Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

Но Санчо, не сдлавши и ста шаговъ, вернулся назадъ, и закричалъ рыцарю: «ваша милость, дабы я могъ съ чистой совстью побожиться, что видлъ собственными глазами вс ваши сумазбродства, мн точно слдуетъ, какъ вы говорили, видть хоть одно, то есть одно я, правду сказать, видалъ уже, потому что со стороны вашей милости, тоже было не послднее сумазбродство оставлять меня во что бы то ни было смотрть на вс остальныя.»

«Ну не моя ли правда,» воскликнулъ Донъ-Кихотъ. «Погоди же, Санчо, и прежде, чмъ ты успешь оглянуться, я уже сдлаю одну штуку.» Въ ту же минуту, поспшно раздвшись и оставшись въ одной рубах, онъ умудрился самъ себ дать подзатыльника, сдлать два прыжка на воздух и два раза перекувыркнулся, стоя вверхъ ногами. Штуки эти вполн удовольствовали Санчо, который повернулъ коня, окончательно убжденный, что господинъ его совсмъ одурлъ.

Глава XXVI

Оставшись одинъ, Донъ-Кихотъ безъ пояса снизу, но опоясанный сверху, покончивъ съ прыжками и кувырканіями, и видя, что Санчо уже ухалъ, не ожидая другихъ сумазбродствъ своего господина, взобрался за вершину высокой скалы, и тамъ принялся размышлять о томъ, что давно уже занимало его умъ: именно, подражать ли ему разрушительнымъ безумствамъ Роланда или меланхолическимъ Амадиса? «Ничего особеннаго не вижу я въ томъ», думалъ онъ, «что Роландъ былъ храбрый рыцарь, какъ это знаетъ весь свтъ. Къ тому же онъ, какъ извстно, былъ очарованъ, и никто не могъ лишить его жизни иначе, какъ уколовъ его черною булавкою въ пятку, отчего онъ и носилъ всегда на ногахъ шесть желзныхъ подошвъ. И однако же очарованіе не послужило ему ни къ чему, потому что Бернардъ дель Карпіо открылъ тайну, и задушилъ его въ своихъ рукахъ въ тснинахъ Ронцесвалеса. Но, Богъ съ нимъ — съ его мужествомъ; подумаемъ объ его безуміи, потому что онъ дйствительно обезумлъ, услышавъ отъ ксендза и, кром того, найдя доказательства на деревьяхъ, оснявшихъ одинъ ручей, что Анжелика отдыхала боле двухъ разъ съ Медоромъ, этимъ маленькимъ, кудрявымъ мавромъ, пажомъ Агрананта. Убдившись несомннными доводами въ томъ, что дама его сыграла съ нимъ подобную штуку, ему конечно слдовало обезумть. Но вотъ вопросъ? съ какой стати мн повторять его безумства, не имя къ тому никакого повода. Я знаю и могу поклясться, что Дульцинея Тобозская никогда въ жизни не видала даже и тни какого нибудь мавра одтаго или раздтаго, и что она невинна, какъ въ первый день своего рожденія. Я слдственно могу только оскорбить ее, начавши изъ-за ее неврности неистовствовать, какъ Роландъ. Между тмъ Амадисъ, не неистовствуя и не особенно безумствуя, пріобрлъ какъ влюбленный большую славу, чмъ это-нибудь. Изъ исторіи его видно, что возбудивъ неудовольствіе своей даны Оріаны, велвшей этому рыцарю не показываться ей на глаза, онъ удалился съ однимъ пустынникомъ на утесъ Бдный, и тамъ рыдалъ до тхъ поръ, пока наконецъ не сжалилось и не спасло его небо — отъ избытка слезъ и любовныхъ страданій. Если это правда, въ чемъ трудно сомнваться, тогда къ чему мн обнажать себя, какъ я сначала хотлъ, и вырывать съ корнями эти бдныя деревья, не сдлавшія мн никакого зла, или возмущать воды этого ручья, который будетъ утолять мою жажду? Слава же памяти Амадиса, и да подражаетъ ему во всемъ, въ чемъ только можно, Донъ-Кихотъ Ламанчскій, с которомъ быть можетъ скажутъ, какъ сказали о комъ-то, что если онъ не совершилъ великихъ длъ, то, по крайней мр, погибъ за нихъ. И если я не оттолкнутъ своею дамою, какъ Амадисъ, то все равно я съ нею разлученъ. скорй же въ длу. Придите мн на память славныя дйствія Амадиса, какъ и чмъ долженъ начать въ подражаніе вамъ. Сколько я помню, Амадисъ большую часть времени проводилъ въ молитв; я буду длать тоже самое». Припомнивши молящагося Амадиса, Донъ-Кихотъ набралъ большихъ желудей и изъ нихъ устроилъ себ четки въ десять зеренъ. Его безпокоило теперь только то, что возл него не было пустынника, который бы исповдалъ и утшилъ его. И сталъ славный рыцарь, прогуливаясь по лугу, писать на древесной кор и на песк множество стиховъ, воспвая въ нихъ Дульцинею, и изливая свою тоску: изъ нихъ сохранились только одни, которые можно было прочитать, когда Донъ-Кихота пришли возвратить изъ его добровольнаго заточенія. Вотъ они:

