Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)
Шрифт:
«О небо! вотъ мсто, на которомъ я располагаюсь оплакивать свою судьбу! вотъ мсто, гд слезы мои переполнятъ воды ручья и вздохи станутъ неустанно шевелить листья этихъ пустынныхъ деревьевъ, въ ознаменованіе великой скорби, раздирающей мое отверженное сердце. О, кто бы вы ни были — геніи обитатели этихъ пустынь; услышьте того, который приходитъ излить здсь вопли души своей, скорбящей отъ долгой разлуки и напускной ревности. Услышьте пришлеца, который станетъ здсь жаловаться на суровость неблагодарной красавицы, этого всесовершеннаго образа и послдняго слова вчной красоты. И вы: воды и дріады, избравшія своимъ вчнымъ жилищемъ самое сердце этихъ горъ, да не смутитъ отнын во вки сладостный миръ вашъ, вотще обожествляющія васъ ваши сладострастныя псни; лишь подайте мн силы раскрыть вамъ всю глубину моихъ страданій, или хоть не отриньте меня и выслушайте мой грустный разсказъ. О Дульцинея Тобозская! сіяніе ночей, — слава страданій моихъ, солнце моего счастія и путеводная
Съ послднимъ словомъ онъ соскочилъ съ Россинанта, поспшно разсдлалъ его и ласково потрепавъ по ше сказалъ ему:
— Получай свободу изъ рукъ того, кто самъ потерялъ ее, о конь, столь же славный своими длами, сколько несчастный, выпавшей въ удлъ теб судьбой. На славномъ чел твоемъ начертано, что никто не превзошелъ тебя въ быстрот и легкости, ни Гипогрифъ Астольфа, ни знаменитый Фронтинъ, тамъ дорого стоившій Бродоманту. Ступай же, о конъ мой, туда, куда поведетъ тебя твоя воля.
— О, воскликнулъ, въ свою очередь, Санчо, кабы оселъ мой да былъ бы теперь здсь; и для него тоже не поскупились бы на ласки и похвалы. Но только я никому не позволилъ бы его разсдлывать; да и къ чему? что ему до влюбленныхъ и страдающихъ, когда хозяинъ его не любитъ и не страдаетъ; этотъ самый хозяинъ, которымъ былъ я, пока помогалъ мн Господь быть этимъ хозяиномъ. Ваша милость, продолжалъ онъ, обращаясь къ Донъ-Кихоту, если вы собираетесь страдать и посылать меня не для смху, то не мшаетъ опять осдлать Россинанта, потому что если отправиться мн пшкомъ, то ужь я не знаю, когда я возвращусь; такой плохой я ходокъ.
— Длай, какъ знаешь, отвчалъ рыцарь, я вовсе не осуждаю твоего намренія. Отправишься ты черезъ три дня, а тмъ временемъ будешь свидтелемъ всего, что стану я творить и говорить здсь во славу Дульцинеи, и передашь ей потомъ обо всемъ.
— А что еще мн видть, кром того, что я видлъ? спросилъ Санчо.
— Ну ты далеко не все видлъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ. Не долженъ ли я еще разорвать за себ одежду и разметать мое оружіе; не долженъ ли я еще кувыркнуться нсколько разъ головой внизъ, на этихъ скалахъ и натворить иного другихъ удивительныхъ длъ?
— Только, ради Бога, осторожне кувыркайтесь вы на этихъ камняхъ, говорилъ Санчо; вы можете свалиться тутъ за такой камень, что, чего добраго, на первомъ кувырканіи покончите со всми вашими страданіями. Ужъ если для вашей милости такъ необходимы эти кувырканія, то не лучше ли, — такъ какъ вс эти сумазбродства вы станете творить только для смху, — не лучше ли будетъ вамъ кувыркаться въ вод или на чемъ-нибудь мягкомъ какъ вата, а я доложу госпож Дульцине Тобозской, что вы кувыркались на скалахъ твердыхъ какъ алмазъ.
