Динамитчик. Самые новые арабские ночи принца Флоризеля

– О нет, сударыня, – ответил он с улыбкой. – Я удивлён, несмотря на всё ваше мужество. Неужели я пошлю кого-то туда, куда сам боюсь сунуться?

– Вы совершенно правы, – согласилась я. – Признаю свою ошибку. Идёмте же, а я возьму свечу.

Вдвоём мы спустились на первый этаж. В руках он держал кочергу, а я освещала нам путь. Мы добрались до буфетной и открыли дверь. В какой-то мере я приготовилась к тому, что может предстать перед нашими глазами. Я надеялась увидеть мёртвого злоумышленника, но такого жуткого и страшного самоубийства я и вообразить себе не могла. Принц, сумевший сохранить хладнокровие, с присущей ему учтивостью проводил меня обратно в столовую.

Там мы увидели нашего беднягу, хоть и смертельно бледного, но почти пришедшего в себя и устроившегося на стуле. Он протянул к нам руки, словно умоляя об ответе.

– Он мёртв, – произнёс принц.

– Увы! – вскричал молодой человек. – А ведь умереть должен был я! Что делать мне, покрытому бесчестием, когда мой верный товарищ, воплощённая преданность, хотя его и можно во многом обвинить, по собственной воле заплатил жизнью за невольную ошибку? Ах, сударь, и вы, сударыня, без вашей незваной помощи я бы давно избавился от угрызений совести! Теперь же перед вами жертва своих ошибок и добродетелей. С младых ногтей я ненавидел всякую несправедливость. Я не мог спокойно взирать на страдания голодных и обездоленных, и кусок всякий раз застревал у меня в горле, когда я думал об их горькой участи. Что было в том дурного и низкого? Взгляните, до чего меня довели исполненные благородства мысли! Год за годом пламенное желание облегчить участь бедняков одолевало меня всё больше. Стоило ли верить в монархов? Стоило ли надеяться на толстосумов, купающихся в роскоши? Я изучал историю и видел её поступь. Я убедился в том, что наш правитель порочен, труслив и непроходимо туп. Я воочию видел, как он раболепно пресмыкается перед высшими и нагло попирает низших. Я уверился в том, что его тупость станет причиной его падения, что дни его сочтены. Но как я мог спокойно ждать, как я мог позволить, чтобы бедняки по-прежнему прозябали в нищете? Увы, ваше высочество, снедаемый благородным нетерпением, я оказался среди врагов несправедливого и обречённого общества. Движимый вполне гуманными мотивами, я связал себя священной клятвой.

Эта клятва перевернула всю мою жизнь. Ради грядущего освобождения человечества я пожертвовал собственной свободой. Я подчинялся суровой дисциплине, и вскоре мои частые и долгие отлучки вызвали гнев моего отца, который выгнал меня из дома. Мне пришлось разорвать помолвку с чудной девушкой, поскольку ей надоели мои отговорки, а я не мог посвятить во все свои тайны это чистое и невинное создание. И вот я оказался среди заговорщиков. Увы, с течением лет я расстался с иллюзиями. Окружённый неистовыми фанатиками, слепо верившими в революцию, я день ото дня наблюдал, как растёт их непоколебимая и отчаянная решимость. С другой стороны, я видел, как с завидным постоянством рушится моя вера в былые идеалы. Я пожертвовал всем ради дела, в которое искренне верил, и с каждым днём меня всё больше мучили сомнения, достигнем ли мы поставленной цели. Общество, которому мы себя противопоставили, было ужасным, но в своей борьбе с ним мы использовали не менее страшные методы.

Я не стану подробно распространяться о своих злоключениях. Вам совсем неинтересно знать, как моё сердце наполнялось горечью и упрекало меня за ложную гордыню и тщеславие, когда я видел свободных и счастливых молодых людей, окружённых жёнами и детишками, погружённых в работу и довольствовавшихся скромными радостями жизни. Вам совсем нет дела до того, что моё здоровье подорвано бедностью, скитаниями, недоеданием и душевными муками; и в долгие дождливые ночи, когда я слонялся по улицам без крыши над головой, страдания тела лишь усугубляли страдания души. Всё, о чём я рассказал, относится не только ко мне, это испытывают все мои несчастные собратья. Клятву, которую так легко дать, столь же тяжело и нарушить. В клятве, данной в благородном юношеском порыве, потом горько раскаиваешься долгие годы. Клятва, в которой ты некогда видел почти что мудрость Божию, оказывается лишь шелухой, тем не менее связывающей тебя рабскими оковами. Вот бремя, которое с радостью взваливают на себя восторженные юноши, но его непомерная тяжесть обрекает их на страдания, что хуже смерти.

Нельзя сказать, чтобы я всё это терпел. Я буквально умолял, чтобы меня освободили от клятвы, но я слишком много знал, поэтому меня не хотели отпускать. Я попробовал бежать, и мне это удалось. Я добрался до Парижа и снял комнатку на Рю Сен-Жак, почти напротив Валь-де-Грас. Моё жилище было скромным и тесным, но под вечер туда заглядывало солнце, из окна виднелся крохотный зелёный садик, а щебетание птицы в клетке у соседа придавало каждому утру неповторимое очарование. Я, почти обессиленный, мог лежать на кровати и предаваться отдыху. Я, восставший против принципов, которым некогда фанатично служил, теперь был вне власти тех, кто отдавал мне страшные и безумные приказы. О, как же я наслаждался покоем! Мне до сих пор снятся трели соседской певчей птички.

