Боговы дни

IV

Разбирая рюкзак, настраивая свои старые, с подпалинами от костров, бамбуковые удочки, Николай смотрел, как поднималось солнце. Горела огнём река. Вспыхивал, точно искра, и гаснул в тени кустов летевший над водой зимородок. Языки маленького, чисто символического костра, разведённого для отпугивания и без того робких комариков, терялись и тускнели в блеске этого волшебного утра.

Николай набросал в омут прикормки, поплевал, как положено, на червей и закинул удочки. Поплавки начали медленное кружение в ленивом, таинственном круговороте улымской воды, словно зажили собственной жизнью, и одной жизнью с ними зажил Николай…

Медленно тонули, угасали в глубине хлебные крошки. Один поплавок дрогнул, дрогнуло истосковавшееся за зиму рыбацкое сердце Николая. Там в глубине кто-то неведомый и озорной начал заигрывать с насадкой, вмешался в сонную жизнь поплавка, встряхнул, повёл его в сторону. Николай потянул, радостно ощутив сопротивление на конце лески, и первая сорожка упала в траву…

Пока не ослабел клёв, время для Николая стояло на месте.

Когда оно снова пошло, солнце уже было высоко, пойманная рыба в ведёрке плавала вверх брюхом. Николай, наконец, оставил удочки на рогатках и, продолжая следить за поплавками, прилёг рядом в траву.

Тени кустов на воде стали короче, солнечные пятна — длиннее, высвеченные ими, иногда показывались в глубине тёмные рыбьи спины. Как призраки, они бесшумно появлялись из толщи зеленоватой воды и вновь исчезали в ней. Глядя на них, Николаю казалось, что он нескромно заглядывает в другую, потаённую, неземную жизнь… Над водой, над лугами стояла тишина, полная треска кузнечиков, только рядом в кустах всё насвистывала и насвистывала невидимая птичка.

Её монотонная песенка навевала дрёму. Странные мысли, как чудные сны, поплыли в голове Николая. Он вдруг подумал, что лежащая перед ним водная гладь может скрывать что угодно. Например, каких-нибудь таинственных существ, тех же русалок. Откуда людям знать, что плавает там, в глубине? Что они знают об этой воде, об этой стене кустов, кроме того, что в данной реке водятся такие- то породы рыб? Попробуй загляни во все эти протоки, омуты, во все эти подводные пространства!..

А ещё непонятно было Николаю: почему здесь, в глуши, он не испытывает одиночества? Плыло над головой облако, ползла по травинке божья коровка — и он уже чувствовал, что не один, что рядом идёт жизнь. Другая, бесконечно отличная от его человеческой жизни. И что эта невидимая, окружающая его, как воздух, жизнь — в траве, в кустах, в знакомой черёмушке — пристально, напряженно следит за каждым его шагом.

V

Клёв совсем ослабел, и поплавки, оставленные в покое обитателями омута, неподвижно висели над его глубинами. Висело над заколдованной страной солнце, как огромный поплавок таинственного небесного рыболова, и голубые стрекозы, словно эльфы, летали кругом. Николай тихо поднялся, боясь нарушить этот зачарованный покой. В тёплом воздухе от земли до неба стоял треск кузнечиков, голубели в дрожащем мареве луга. Низко и медленно пролетел над головой ястреб-дозорный, и тень его бесшумно скользнула по траве.

Словно принесённый крыльями ястреба, дохнул ветерок. Качнули головками тысячи трав и цветов, луга и кусты засеребрились, заходили волнами. Торжественно зашумела Берёзовая гора. Мир ожил, заколыхался, Николай почувствовал, что какие-то важные шестерни его сдвинулись с места. Обернулся. Из качающихся кустов на него глядело лицо, заросшее бородой по самые глаза.

Николай не испугался. Понял, что это сон.

Глаза на лице были выцветшие, печальные…

Треща ветками, из кустов вышел старик, похожий на пастуха, с нечёсаной седой бородой, в заскорузлом брезентовом дождевике и облепленной репьями шапке-ушанке. Словно не замечая Николая, он прошёл мимо него и наклонился в траву. Раздался шлепок, приглушённый визг, шорох убегающих шагов. Возле дальних кустов дрогнул белоголовник, и всё стихло.

