Динамитчик. Самые новые арабские ночи принца Флоризеля

Мне думается, что он говорил так надрывно, что женщина просто испугалась.

– Бедняга! – сочувственно произнесла она. – На вашем месте я бы пошла домой.

Она ушла, оставив его в полном недоумении, что же делать дальше.

«Домой, – горестно усмехнулся про себя Макгуайр. – Что за глупые шутки!» Какой дом может быть у него, жертвы благотворительности? Он подумал о своей старухе матери, о своей счастливой юности, о жутком грохоте взрыва, о том, что он, возможно, и не погибнет, но останется калекой, обречённым на невыносимые страдания, скорее всего слепым и наверняка – глухим. О, вы с такой лёгкостью говорили о полной опасностей жизни динамитчика! Но даже если ему удастся избежать гибели, представляли ли вы себе, что значит для цветущего сорокалетнего мужчины вдруг внезапно оглохнуть и никогда больше не услышать ни музыки жизни, ни голосов друзей, ни нежного шёпота любимой? Мы так легко относимся к страданиям других! Даже ваше жестокое правительство, воплощение зла, которое без колебаний охотится за патриотами, заполняет суды продажными присяжными, подкармливает наёмных палачей и сотнями ставит виселицы, не решится на такую жуткую казнь. Нет, не из-за добродетели или человеколюбия, а из-за страха того, что его деяния вызовут презрение и отвращение у добропорядочных обывателей.

Однако я отвлёкся. От воспоминаний о прошлом и горестных раздумий о будущем мысли Макгуайра вернулись к насущным проблемам настоящего. Как он попал туда? И самое главное: как долго он слонялся по улицам? Он достал часы и обнаружил, что прошло всего три минуты. Это казалось слишком хорошо, чтобы быть правдой. Он взглянул на часы на церковной башне и убедился, что те спешат на четыре минуты по сравнению с его часами.

Из всех перенесённых им мук самыми тяжёлыми оказались душевные страдания. До самого недавнего времени у него был верный друг и советчик, которому он безгранично верил. Именно по его наказу он отмерил оставшиеся ему минуты жизни, по его напутственному слову он точно знал, когда идти на задание, когда избавиться от саквояжа и скрыться. К кому он мог обратиться теперь? Его часы отставали, но сильно ли они испортились? На сколько они могли отстать за полчаса? На пять минут, десять, пятнадцать? Он точно не знал; ему казалось, что минули годы с того часа, как он отправился на задание из Сент-Джеймского парка, так что взрыва можно было ждать в любую секунду.

В ожидании неминуемой катастрофы все его чувства словно замерли и на него навалилась такая усталость, словно он жил многие сотни лет. Здания и прохожие вдруг сделались крошечными, далёкими и яркими. Голоса большого города звучали в его ушах приглушённо, словно шорохи, и грохот промчавшегося кэба, который чуть не сбил его, показался ему шёпотом. Он как бы отдалился от самого себя и одновременно слышал свои шаги и шарканье ног согбенного дряхлого старика, которого ему было искренне жаль.

Пока он в таком состоянии шёл мимо Национальной галереи, Макгуайр вспомнил про поворот на Уитком-стрит, где ему, возможно, удалось бы незаметно избавиться от своего смертоносного груза. Туда он и отправился скорым шагом, словно паря над тротуаром, когда на углу заметил господина в сюртуке, с мрачным видом жевавшего соломинку. Макгуайр прошёл мимо и дважды пытался зайти за угол, но человек в сюртуке не отводил от него любопытного взгляда.

Ещё одна утраченная надежда на спасение. Макгуайр вышел из-за угла, сопровождаемый удивлённым взглядом господина в сюртуке. Он снова посмотрел на часы: у него оставалось четырнадцать минут. Его вдруг бросило в жар, и на пару секунд мир вокруг сделался кроваво-красным. После этого, безо всякого перехода, он снова полностью овладел собой, ощутив бодрость и душевный подъём, отчего ему захотелось петь и смеяться. Но всё это веселье было чисто внешним, внутри он чувствовал пустоту и ледяной холод.

– Мне всё равно, что станется с другими, и всем другим нет дела до меня, – промурлыкал он и рассмеялся, гладя на саквояж, чем вызвал удивлённые взгляды прохожих.

По телу вдруг разлилось какое-то тепло и благодушие. Что наша жизнь? Что есть он сам? Что есть Ирландия, наш изумрудный остров? Всё казалось таким мелким и ничтожным, когда он смотрел на саквояж. Он отдал бы несколько лет жизни, если бы они у него были, за стаканчик чего-нибудь крепкого, но время неумолимо летело, и ему пришлось отказать себе в этом последнем удовольствии.

