Будь что будет
Шрифт:
Девушки перебегали из одного конца Латинского квартала в другой через Люксембургский сад, но никто не жаловался. Единственная передышка – воскресное утро, когда можно поплавать в бассейне отеля «Лютеция», недавно открывшемся для публики, в остальное время они занимались математикой и физикой по четырнадцать часов в день. Почти каждую неделю они готовились к школьному балу, который проходил по субботам, – бигуди, папильотки, начесы, завитки на лбу или на висках, букли, макияж из подручных средств; они менялись платьями, блузками и пышными нижними юбками, одалживали друг другу туфли на высоком каблуке и ждали прекрасного принца.
И на балу в горной школе на бульваре Сен-Мишель Арлена встретила Франсуа Менара – на самом деле она его не увидела, а услышала: сквозь шум толпы и оркестр, который играл чарльстон, она различила раскатистый смех среди общего хохота и в группе из полудюжины парней, надрывавших животы, обнаружила его – широкоплечий, на добрых десять сантиметров выше товарищей, голова запрокинута, словно он дует в невидимую трубу, нацеленную в потолок. Тут он заметил ее, замер, широко открыв рот, улыбнулся и направился к ней, Привет, хочешь потанцевать?
Она подняла голову, вздернула подбородок, Я не умею танцевать.
– Ничего, смотри на других и делай, как они.
Она пошла за ним на танцпол – и правда, не так уж трудно, нужно поймать ритм, подпрыгнуть, скрестить колени, развернув ступни внутрь. Потом заиграли свинг, а это уже другой коленкор,
– Ты хочешь стать преподавателем литературы?
– Нет, я на научном, думаю специализироваться на физике, чтобы стать инженером.
– Не бывает женщин-инженеров. Но для женщины стать преподавателем физики тоже хорошо.
Франсуа проводил ее до «Конкордии», поцеловал на прощание у лестницы и предложил завтра прогуляться.
Арлена согласилась, они встретились на площади Клиши, взобрались на холм Монмартра, посидели часок на траве, любуясь городом. Он пригласил ее пообедать на площади. В тот день Арлена выучила массу американских слов, которых нет во французском: «маркетинг», «b2b» [38] , «мерчандайзинг», хотя с трудом понимала, что они означают. Но это не имело значения, потому что Франсуа мог смеяться по любому поводу, а смех у него был заразительный.
38
От «business to business» – бизнес для бизнеса (англ.), взаимодействие между юридическими лицами без участия конечного потребителя.
Со временем она обнаружила, как трудно поддерживать отношения, когда оба заняты: она усиленно трудится всю неделю, он тоже, у нее остается только субботний вечер и вторая половина воскресенья, потому что бассейн – дело святое, зато он в воскресенье занят, играет в регби на стадионе Шарлети. Однажды она сходила на матч с командой из Байонны, но нельзя сказать, что ей понравилось: «фиолетовых» раскатали в пух и прах.
Вот уже неделю у Эжена Ле Гоффа болела спина из-за того, что он нагибался, складывал досье и архивы, переносил их, коробки неустойчиво громоздились во всех трех комнатах, придется прикупить еще несколько десятков упаковок, чтобы освободить все полки, а подобная акробатика ему уже не по возрасту. Эжен впал в уныние – вся его жизнь стиралась с лица земли, казалось, будто он загружает собственный гроб. На тонущем корабле наступает момент, когда бесполезно вычерпывать воду и пора спасать свою шкуру, пока не поздно. Но хочет ли он выжить в этом крушении? Его журнал скоро уйдет в небытие, и он вместе с ним. За последние месяцы все стремительно обвалилось, продажи «Маяка», который кое-как выплывал последние тридцать лет, резко упали. Эжену ставили в вину убеждения, которых он никогда не разделял, и несколько статей, появившихся в прессе под оккупацией, но это были литературные или художественные статьи, отнюдь не политические, – и вот, пожалуйста, сегодня его обвиняют в предательстве и должностном преступлении, на него, как и на многих других, легла печать позора, хотя он всего лишь выполнял свою работу, работу литературного критика и директора журнала. Он публиковал писателей, которые ему нравились или казались интересными, часто давних друзей, он издавал авторов из Сопротивления и коллаборационистов, поэтов-фашистов и поэтов-евреев, его не волновали ни удостоверения, ни политические позиции, главное – талант. Между прочим, комитет по чистке его оправдал, но зло уже свершилось. Тот мир, который он любил, исчез – если у тебя нет в кармане партийного билета или ты не миллиардер, ты обречен на смерть.