Деревья, травы и цвты Зеленые, блестящіе, Когда вамъ скорбь моя не въ радость Услышьте вопль куши моей! Да не смутитъ онъ васъ, какъ страшенъ И какъ бы дологь ни былъ онъ. И чтобы долгъ вамъ свой отдать, Здсь началъ Донъ-Кихотъ рыдать Въ разлук съ Дульцинеей Тобозской. Вотъ мсто, гд изъ врныхъ врный Любовникъ далеко отъ дамы Своей укрылся, и страдаетъ Онъ тутъ, не вдая за что. Надъ нимъ смется, имъ играетъ Капризная любовь; и здсь Наполнилась слезами кадь, Какъ началъ Донъ-Кихотъ рыдать Въ разлук съ Дульцинеей Тобозской. Межъ тмъ какъ онъ средь скалъ гранитныхъ, Кляня свой рокъ, одни несчастья, Не приключенья находилъ; Любовь не легкой, мягкотканной Своей повязкой, а бичемъ Его ударила въ затылокъ; И раненый, чтобъ боль унять, Здсь началъ Донъ-Кихотъ рыдать Въ разлук съ Дульцинеей Тобозской.

Когда впослдствіи открыли эти стихи, то много смялись надъ этимъ прибавленіемъ Тобозской. Читатели думали, что вроятно, по мннію рыцаря, стиховъ его никто бы не разобралъ безъ этого прибавленія, и таково было дйствительно мнніе Донъ-Кихота, какъ самъ онъ сознался впослдствіи. То слагая стихи, то вздыхая, то взывая къ жильцамъ лсовъ — фавнамъ и сильвамъ, къ воднымъ нимфамъ, къ жалобному и воздушному эху, заклиная ихъ услышать и утшить его; то отыскивая травы, которыми онъ поддерживалъ свое существованіе, проводилъ рыцарь все время, которое онъ оставался одинъ съ своими страданіями; и до того дострадался онъ наконецъ, что если бы оруженосецъ его возвратился къ нему не черезъ три дня, а черезъ три недли, то несчастнаго рыцаря не узнала бы его родная мать. Но оставимъ его вздыхающаго и слагающаго стихи, и скажемъ, что случилось въ дорог съ Санчо.

Выхавъ на большую дорогу, оруженосецъ нашъ направилъ путь свой въ Тобозо, и на другой день былъ уже около той самой корчмы, въ которой суждено ему было попасть на это вчно памятное для него одяло. Не усплъ завидть онъ этого зданія, какъ ужь ему пригрезилось будто онъ совершаетъ во второй разъ свое воздушное путешествіе, и твердо ршился онъ ни за что не зазжать теперь въ этотъ домъ, хотя пора была самая манящая туда, то есть обденная, и Санчо далеко не прочь былъ хлебнуть чего-нибудь горяченькаго, потому что онъ нсколько дней уже довольствовался одною холодной пищей. Желудокъ оруженосца заставилъ его таки приблизиться къ этой роковой корчм, но онъ все еще не зналъ на врное, зайдетъ ли онъ въ нее? Тмъ временемъ, какъ онъ оставался въ этой нершительности, изъ корчмы вышли два какихъ то господина, и увидвъ нашего оруженосца, одинъ изъ нихъ сказалъ другому: «скажите на милость, господинъ лиценціантъ, не Санчо Пансо ли это детъ верхомъ? экономка нашего искателя приключеній увряетъ, будто этотъ человкъ служитъ оруженосцемъ ея господину.»

«Онъ самъ, онъ самъ» — отвчалъ другой; «и это конь Донъ-Кихота.»

Господа эти были знакомые намъ священникъ и цирюльникъ, осудившіе на сожженіе рыцарскія книги Донъ-Кихота. Они, конечно, узнали безъ труда Россинанта и Санчо, и желая поскоре услышать новости объ общемъ ихъ друг, подошли къ оруженосцу.

— Другъ мой, Санчо Пансо, что же подлываетъ твой господинъ? спросилъ его священникъ.

Санчо въ туже минуту узналъ подошедшихъ къ нему господъ, но ршившись не говорить имъ, гд покинулъ онъ Донъ-Кихота, отвчалъ, «что господинъ его въ извстномъ мст занятъ извстнымъ дломъ чрезвычайной важности, но гд именно, этого онъ не можетъ сказать, подъ страхомъ лишиться глазъ.»

