшие, что это не коряжка, а живое существо. Оно глядело из-под воды, как маленький Водяной. «Сон сбывается», — подумал Николай. Неосторожно шевельнулся, и щурёнок исчез, оставив облачко мути…

На берегу тоже всё было на прежних местах: его старое кострище без признаков свежих головешек, прошлогодние колышки от палатки, о которые он запнулся в траве… Лишь один странный предмет, мелькнувший в ветвях черёмухи на краю полянки, привлёк внимание. В густой листве виднелся какой-то серый лоскут. И тут Николай узнал: на ветке, вылинявшая под дождями и снегами, затвердевшая, как железо, от грязи, висела его собственная, забытая в прошлом году хлопчатобумажная кепка. Он усмехнулся, потянул её за край. Прикипевшая к ветке, кепка не снималась, только ветка гнулась под рукой. Николай словно здоровался с деревом.

Эту черёмуху, как ястреба и других аборигенов заколдованной страны, он тоже знал лично. Каждый год она встречала его на прежнем месте, потому что была деревом и жила там, где родилась. Может быть, сейчас, чуть покачивая ветками с гроздьями ещё зелёных ягод, она узнала его, и её немая древесная душа тихо радовалась? А, может, она осуждала или жалела человека, имеющего крепкие ноги, быстрые мотоциклы и поезда, бестолково мечущегося по лицу земли? Как спросить у неё, у этих кустов и трав? Они молчат, загадочно молчат, точно знают какую-то тайну об этом мире… Николай подумал, что человек — та же черёмуха, только наказанная способностью отрываться от корней и гоняться за миражами.