Эжену пришлось освобождать помещение, владелец дал время до конца месяца, чтобы съехать, но как это сделать, если нужно упаковать еще двадцать лет архивов? Он просто не успеет. На Эжена навалилась усталость, он слишком стар, чтобы сражаться, а главное, он совсем один – друзья, вчера еще столь многочисленные, попрятались и ничем не помогали. Все его скромные сбережения ушли судебным приставам, которые угрожали гражданским банкротством, а пенсии лицейского преподавателя не хватит. На что он будет существовать? Неужели его ждет нищая старость после целой жизни кропотливого труда и любви к литературе? Какая несправедливость! Где взять деньги, чтобы оплатить аренду за несколько триместров, электричество, вернуть долг владельцу типографии, который дал ему кредит и больше с ним не разговаривает, оплатить перевозчика? И еще сотню счетов? Великое начинание закончилось катастрофой. Он рухнул на стул, прикинул, не отправить ли все это добро в печь и себя заодно. И черт с ними, с грядущими поколениями. Кого сейчас волнует его прекрасный журнал? Где сегодня те литераторы, которые умоляли его о публикации? В эти черные дни он остался один, расплачивался за ошибки прошлого, за то, что пренебрегал менеджментом и управлением делами, за страх перед бумажками, из-за которого он не открывал письма со счетами, напоминаниями, предупреждениями и по разгильдяйству позволял им накапливаться. Эжен совсем пал духом – природная склонность откладывать на завтра помешала ему стать великим писателем, о чем он мечтал в молодости, но все-таки жизнь прошла не зря, ведь он создал ведущий литературный журнал и мог гордиться проделанной работой. Он выбросил в мусор пачку так и не распечатанных уведомлений. Какой смысл открывать их сейчас?
В этой стопке он заметил письмо, не такое, как прочие заказные, отпечатанные на машинке, – бледно-голубой конверт, надписанный неровным наклонным почерком. Эжен открыл его ножом для бумаг и достал листок в клеточку, вырванный из блокнота, – на нем оказалось стихотворение под названием «Кем я был, пока не узнал тебя?». Эжен наклонился к абажуру, начал читать и вдруг забыл обо всем – о неприятностях, о денежных проблемах, о боли в спине, о войне и катастрофе; он воспарил и унесся вдаль. Тридцать изумительных строк. Что еще можно сказать об этой рукописи, возникшей из ниоткуда? Такого потрясения он не знал со времен первых катренов Гильвика [39] . Простота и утонченность, достойные Неруды, живое дыхание и невероятная сила эмоций. Волшебный текст, который покоряет тебя, словно возлюбленная, озаряет и умиротворяет, превращая тебя самого в поэта. И внезапно Эжен почувствовал себя счастливым – нет, все же он не напрасно живет, его предназначение – быть издателем и сражаться за свой журнал. И сейчас в его руках не что иное, как недостающее звено между
Арто и Буске [40] , уж точно не проходное стихоплетство. Поэзия была главным делом жизни Эжена – не в прямом смысле, как он надеялся в молодости, ему всегда не хватало индивидуальности, чтобы не быть банальным, огня, пульсации, проще говоря, гениальности. Зато вместо пера он обладал нюхом, чтобы выискивать таланты, и множество знаменитых авторов опубликовали свои первые сонеты в «Маяке». На миг Эжена охватило сомнение: не подшутил ли кто над ним? Вполне в духе Френкеля устроить подобную мистификацию и заморочить ему голову. Но кто может обладать таким редкостным талантом, таким изяществом и незнакомым стилем? Нет, перед ним будущий поэт, который уже два года назад отправил эти несколько строф в надежде увидеть их в журнале, настоящий поэт, витающий в облаках и не понимающий, как действовать, – он даже не приложил сопроводительного письма. Эжен взял конверт и разобрал на обороте имя отправителя: Тома Вирель, Сен-Мор.39
Эжен Гильвик (1907–1997) – французский поэт и переводчик.
40
Антонен Арто (1896–1948) – французский поэт, актер, режиссер, художник, реформатор современного театра, создатель концепции «театра жестокости». Жоэ Буске (1897–1950) – французский поэт, писатель и литературный критик, связанный с сюрреалистами.
Эжен Ле Гофф достал бланк, в шапке которого был отпечатан красной охрой знаменитый и гордый финистерский маяк, и составил послание молодому человеку – а поэт, без сомнения, был молод, судя по несформированному почерку, – чтобы объяснить, почему на ответ понадобилось два долгих года; разумеется, упомянул значительное количество получаемых рукописей, а также внезапные неразрешимые проблемы, связанные с Освобождением, не забыв неумолимый и роковой спад продаж, ибо в наши дни люди все меньше читают стихи. В заключение издатель выразил сожаление, что не смог опубликовать это замечательное стихотворение, поскольку владелец типографии, которого он считал другом и любителем искусства, оказался алчным и мелочным торгашом. Эжен перечитал написанное, оценил бессодержательность своей туманной прозы, полной уверток, которая отражает лишь его затруднения, но не описывает то счастье, потрясение, сердечную дрожь, охватившие его, когда он читал присланные строки, – а ведь ему следует броситься в ноги этому мальчику, моля о прощении. Эжен разорвал письмо на мелкие клочки, и оно почило в мусорной корзине. Лучше ничего не писать, ведь через несколько дней «Маяк» исчезнет, а молодой человек, скорее всего, и даже наверняка, больше не ждет ответа, который так задержался. Однако же где-то существует прекрасный автор, а издатель не имеет права пройти мимо, его долг – дать этому автору шанс. Эжен Ле Гофф откинулся на стуле, сделал глубокий вдох, к нему вернулось утраченное мужество, а вместе с ним – иллюзии, встал, надел пиджак, взял пальто и шляпу, погасил свет и вышел из кабинета, потому что решил съездить в Сен-Мор.