— Благодарю тебя за твое намреніе, добрый мой Санчо, отвчалъ рыцарь, но вмст скажу теб: все, что я собираюсь длать здсь, будетъ вовсе не для смху, а совершенно серьезно; иначе это значило бы попирать законы рыцарства, воспрещающіе намъ, подъ угрозой отлученія, произносить какую бы то ни было ложь; длать же одно вмсто другаго значитъ тоже лгать. поэтому кувырканья мои должны быть истинныя, а не призрачныя, объясняемыя разными лжеумствованіями. Мн даже необходимо будетъ нсколько корпіи для перевязки; такъ какъ судьб угодно было, чтобы мы потеряли нашъ бальзамъ.
— Вотъ что мы потеряли осла, это гораздо хуже, возразилъ Санчо, съ нимъ исчезла и наша корпія и весь нашъ товаръ. И, ради Бога, ваша милость, не вспоминайте вы больше объ этомъ проклятомъ пойл; у меня всю внутренность переворачиваетъ, когда я заслышу про него. Да еще, прошу васъ, считайте вы уже прошедшими эти три дня, которые вы хотите оставить меня при себ, чтобы видть какія натворите вы тутъ безобразія; право, мн кажется, будто я ужь видлъ ихъ и готовъ наговорить вашей дам такихъ чудесъ….. ну, да ужь поторопитесь вы только съ письмомъ и съ моимъ отправленіемъ, потому что страхъ какъ мн хочется поскоре вытянуть васъ изъ этого чистилища, въ которомъ я покину васъ.
— Чистилище? Нтъ, Санчо, это адъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, даже хуже чмъ адъ, если только на свт есть что-нибудь хуже.
— Нтъ, ваша милость, кто попалъ въ адъ, замтилъ Санчо, для того нтъ уже превращенія.
— Какого превращенія? спросилъ Донъ-Кихотъ.
— Ну, значитъ сидть ужь ему такъ вки вчные, а ваша милость, говорилъ Санчо, должны выбраться отсюда, или отсохнутъ у меня эти подошвы, которыми я стану погонять Росинанта. И теперь посылайте меня одинъ разъ за вс въ Тобозо, къ дам вашей Дульцине; я ей такого наговорю о вашихъ суназбродствахъ и безумствахъ, это впрочемъ все равно, — что сдлаю ее податливой вамъ перчатка, хотя бы нашелъ тверже колоды. Прилечу я отъ нея къ вашей милости какъ
колдунъ, по воздуху, съ медовымъ отвтомъ, и вытащу васъ изъ этого пекла, отъ котораго благо еще можно освободиться, чего нельзя сдлать ужь изъ настоящаго пекла, съ чмъ ваша милость вроятно согласны.— Ты правъ, Санчо, отвчалъ рыцарь печальнаго образа, но какъ мн написать письмо?
— Да кстати и записку на полученіе вашихъ ослятъ, добавилъ Санчо.
— Все будетъ сдлано, сказалъ Донъ-Кихотъ; только вотъ что: у васъ нтъ бумаги, поэтому намъ не худо будетъ послдовать примру древнихъ и написать на древесныхъ листьяхъ, или на восковыхъ таблицахъ, которыхъ впроченъ у насъ тоже нтъ. Но вотъ счастливая мысль: я напишу письмо въ бумажник, потерянномъ Карденіо, а ты позаботишься переписать это письмо на отдльномъ лист бумаги въ первой деревн, въ которой найдешь сельскаго учителя ими церковнаго ключаря, только ради Бога, не отдавай его какому-нибудь приказному, потому что писаній этихъ господъ самъ чортъ не разберетъ.
— А кто подпишется за васъ? спросилъ Санчо.
— Амадисъ никогда не подписывалъ своихъ писемъ, отвтилъ рыпарь.
— Ну ужь это какъ вашей милости угодно, а только письмо на счетъ ослятъ должно быть подписано; если я заставлю его переписать, мн скажутъ, что оно фальшивое, и я останусь съ пустыми руками, замтилъ Санчо.