Держась за поясницу, старик медленно распрямился. Глядя куда-то в сторону, он вдруг не то всхлипнул, не то крякнул и сказал, совсем как тётя Шура:

— Ну здрастуй, здрастуй. Я уж думал — нонче не приедешь.

— Здравствуй, отец. Ты откуда меня знаешь? — удивился Николай.

— Уж сколь годов знаю. Кажно лето сюда приезжашь.

— Ты наш, успенский?

— Я? Не. Я местной, улымской. Леший. Слыхал про нас?

— Слыхал, — признался Николай. — У тебя и рога есть?

— Есь. На, смотри, — дед снял шапку.

По бокам потной плешины сквозь жидкие седые волосы торчали рожки, как у телёнка.

Николай поднял голову: по небу плыли огромные белые облака. Они медленно, как живые существа, поворачивались, меняли форму, наплывали друг на друга. Николаю казалось, что небо, весь мир течёт вокруг него и через него, и через этого старика, и вместе с этим миром они — единое целое. Ему казалось — он уже где-то видел старика. Чем-то походил он не то на покойного отца, не то на дядю Костю. Будто явился из прошлых лет, где остались те, кого он, Николай, знал и любил.

А дед всё смотрел на него выцветшими глазами, точно хотел заставить что-то вспомнить…

— Молодец, не забывашь родны места. Надолго нонче? — наконец спросил он.

— Как всегда, на весь отпуск.

— Вот правильно. Хоть отдохнёшь, воздухом подышишь. У вас в городе, поди, такого нету. Да-а… Подём хоть куды присядем ли чё ли.

Они присели в траву на берегу Улыма. Бежала, побулькивала у ног вода, похожие на чьи-то волосы, шевелились на мелководье водоросли. Николаю казалось, что они сидят уже много лет.

— Давно за тобой наблюдаю, — сказал старик. — Другой раз так охота поговорить с умным человеком. Сколь годов терпел — нонче не вытерпел. Мы уж все тут к тебе привыкли, бояться перестали. Да-а… — Бояться? Ты же леший, — удивился Николай.

— Ну и что. Это раньше мы были храбрыя. А теперь эслиф мотоцикл едет — сам не знашь, куды бежать. От твоёва и то хоронимся.

— Здесь людей-то не бывает, — ещё больше удивился Николай. — Мой след первый!

— Добралися и окромя тебя. Прошлой год во-он под теми увалами успенски мужики закашивалися, по ночам сюда с бреднем приезжали. Дорожку наторили по за теми кустами. Нонче троих видел, сети ставили по большой воде ишшо. Прочие всякие. Беспокоют. Дальше — больше понаедут, сам знашь, как быват. Эх, жись, ядрёна-матрёна!

— Да-а… — Николай сокрушённо примолк.

А река, как время, всё текла мимо, текли облака, и весь мир. И развесистые травы, чудилось Николаю, покачивались у него внутри, точно он и старик-леший были бесплотными невидимками. Они были везде и нигде. И Николаю казалось, что отовсюду на них смотрят такие же ставшие видимыми невидимки. Онибылипод каждым кустом, в каждом листе и травинке. В омутах, протоках, озёрах, в гальке на отмелях и в дуплах старых талин — их было бесконечное множество, и все они, большие и малые, пульсировали и дышали, и были с ним, Николаем, единое целое. Он словно парил над землёй в струях тёплого ветра, сквозь него пролетали комары, пчёлы и стрекозы. В подводных глубинах ходили стаи рыб, под землёй ползли личинки и черви, и везде играло и переливалось бескрайнее море видимых невидимок.

— Вишь сколь нас тут, — говорил леший. — Вроде мы есь, и вроде нас нет…

«Так вот они какие, духи земли, лесные да речные, да всякие разные», — думал Николай.

— А гостя встретим, как полагается, чай не чужой, — доносился до Николая, словно издалека, голос деда.

И видит Николай: выходят на поляну бородатые старики в драных тулупах, в зимних шапках, старушки в платочках, бугрящихся двумя бугорками, бабы, мужики… По очереди подходят к нему, здороваются за руку, спрашивают, как дела, как там в городе, надолго ли приехал… Чудится Николаю знакомое в лицах… Рядом бегают, играют ребятишки, а в высокой траве что-то маленькое и лохматое, как расшалившаяся собачонка, подкатывает ко всем под ноги, сопит, крутится и с визгом убегает прочь, только вздрагивает на поляне трава.