Оба подготовительных года в Оше Даниэль изучал не только три научных предмета по программе, но еще и французский, историю, географию, английский и испанский, коэффициент оценок за которые был меньше, а также совершенствовал свое тело, поскольку успехи в спортивных состязаниях имели решающее значение для армейской карьеры. Как и его товарищи, он каждый день пробегал двенадцать километров за два часа, метал двумя руками пятикилограммовые гири, поднимался по десятиметровому канату без помощи ног, прыгал в высоту и в длину и упражнялся на перекладине. Мадлен смирилась с выбором сына. Да и что она могла поделать? Даже если бы она умоляла его изменить решение, это ничего бы не дало. Мари ей не помогала, она заявила, что гордится призванием будущего мужа. Что до Шарля, то он не слишком расстраивался, что сын продолжает семейную традицию. Но всякий раз, когда Мадлен включала радио, чтобы послушать новости, или открывала газету, дурные известия о войне в Индокитае заставляли ее содрогаться: смерть косила молодых людей сотнями. Она терпеть не могла это патриотическое словоблудие, эти пропагандистские оды журналистов, Наши солдаты погибают не просто так, они защищают Францию. Мадлен готова была криком кричать от этой глупости. Они бездарно погибли вдали от родных и будут посмертно награждены. Вот и все. Ей даже не хотелось молиться. Она закрывала глаза, говорила себе, что плохо растила сына и наверняка что-то упустила в его воспитании, но не понимала, что именно. А сейчас уже ничего не сделаешь с этим дурачком, который кичится своей красно-голубой пилоткой и рассказывает, как гордится тем, что каждое утро отдает честь на поднятии флага.
Будь что будет.
Одно время Мадлен надеялась, что сын провалит экзамены и ему придется выбрать менее рискованную стезю, но Даниэль блестяще их сдал и с жаром объявил, Это самый счастливый день в жизни. Его иллюзии рассеялись, когда он перебрался в Коэткидан, в самое сердце Броселиандского леса, где каждый день с пасмурного неба шли проливные дожди, – в огромный лагерь площадью в несколько тысяч гектаров, где до недавнего времени содержались сотни немецких и итальянских пленных. Помещения пребывали в плачевном состоянии, десятки зданий готовы были рухнуть и шли под снос. Два курса – один набран по результатам экзаменов, второй сформирован из воинской части, всего четыреста сорок один человек – должны были приспособиться к условиям деревенской жизни. Все они заняли единственный пригодный для жизни сектор «Б» на центральной аллее, их поселили по тридцать человек в дортуары с металлическими койками, а пайки, едва теплые и невкусные, раздавались с тележек и потреблялись из уставных котелков и кружек. Наряды сыпались за любой пустяк или потому, что требовалось положить шифер на прохудившуюся крышу, расчистить полосу препятствий, постричь заросли зеленых изгородей, помыть полы, почистить туалеты, пробить водостоки и выполнить еще сотню не менее увлекательных задач.
В учебном триместре новичкам предлагались курсы английского для начинающих, даже тем, кто говорил свободно, как Даниэль, и базовые лекции о роли командира отделения во взводе. Основную часть времени приходилось терпеть начальную военную подготовку под руководством злобных прапорщиков, которые насаждали суровую безжалостную дисциплину: хождение строевым шагом и в ногу, ночные марш-броски в брезентовой накидке как единственной защите от дождя, в сапогах, оставшихся с прошлой войны, и со снаряжением весом в тридцать кило, боевые упражнения, заполнение мешков песком, установка колючей проволоки и коллективные наказания за опоздание взвода, рытье под дождем пятидесятиметровых траншей глубиной в два метра двадцать сантиметров и шириной метр пятьдесят, а кто нарушает темп, поскальзывается, задерживает отряд, ноет или отлынивает, получает пятьдесят отжиманий в слякоти, или шесть часов по стойке смирно, или две тренировочные пробежки подряд, после которых ноги не держат. Никогда еще над новобранцами так не издевались, даже над теми, у кого за плечами уже три года службы в Африке, и каждый говорил себе, сжимая зубы, Они изматывают нас, хотят отбить охоту, но надо держаться, мы здесь не развлечения ради, а чтобы закалиться. В Индокитае будет еще хуже. После первичной подготовки курсанты получали звание старшего сержанта и удостаивались разрешения выйти из лагеря в форме, чтобы прогуляться по соседней деревне, а затем группами от двух до пяти человек их распределяли в воинские части по всей стране на семь месяцев.