— Все будетъ написано и подписано въ самомъ бумажник, отвтилъ Донъ-Кихотъ; и когда ты покажешь его моей племянниц, то она не заспоритъ съ тобой. Любовное же мое письмо вели подписать такъ: вашъ до гроба рыцарь печальнаго образа. Это ничего не значитъ, что подпись будетъ сдлана не моей рукой. Дульцинея, если я не ошибаюсь, не уметъ ни читать, ни писать, и никогда въ жизни не видала моего почерка. Любовь наша была всегда платонической, ограничиваясь одними влюбленными взглядами и то издалека; и я могу съ спокойной совстью побожится, что любя ее въ теченіе двнадцати лтъ больше чмъ зеницу этихъ глазъ, которыми станутъ нкогда питаться черви земные, я не видалъ ее и четырехъ разъ; да и въ эти то четыре раза, она, быть можетъ ни разу не замтила, что я на нее гляжу; въ такой скромности и отчужденіи отъ свта воспитали ея родители: Лорензо Корхуелло и Альдонзо Ногалезъ.
— Какъ! воскликнулъ Санчо, эта Дульцинея Тобозская дочь Лорензо Корхуелло и Альдонзо Ногалезъ?
— Она самая, отвчалъ Донъ-Кихотъ; достойная быть царицей міра.
— Да я ее знаю и могу доложить вашей милости, отвчалъ Санчо, что она швыряетъ шесты не хуже любаго деревенскаго парня. Двка она видная, здоровая, словомъ такая, что придется подъ стать любому странствующему рыцарю, который захочетъ имть ее своей дамой. А грудь-то какая здоровая, одинъ голосище чего стоитъ. Какъ взошла это она разъ на колокольню — кликнуть рабочихъ, такъ ея за дв версты слышно было. И главное не чудить и не чванится она; вотъ ужь этого у нея нисколько нтъ; со всми балагуритъ, смется, такъ что скажу я вашей милости, господинъ рыцарь печальнаго образа, изъ-за нее пристало вамъ не только сходить съ ума, но хоть повситься, ей Богу; это вс, въ одинъ голосъ, скажутъ вамъ, хотя бы васъ самъ чортъ посл побралъ. О, какъ бы ужь я хотлъ быть въ дорог, чтобы поскоре взглянуть на эту даму; давненько не видалъ я ее, должно быть много измнилась она, и какъ не измниться? вы сами знаете, ваша милость, ничто такъ личика двичьяго не портитъ, какъ это деревенское поле, да солнце, да втеръ. Однако же я долженъ вамъ правду сказать, продолжалъ Санчо, потому что до сихъ поръ ничего не зналъ я, что это за госпожа такая, ваша дама. Мн все думалось, что это какая то принцесса, или другая знатная дама, судя по тмъ дорогимъ подаркамъ, которые вы то и дло посылали ей: вотъ этого, напримръ, несчастнаго бискайца, отпущенныхъ вами каторжниковъ, и много другихъ, столь же многочисленныхъ, какъ одержанныя вами побды, покрайней мр въ то время, когда не приводилось мн еще имть чести быть вашимъ оруженосцемъ. Но теперь, позвольте узнать, ваша милость, этой Альдонзо Лорензо, то бишь, госпож Дульцине Тобозской, на какого чорта нужны ей эти колнопреклоненные бискайцы и другіе побжденные вами господа? что ей длать съ ними? И можетъ статься попадутъ они въ ней въ то время, когда она будетъ чесать коноплю или провевать рожь; и тогда, того и гляди, господа эти еще разгнваются пожалуй, а она разсмется, или тоже осерчаетъ за вашу милость за ваши подарки.
— Санчо, сколько разъ я уже говорилъ теб, отвчалъ Донъ-Кихотъ, что ты пустомеля и больше ничего, и съ твоимъ тяжелымъ умомъ пускаешься острить и подшучивать. Но чтобы убдить тебя разъ за всегда, какъ ты глупъ и какъ я благоразуменъ, я разскажу теб маленькую сказку. Одна молодая, прекрасная, богатая, любезная и свободная вдова влюбилась въ свжаго и, какъ говорится, здороваго дтину. Объ этомъ провдалъ старшій братъ ея, и какъ-то дружески сказалъ ей: «я удивляюсь, и не безъ основанія, какъ могла такая знатная, прекрасная и богатая дана влюбиться въ такого ничтожнаго глупца; вы, говорилъ онъ ей, окружены въ этомъ самомъ дом столькими докторами, учеными и богословами, что вамъ стоило только выбрать изъ нихъ, какъ изъ сотни грушъ, любаго, и сказать: вотъ этотъ мн нравится».