На углу улицы Хеймаркет он довольно развязно кликнул кэб и велел кучеру отвезти его на одну из набережных. Как только экипаж тронулся, он спрятал саквояж под сиденье и снова достал часы. Он ехал пять бесконечных минут, и на каждом ухабе его душа уходила в пятки, однако он боялся выдать себя неожиданной сменой маршрута, что могло вызвать у кучера подозрения. Вместе с тем он хотел выиграть время, чтобы избавиться от саквояжа.

Наконец у лестницы, ведущей к набережной, он велел кучеру остановиться. И вылез из кэба – с лёгким сердцем! Макгуайр сунул руку в карман. Всё закончилось, он был спасён. Но кроме этого, он задумал эффектную акцию, ибо что может быть зрелищнее, чем взрыв кэба, несущегося по лондонской улице. Он пошарил в одном кармане, затем в другом. Его охватило неописуемое отчаяние; онемев, он уставился на кучера. В карманах не было ни гроша.

– Кажется, вы не в себе, – сказал кучер.

– Деньги потерял, – еле слышно ответил Макгуайр.

Кучер заглянул под сиденье.

– Похоже, вы чемоданчик забыли, – произнёс он.

Макгуайр в каком-то полузабытьи вытащил саквояж. Держа его в вытянутой руке, он внутренне съёжился и побледнел.

– Это не мой, – промямлил он. – Его, наверное, оставил предыдущий пассажир. Вам лучше отвезти его в участок.

– Слушайте, вы, – обозлился кучер, – кто здесь не в себе? Я? Или вы?

– Ну хорошо, хорошо! – вскричал Макгуайр. – Возьмите его как плату!

– Хорошенькое дело! – удивился кучер. – Ещё чего! А что у вас там? Откройте-ка, и давайте глянем.

– Нет-нет! – запротестовал Макгуайр. – Только не это! Это сюрприз, настоящий сюрприз для лучшего из кучеров.

– Ну вот что, – прорычал кучер, спрыгнув вниз и вплотную приблизившись к несчастному патриоту, – или вы платите, или садитесь и поедем в участок.

В этот критический момент Макгуайр заметил плотную фигуру мистера Годолла, табачника с Руперт-стрит, шедшего по набережной. Он был немного знаком с ним – покупал у него всякую мелочь. К тому же Макгуайр был наслышан о его либеральных взглядах. И в минуту смертельной опасности он ухватился за последний шанс, как утопающий за соломинку.

– Слава богу! – воскликнул он. – Вон идёт мой приятель. Я займу у него.

Он ринулся навстречу торговцу.

– Сударь! – обратился он к нему. – Мистер Годолл! Я бывал в вашем заведении, и вы, безусловно, помните меня. Я оказался в весьма затруднительном положении. Сударь, прошу вас ради всего святого, во имя человеколюбия – одолжите мне два шиллинга шесть пенсов!

– Я не припоминаю вас самого, – ответил мистер Годолл. – Однако я запомнил вашу бородку, которая мне, к несчастью, не нравится. Вот вам соверен, сударь. Я охотно ссужу вам его при условии, что вы побреетесь.

Макгуайр молча схватил монету, бросил её кучеру, прокричав, что сдачи не надо. Затем он ринулся вниз по ступенькам, замахнулся, чтобы бросить саквояж подальше в реку, и рухнул в воду вслед за ним. Из пучины его вызволил, как я полагаю, мистер Годолл. В то время как он, промокший до нитки, стоял на берегу, неподалёку от набережной раздался глухой хлопок, а над водой взметнулся вверх небольшой фонтанчик и тотчас же исчез.

Огромный особняк (продолжение)

Напрасно Сомерсет пытался найти в словах Зеро какой-либо глубинный смысл. Всё это время он усердно прикладывался к графину, в глазах у него двоилось, и иногда казалось, что заговорщик увеличивается в размерах и парит в воздухе. Сбросив с себя это наваждение, молодой человек нетвёрдо поднялся на ноги и, отказавшись от третьего тоста, заявил, что уже поздно и ему решительно пора спать.

– Дорогой мой, – заметил Зеро, – я, со своей стороны, нахожу вас человеком довольно умеренным. Однако не буду настаивать. Достаточно того, что мы успели подружиться, и теперь, дорогой хозяин, я желаю вам приятных сновидений!