Однако деньги у меня кончались, и пришлось искать какую-то работу. На третий день поисков я обнаружил, что за мной следят. Мне удалось разглядеть следившего, который оказался мне незнаком, после чего я зашёл в маленькое кафе. Там я просидел примерно час, делая вид, что перебираю газеты, а на самом деле затравленно оглядываясь по сторонам и трясясь от страха. Когда я снова вышел на улицу, она оказалась пуста, и я вздохнул с облегчением. Но, увы, не успел я пройти трёх кварталов, как снова заметил своего провожатого. Нельзя было терять ни минуты; время работало на меня, если я хотел сохранить свою жизнь. Поэтому я поспешил на парижскую конспиративную квартиру нашего общества.

В тот раз меня простили. Я снова взвалил на плечи ненавистное бремя и вновь стал выполнять распоряжения тех, кого я презирал и ненавидел. Однако вместе с тем я в какой-то мере завидовал им и даже восхищался ими. Они, по крайней мере, искренне верили в то, что делают, но я, в ком эта вера безвозвратно угасла, теперь просто работал, как какой-нибудь наймит, чтобы обеспечить себе жалкое существование.

Моим последним заданием стала та операция, которая столь трагически закончилась нынче ночью. Мне предписывалось сказать, кто я есть на самом деле, и от имени нашего общества добиться личной встречи с вами, во время которой вас должны были убить. Если у меня осталось хоть что-то от моих прежних убеждений – так это ненависть к монархам, и, когда мне предложили это задание, я с радостью согласился. Однако, сударь, вы взяли надо мной верх. Пока мы ужинали, вы покорили моё сердце. Я осознал, что ваш характер, ваши таланты, ваши старания на благо страны и ваших несчастных подданных – всё извращалось, насколько возможно. Я начал забывать, что вы принц, и стал проникаться чувством, что вы прежде всего человек. По мере того как приближался назначенный час, я испытывал невыносимые страдания. И когда наконец мы услышали, как хлопнула дверь, возвещая о приходе моего сообщника, вы окончательно переиграли меня в тот момент, когда я умолял вас бежать. Вы остались, и что мне было делать? Убить вас я не мог, моя душа противилась этому, и я не смог бы поднять на вас руку. Однако я не мог позволить вам остаться. Когда в условленный час появился мой сообщник, чтобы довести план до конца, я не мог допустить ни вашей гибели, ни его ареста. Из такого положения единственным выходом для меня была смерть, и нет в том моей вины, что я до сих пор жив.

– Вы же, сударыня, – продолжил он, поворачиваясь ко мне, – вне всякого сомнения, ниспосланы свыше, чтобы спасти принца и расстроить наш план. Вы продлили мне жизнь, а заперев моего сообщника, вы сделали меня причиной его смерти. Он слышал бой часов и не мог мне помочь. Сочтя, что он не выполнил свой долг, оставив меня один на один в неравной схватке с принцем и тем самым обрекая меня на гибель, он застрелился.

– Вы правы, – произнёс принц. – Вы не в добрый час взвалили на себя это непосильное бремя. Когда я вижу, сколь благородно вы каетесь и сколь суровое наказание понесли, я чувствую себя виноватым. Не кажется ли вам странным, сударыня, что мы с вами, наделённые общепризнанными добродетелями и не менее банальными грехами, можем оставаться с чистыми руками и незапятнанной совестью, в то время как этот бедный юноша должен оказаться в самом безнадёжном положении?

– Сударь, – продолжил он, обращаясь к молодому человеку, – я никак не могу помочь вам. Моя помощь лишь обрежет нить дамоклова меча, нависшего над вами. Единственное, что я могу сделать, – отпустить вас.

– И, сударь, – добавила я, – поскольку этот дом принадлежит мне, я бы покорнейше просила вас убрать тело. Это было бы любезно со стороны вас и ваших заговорщиков.

– Будет исполнено, – мрачно ответил молодой человек.

– А вам, сударыня, – спросил принц, – как я могу выразить свою благодарность вам, кому я обязан жизнью?

– Ваше высочество, – ответила я, – если говорить прямо, то это мой любимый дом. Он дорог мне не только как владение, но и потому, что с ним связаны дивные воспоминания. Я пережила бесконечные дрязги с нанимателями из простолюдинов и возблагодарила судьбу, узнав, что его занимает ваш шталмейстер. Теперь я начинаю сомневаться в этом: высоких особ сопровождают опасности, и мне бы не хотелось, чтобы мой дом подвергался им. Обещайте мне аннулировать аренду, и я буду у вас в долгу.

– Должен сказать вам, – заметил принц, – что полковник Джеральдин всего лишь исполняет мои приказания. Поэтому мне искренне жаль считать себя столь беспокойным жильцом.

– Ваше высочество, – ответила я, – я искренне восторгаюсь вами. Однако когда речь идёт о собственности, чувства отступают на второй план. Я докажу вам, что моя просьба не содержит ничего личного, и торжественно обещаю, что этот дом никогда не станет сдаваться внаём.

– Сударыня, – поклонился принц, – вы столь очаровательно излагаете свою просьбу, что я не в силах отказать.

После этого мы расстались. Молодой человек, всё ещё пошатываясь, отправился за помощью к своим собратьям-заговорщикам. Принц учтиво проводил меня до гостиницы. На следующий день аренду аннулировали, и с тех пор, хотя я иногда и жалею о данном мной обещании, этот особняк никогда не сдавался внаём.