— Нтъ, нтъ, Санчо, ты долженъ сказать — отвтилъ цирюльникъ, иначе мы принуждены будемъ думать, и думаемъ даже, не ограбилъ ли и не убилъ ли ты своего господина; потому что вотъ ты разъзжаешь на его кон, и клянусь Богомъ, ты отвтишь намъ, или не сдобровать твоему горлу.

— Нечего, нечего грозить, сказалъ Санчо; я, слава Богу, не воръ и не разбойникъ. Пусть каждый умираетъ своею смертью, какъ повелитъ ему сотворившій насъ Богъ. Господинъ мой, продолжалъ онъ, расположился въ этихъ горахъ — страдать. И затмъ безъ дальнихъ околичностей, не переводя духу, Санчо разсказалъ въ какомъ положеніи оставилъ онъ Донъ-Кихота, какія приключились съ ними приключенія, и какъ везетъ онъ теперь письмо къ госпож Дульцине Тобозской, дочери Лорензо Корхуэлло, по которой сходитъ съума его господинъ.

Хотя странное помшательство Донъ-Кихота не было тайной для нашихъ друзей, тмъ не мене они онмли отъ удивленія, услышавъ то, что передахъ имъ Санчо. Они просили его показать письмо Донъ-Кихота къ Дульцине Тобозской, и Санчо сообщилъ имъ, что письмо это написано на бумажник, и что ему велно переписать его въ первой деревн, въ которой отыщется кусокъ бумаги. «Дай мн его», сказалъ священникъ, «я постараюсь переписать его какъ нельзя лучше». Санчо поднесъ руку къ груди, чтобы достать оттуда бумажникъ, но напрасно искалъ онъ его, потому что не нашелъ бы, если бы искалъ до сегодня; дло въ томъ, что Донъ-Кихотъ забылъ передать ему письмо, а Санчо забылъ спросить его. Не находя бумажника, бдный оруженосецъ поблднлъ какъ смерть, и на лбу его выступили капли холоднаго пота; принялся онъ шарить у себя повсюду, и не находя нигд письма своего господина, схватилъ себя за бороду, вырвалъ чуть не половину ее и влпилъ себ пять или шесть такихъ увсистыхъ оплеухъ, что окровавилъ себ лицо.

Священникъ и цирюльникъ въ изумленіи спрашивали его: «что сталось съ нимъ, за что онъ такъ отдлываетъ себя?»

— Какъ за что? воскликнулъ Санчо, да я изъ рукъ своихъ выпустилъ трехъ ослятъ, изъ которыхъ самый меньшій стоилъ для меня дворца.

— Какъ такъ? спросилъ цирюльникъ.

— А такъ, что потерялъ я бумажникъ съ письмонм къ Дульцине, и что гораздо хуже съ запиской моего господина, въ которой онъ велитъ своей племянниц отдать мн трехъ ослятъ изъ четырехъ или пяти, находящихся у него въ конюшн. Въ добавокъ къ этому горю, Санчо разсказалъ какъ и своего осла онъ потерялъ.

Священникъ утшилъ его, сказавъ, что отыскавши Донъ-Кихота онъ заставитъ его наново написать такую же записку, съ соблюденіемъ всхъ формъ, на настоящемъ лист бумаги, а не на записной книг, на которой никакія обязательства ничего не значатъ.

Это утшило Санчо, и онъ отвтилъ священнику, что о потерянномъ имъ письм въ Дульцине онъ не слишкомъ горюетъ, потому что знаетъ его наизусть, и можетъ цликомъ повторить переписчику.

«Повтори намъ, а мы перепишемъ его», сказалъ цирюльникъ. Санчо подумалъ, почесалъ въ голов, сталъ переваливаться съ ноги на ногу, взглянулъ вверхъ и внизъ, и изгрызши до половины ноготь себ, воскликнулъ наконецъ.

— Провалиться мн на этомъ мст, если я помню что-нибудь въ этомъ письм. Начинается оно кажись такъ: «высокая, вмстительная дама.»

— Вмстительная? воскликнулъ цирюльникъ, не можетъ быть.

— Значитъ можетъ, если я говорю; я это хорошо помню, утверждалъ Санчо, потомъ… вотъ дай Богъ память… что тамъ потомъ, продолжалъ онъ, кажись такъ: «пораженный и безсонный… и изъязвленный цалуетъ вашей милости руки, неблагодарная и совсмъ неузнаваемая красота. Потомъ… вотъ ужь не припомню хорошо… пишется тамъ что-то на счетъ здоровья и болзни, которыхъ желаютъ ей и все въ томъ же род до самаго этого конца: «вашъ до гроба рыцарь печальнаго образа».