Боговы дни

Дождь пошёл сильнее, по стеклу побежали струйки, но светлая полоса впереди всё росла. И вдруг поезд вновь выскочил на горячее солнце, в омытый сверкающий мир, и лицо земли ослепительно улыбнулось. Сверкали трава, деревья, капли на вагонном окне…

Когда остановились в Красной Сопке, снова стоял жаркий день, и ничто уже не напоминало о дожде. Николай вышел на горячий асфальт перрона, вдохнул воздух Красной Сопки и подумал, что родная деревня теперь ещё ближе…

И всё-таки она была слишком далеко от города, где он жил. Когда он встречал человека, который хоть что-то слышал о родных его местах, это была такая редкость, что с «посвящённым» у него устанавливалась некая таинственная связь, словно объединявшая их в тайный орден. В поезде вероятность таких встреч была намного больше: стоило на «пароль»-вопрос «Докуда едете?» назвать «отзыв», свою станцию, и услышать в ответ что-нибудь вроде «Ой, у меня ж там рядом брат живёт!..»

Одним из назвавших Николаю правильный «отзыв» оказался сосед по купе. После Красной Сопки они разговорились. Сосед возвращался из гостей, от дочери и внуков. Он сходил часа на два позже Николая, в посёлке, где Николай несколько раз бывал. В деревне Николая ему бывать не приходилось, зато по разным делам он наезжал в их райцентр. Николай, в свою очередь, рассказал, что с семьёй нынче отдохнуть не удаётся, жена с дочкой поедет в августе на Урал к своим родителям, а он, вот, как всегда, на родину, к могилам отца-матери, в гости к дядьям-тёткам…

— А тоже вот, как ты, каждый год в гости езжу, к дочери, поживу неделю — и домой тянет, — по-дорожному разоткровенничался сосед. — В гостях хорошо, а дома — лучше. К себе приедешь — всё, душа успокаивается.

Николай усмехнулся.

— У меня наоборот. Еду на родину, а считается — в гости.

— А когда на родину едешь, хоть в гости — всё равно к себе, — не согласился сосед. — А дома да не на родине — один хрен в гостях…

IV

После обеда на лице земли появились изменения, заметные пока лишь искушённому взгляду. На одном из бегущих вдоль полотна телеграфных столбов Николай увидел силуэт ястребка. Через некоторое время — ещё один… Это уже были предвестники родных мест, страны бескрайних полей и берёзовых колков, где лицо земли, освобожденное от покрова лесов, открыто смотрит в лицо человека.

Приближалась встреча, которую Николай ждал особенно. Наконец, на горизонте в дрожащем мареве показались голубые горы.

Николай считал, что по-настоящему видеть землю можно только в горах. Во всем своём гигантизме, в размахе хребтов она, как стена, стоит перед глазами, и человек с ней — лицом к лицу. Лишь теперь лицо земли, по которому с самого утра шёл поезд, стало открываться во всей красоте…

Голубые горы пока бежали по краю земли, наискось к ходу поезда, не торопясь приблизиться и словно дразня Николая. Но он уже не мог оторвать от них глаз, и ему казалось, что поезд стоит на месте.

Наконец меж двумя уходящими в небо вершинами поезд вошел в седловину кряжа, словно в сторожевые ворота мимо застывших в карауле исполинов. И как только они встали рядом и крутыми зелёными боками задернули окна вагонов, на Николая точно упала невидимая сень его заколдованной страны.

Почти с самого неба, будто стража с крепостных стен, его приветствовали столпившиеся на вершинах берёзки. Одна не выдержала, побежала вниз ему навстречу, но на полпути остановилась посреди голого склона, не в силах сделать ни шагу больше, и только протягивала трепещущие ветки. Глядя на нее, Николай вспомнил, как в прошлые годы, когда вот так же приезжал в отпуск, покойная ныне мать всегда издали, из окошка или с лавочки за воротами, замечала его, идущего к дому с чемоданом в руках, спешила навстречу на непослушных старушечьих ногах, протягивая руки, теряя галошки в пыли деревенской улицы…

Крутой бок караульного исполина в высокой спутанной траве, в пестроте цветущей кислицы и ромашки, летел во всю высоту окна. Трава родных полей, родившаяся два месяца назад, была всё той же травой, что каждый год встречала Николая на этих склонах, что росла в полях его детства. Она, как Феникс, возрождалась из пепла земли и приветствовала его, постаревшего на год, по-прежнему молодой. Каждый раз, вставая в окнах поезда и кивая ему метёлками, она как будто говорила: «Вернулся? Вот и хорошо…».

Тонкая нитка поезда втянулась в седловину между сторожевыми пиками, и её благосклонно пропустили и берёзовая стража, и парящий в небе ястреб-дозорный.

V

Наконец огромный день склонился к вечеру. Там, где утром тянулись к поезду тени берёз, теперь тянулась к берёзовым колкам тень огромного поезда, и солнце бежало по макушкам деревьев уже с другой стороны вагона.

Николай прикидывал: дядя Костя уже должен был выехать на станцию. Представлял, как они обнимутся, как дядя Костя, несмотря на его протест, понесёт чемодан… А когда в стареньком «жигулёнке» они помчатся через поля, свет фар выхватит из темноты убегающего зайца…

Солнце опускалось за горизонт, будто шутник-великан, забавляясь, втягивал за верёвочку золотистый воздушный шар. Медленно остывало огромное лицо земли — асфальт дорог, крыши домов, стальные рельсы, по которым проносился поезд.

Первые огоньки зажглись в деревнях, но пока плохо вписывались в светлый ещё мир, который с ними и с выкатившейся серебристой луной стал похож на огромную чашу голубой воды. Николай курил в тамбуре у открытого окна, роняя в него, в голубую воду сумерек, искры сигареты. Стучали колеса… Всё ближе… Ближе…

Наконец вдали замигали огоньки родной станции…

Когда, попрощавшись с попутчиками, Николай выходил из вагона, в открытой двери тамбура висела первая звёздочка.

На родной станции, как и год назад, пахло смолёными шпалами и жареными пончиками из вокзального буфета. И Николаю показалось, что он никуда отсюда не уезжал.

Перекликались гудки электровозов, светились на путях сигнальные огни, спешил на поезд народ. Вдоль платформы вразнобой начали загораться фонари, словно торжественная иллюминация в честь его, Николая, приезда, и, как снежинки, закружились возле них ночные мотыльки.

Он стоял и смотрел, как в светлом ещё небе над чёрными ветками привокзального садика насмешник-великан отпустил, наконец, утомившийся день и медленно вводил за руку робкую июньскую ночь. Из этой прозрачной ночи на платформе появилась, завиднелась светлой рубашкой фигура. Она приближалась до боли знакомой косолапой походкой… Николай обнялся с дядькой…

Как всегда, дядя Костя отобрал и понёс чемодан. Как всегда, его «жигулёнок» стоял за вокзалом возле квасного ларька, и даже в потёмках виднелась знакомая вмятина на крыле, которую хозяин собирался выправить уже лет пять. Машину сторожила тётя Шура, жена дяди Кости, и, как всегда, Николай трижды расцеловался с ней…