Домой
Шрифт:
Он послушал, как задвигается тяжелый засов, и скорее побежал к себе.
Нина открыла ему дверь.
– Ну как он? – шепотом спросил Арсений Васильевич.
– Заснул вроде, – так же шепотом ответила Нина, – но спит плохо, вздрагивает, стонет. У него синяк на руке жуткий, папа, и за бок он все хватается. Его сильно ударили, наверное. Как проснется – посмотри, может, врача надо?
Арсений Васильевич кивнул и подошел к дивану. Володя спал, свернувшись, подтянув колени к животу. Нина накрыла его клетчатым пледом, Арсений Васильевич осторожно провел рукой по темным влажным волосам. Володя вздрогнул, но не проснулся.
Они
Володя проснулся и сел на кровати:
– Я заснул! А мама… мне надо идти, скорее! – забормотал он.
Арсений Васильевич удержал его за руку:
– Мама знает, что ты у нас. Не спеши. Пойдем с тобой чайку попьем, поговорим.
Володя встал, но тут же сел обратно и сморщился. Арсений Васильевич помог ему подняться:
– Что тут у тебя? Дай посмотрю.
Он поднял Володину рубашку и ужаснулся: левый бок был совершенно черный.
– Мальчик мой, как же так… вот сволочи, ребенка.. ребенка-то за что…
Володя смущенно затолкал рубашку обратно в брюки.
– Пройдет…
– Врача бы надо, Володя. Сильно болит?
– Не очень, когда двигаюсь только… да пройдет, Арсений Васильевич. Папу они сильнее ударили.
И Володя заплакал. Арсений Васильевич обнял его, зашептал что-то ласковое и успокаивающее. Володя всхлипывал все тише, потом успокоился. Арсений Васильевич налил ему чаю:
– Выпей. И хлеб вот – поешь.
– Нине осталось? – спросил Володя, жадно глядя на хлеб.
– Осталось, ешь. Еда есть пока.
Поев, Володя поднялся:
– Я пойду, Арсений Васильевич. Спасибо вам. Простите меня, пожалуйста!
– Да что ты, мальчик… Погоди, Володя. Послушай меня. Ты дома – единственный мужчина теперь, пока отца не отпустят. Давай без глупостей, ладно? Маму и сестренок береги, поддерживай. Никуда не ввязывайся, понял?
– Хорошо, – угрюмо кивнул Володя.
Дойдя до дверей, он вернулся:
– Вы говорите – пока отца не отпустят… а вдруг его… ну.. нет уже?
Арсений Васильевич рассердился:
– Ну вот что ты за человек? Мы о чем говорили? Ты сейчас с такими разговорами и домой пойдешь? К матери с сестрами? А?
– Нет! Я только вас спросил… я дома так не буду. Я понял все, Арсений Васильевич! Я буду стараться, правда!
– Ну вот и хорошо. Будем надеяться, обойдется. Иди домой, сынок, вечером зайду к вам. Или ты зайдешь – как получится. Ну, беги!
Володя кивнул и вышел. Арсений Васильевич заглянул к Нине – она по-прежнему спала в кресле.
– Как город изменился… – грустно заметила Нина.
Володя угрюмо кивнул. За последние две недели он как будто стал старше и серьезнее. Нина понимала – тревога за отца, страх за мать и сестер не дает ему покоя. Она и сама теперь все время боялась – если увели Якова Моисеевича, то ее и отец не от чего не застрахован. Арсений Васильевич утешал ее:
– Ты сравнила! Он инженер, а я кто? Никто. И лавку я отдал – сам, добровольно, вон и бумага имеется, да не одна. И еще мандат достал – что благонадежный, важным человеком подписана, немалых денег стоила!
Но
Нина видела, что и ему тревожно.Арсений Васильевич послал их немного погулять, велев далеко не отходить и, если что, сразу бежать домой.
Они дошли по Можайской до Загородного – к церкви. Володя прислонился к ограде, и Нина посмотрела на него с тревогой – бок у него болит по-прежнему, наверное, но разве он скажет, упрямец… и к врачу не захотел идти, сказал – само пройдет. Она подошла к нему ближе:
– Не холодно тебе?
– Ну что ты все – холодно, холодно! – с раздражением бросил он, – не холодно мне, хорошо все.
Нина не обиделась. Бедный мальчик… Софья Моисеевна совсем сбилась с ног, ходит по тюрьмам, пытается узнать, где муж. Эля сидит с Анютой, Володя совсем неприкаянный. Софья Моисеевна начала менять вещи, Арсений Васильевич предложил было свою помощь, но она отказалась.
Володя вздохнул:
– Не сердись на меня.
– Не сержусь.
– Я все время думаю – жив ли папа? – спросил он дрожащим голосом, – ведь если нет…
Нина сжала его руку:
– Володенька, надо надеяться.
– А если нет? – повторил он упрямо.
Помолчав немного, он продолжил:
– Я все время о нем думаю – хочу только хорошее помнить, а не получается. Вчера мама про Оллила сказала, а я сразу вспомнил, как он меня на даче как-то ремнем отстегал – не очень больно, но стыдно, противно… я на всю жизнь запомнил. Это за мячик, помнишь, я тебе писал? Как я его тогда ненавидел, ты бы знала! Мечтал, чтобы он умер, пропал, чтобы не было его нигде. И другое помню – как я маму после обеда не поблагодарил, а он мне за это запретил на елку идти. Как в темной комнате запер, а я темноты тогда боялся. Мне за эти мысли так стыдно сейчас, он мучается там, я его люблю, люблю, понимаешь? Но почему он со мной так? Разве со мной по-другому – нельзя было? И мне… тяжело о нем думать.
Нина не знала, что сказать. Впервые Володя заговорил с ней о таком личном. Она знала, что их отношения с отцом далеки от идеальных, знала, что Володя отца немного боится, но знала и то, как он восхищается им и гордится – таким умным, элегантным, образованным.
Володя повернулся к ней:
– У тебя ведь с папой – не было такого?
Нина пожала плечами:
– Не было, конечно. Нет, и я могла дел натворить – как-то коробку конфет большую распотрошила и половину съела, а коробку надо было уже по адресу отсылать. Папа недоволен был, конечно. Сказал, что мне уже пора соображать, что теперь ему надо как-то оправдываться перед заказчиком… неловко вышло. А еще я как-то раз с подругами гулять ушла и заблудилась, домой нас городовой привел. Папа тогда сказал, что я могу гулять теперь только от Горушки и до дачи со львами, раз дорогу не могу запомнить и время на часах узнавать не могу.
– Я тебе всегда завидовал… – вдруг вырвалось у Володи.
– Завидовал?
– Ну да… ты отца вообще не боишься, все ему рассказать можешь. Мне тоже так хотелось всегда. А теперь – может, уже вообще никак не будет…
Нина крепко взяла его за руку:
– Пойдем-ка к нам. Ты замерз, я тебе чаю дам. Папа придет, может, еды принесет какой-нибудь.
Володя послушно пошел за ней. Дома они сели пить чай, Нина рассказывала что-то про Галич, Володя – про книгу, которую читал.
Вечером Нина рассказала об их разговоре Арсению Васильевичу. Тот вздохнул: