Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

— Санчо, отвчалъ Донъ-Кихотъ, если-бы ты также хорошо зналъ, какъ я, что за благородная и почтенная женщина была королева Мадазима, то я увренъ, ты удивился-бы только тому, каково должно быть мое терпніе, если я не разбилъ рта, изрыгавшаго подобныя клеветы; потому что можетъ-ли быть клевета гнусне той, будто королева ведетъ шашни съ какимъ-то лекаремъ. Не спорю, Елизабадъ, — о которомъ говорилъ этотъ полуумный, — человкъ не глупый и знающій свое дло, былъ не только врачемъ, но и совтникомъ королевы, но воображать себ, будто она была съ нимъ въ какихъ-нибудь особенныхъ отношеніяхъ, это дерзость, достойная строгаго наказанія. И чтобы ты окончательно убдился въ томъ: понималъ ли самъ Карденіо, что онъ говорилъ, ты вспомни, что когда онъ сталъ городить эту чушь, съ нимъ начинался уже болзненный припадокъ.

— Ну оттого-то и не слдовало вашей милости обращать вниманія на слова полуумнаго, потому что если бы не помогла вамъ еще ваша счастливая звзда, говорилъ Санчо, и камень вмсто того, чтобы хватить васъ въ брюхо, да хватилъ-бы въ голову, тогда не поздоровилось-бы вамъ отъ защиты этой прекрасной дамы, которая, по вол Божіей, мирно гніетъ себ теперь.

— Санчо! пойми, сказалъ Донъ-Кихотъ, что въ этомъ случа самое безуміе не могло служить оправданіемъ Карденіо, и что странствующій рыцарь обязанъ защищать отъ безумныхъ, совершенно также какъ и отъ умныхъ, честь всякой женщины, тмъ боле такой высокой дамы, какою была королева Мадазима, въ которой я чувствую особое уваженіе за ея рдкія качества, ибо, не говоря ужь о ея чрезвычайной красот, она была умна, терплива и съ рдкимъ мужествомъ переносила свои тяжелыя и многочисленныя несчастія. И вотъ въ эти-то минуты общество и совты Елизабада много помогали ей твердо и благоразумно переносить испытанія судьбы, изъ чего сплетники и невжды заключили, будто королева была его любовницей. Но они лгутъ, какъ двсти разъ солгутъ вс т, которые будутъ думать, или утверждать что-нибудь подобное; это я говорилъ и говорю.

— Я знаю, что я не думаю и не утверждаю ничего подобнаго, отвчалъ Санчо, и т, которые распускаютъ о ней разныя сплетни, пусть они глотаютъ ихъ съ своимъ хлбомъ; любилась ли съ кмъ эта королева, или нтъ, что намъ до того, объ этомъ она дастъ отвтъ Богу. Я же прихожу себ изъ моихъ виноградниковъ, ничего не знаю, ни во что не мшаюсь, чужихъ длъ не касаюсь, и тотъ, кто продаетъ и лжетъ, въ кошельк своемъ это познаетъ. Голякомъ родился я, голякомъ остаюсь; отъ ихней любви ничего не выигрываю, не проигрываю, и чтобы тамъ себ эта королева не длала, мн-то что до того. Мало ли кто расчитываетъ найти сало тамъ, гд и взять его нечмъ, и кто можетъ запереть поле; да разв не хули-ли наконецъ самаго Бога:

— Пресвятая Богородице! воскликнулъ Донъ-Кихотъ, сколько глупостей нанизалъ ты одн на другія. И какое отношеніе между твоими пословицами и тмъ, о чемъ мы говорили, Санчо! замолчи ты единожды на всегда, и займись исключительно своимъ осломъ; не суйся туда гд тебя не спрашиваютъ, и вбей себ хорошенько въ голову, при помощи всхъ твоихъ пяти чувствъ, что все, что я длалъ, длаю и буду длать, совершенно согласно съ здравымъ разсудкомъ и съ законами рыцарства, которые я знаю лучше, чмъ знали какіе-бы то ни было рыцари въ мір.

— А только, право, не знаю я, ваша милость, что хорошаго въ этомъ рыцарскомъ закон вашемъ, отвчалъ Санчо, изъ-за котораго мы влзли въ эти горы, точно блудныя дти, и изъ-за чего бьемся мы теперь здсь, гд нтъ и слда какой бы то ни было дороги или тропинки, отыскивая полуумнаго, которому, — какъ только мы найдемъ его, — придетъ чего добраго охота начать съ конца свою исторію, то есть не съ самой исторіи, а съ вашей головы и моихъ реберъ, которыя онъ размозжитъ въ конецъ.

— Повторяю теб, Санчо, молчи, сказалъ рыцарь; ты не знаешь, что въ пустыню эту влечетъ меня не одно только желаніе поймать сумасшедшаго Карденіо, но также желаніе совершить здсь подвитъ, который бы увковчилъ мое имя, прославилъ меня на весь міръ и запечатллъ собою вс качества, составляющія и прославляющія рыцаря.

— И опасный этотъ подвитъ? спросилъ Санчо.

— Нтъ, онъ не опасенъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, хотя конечно и въ этомъ случа кость можетъ повергнуться той и другой стороной. Но все будетъ зависть отъ твоего умнія.

— Какъ такъ отъ моего умнія! — воскликнулъ Санчо.

— Такъ, что если ты скоро возвратишься оттуда, куда я пошлю тебя, говорилъ Донъ-Кихотъ, то скоро окончится мое страданье и начнется моя слава; но, не желая держать тебя въ неизвстности, скажу теб, Санчо, что знаменитый Амадисъ Гальскій былъ одинъ изъ славнйшихъ странствующихъ рыцарей, но что я говорю? одинъ изъ славнйшихъ, нтъ, это былъ единственный, первый, не имвшій себ подобныхъ, царь всхъ рыцарей, подвизавшихся на свт. И т, которые утверждаютъ, будто донъ-Беліанисъ и нкоторые другіе не уступали ему, они, клянусь Богомъ, ошибаются. Теперь, Санчо, нужно теб знать, что живописецъ, напримръ, желающій прославиться своимъ искуствомъ, пытается подражать картинамъ великихъ учителей своихъ, тоже мы видимъ во всхъ родахъ занятій, служащихъ къ возвеличенію общества. Подражать долженъ каждый, кто только стремится пріобрсти себ на свт почетную извстность; такъ, въ дйствіяхъ своихъ мы можемъ подражать Улиссу, въ лиц котораго Гомеръ начерталъ вамъ живой образъ человка мудраго и твердаго въ несчастіи, подобно тому какъ Виргилій въ лиц Энея изобразилъ набожность гражданина и мудрость мужественнаго военачальника. И Гомеръ и Виргилій изобразили своихъ героевъ не такими, какими они были, а какими должны были быть, желая оставить міру вполн законченный образецъ ихъ доблестей. Такъ точно Амадисъ былъ свтъ, звзда и солнце мужественныхъ и влюбленныхъ рыцарей, и ему то должны во всемъ подражать мы, собранные подъ знаменемъ рыцарства и любви. И тотъ странствующій рыцарь, который ближе всхъ станетъ подражать ему, приблизятся наиболе къ идеальному образу истиннаго рыцаря. Теперь скажу теб, что подвигъ, въ которомъ всего блистательне проявились, великія достоинства Амадиса: мудрость, мужество, твердость, терпніе, любовь; это былъ именно тотъ подвигъ, когда возбудивъ неудовольствіе своей дамы Оріаны, онъ, назвавшись мрачнымъ красавцемъ, имя много выражающее и чрезвычайно подходившее въ той жизни, на которую онъ добровольно обрекъ себя, удалился страдать на утесъ Бдный. И такъ какъ мн легче подражать ему въ этомъ дл, нежели поражая великановъ, обезглавливая вампировъ, нанося пораженія великимъ арміямъ, разсевая вражескіе флоты и разрушая очарованія, такъ какъ къ тому же самыя эти мста будто созданы для страданій, поэтому я не намренъ упускать удобный случай, представляющійся для моего прославленія.

— Но все-же я не знаю, что вы именно намрены длать въ этой глуши? — спросилъ Санчо.

— Да разв я теб не сказалъ, отвтилъ Донъ-Кихотъ, что я намренъ подражать здсь Анадису — безумному, отчаянному, тоскующему, да кстати за одно буду подражать и неистовому Роланду; и именно дяніямъ его съ той минуты, когда этотъ рыцарь обезумлъ, — нашедши на деревьяхъ, окружавшихъ одинъ ручей, доказательство измны прекрасной Анжелики и связи ея съ Медоромъ, — и неиствовствуя вырывалъ съ корнями деревья, возмущалъ прозрачныя воды ручьевъ, убивалъ пастуховъ, опрокидывалъ дона, волочилъ свою кобылу и длалъ тысячи другихъ безумствъ, достойныхъ вчной памяти. Я, конечно, не думаю подражать Роланду, Орланду или Ротоланду, — онъ извстенъ подъ этими тремя именами — во всхъ его безумствахъ; но повторю только т, которыя мн кажутся наиболе существенными. Быть можетъ даже я ограничусь простымъ подражаніемъ Амадису, который не неистовствуя, а только рыдая и страдая достигъ такой славы, какъ никто.

— Мн кажется, что вс эти безумствовавшіе и страдавшіе рыцари, замтилъ Санчо, были вызваны къ тому какимъ-нибудь особеннымъ обстоятельствомъ. Но вамъ то, ваша милость, изъ-за чего сходить съ ума? Какая дана осерчала на васъ? или какія доказательства имете вы шашней вашей даны Дульцинеи Тобозской съ какимъ-нибудь христіаниномъ или мавромъ?

— Въ томъ то и дло, что никакихъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ. Но, что было бы особеннаго въ тонъ, если-бы странствующій рыцарь сталъ сходить съ ума вслдствіе какой-нибудь причины; ршительно ничего. Сила въ томъ, чтобы онъ сталъ сумашествовать безъ всякой причины и могъ сказать потомъ своей дам: если все это я длалъ хладнокровно, судите же, чего бы надлалъ сгоряча. Къ тому же разв продолжительная разлука съ моей дамой и повелительницей не представляетъ для меня достаточной причины сумасшествовать и страдать? ты вдь слышалъ какъ говорилъ недавно Амброзіо, что отсутствующій боится и страдаетъ отъ всего. Поэтому милый мой Санчо, не теряй попусту времени и словъ, совтуя мн отказаться отъ задуманнаго мною подражанія, отъ такого удивительнаго и неслыханнаго дла. Сумасшедшимъ ужь сталъ я и буду сумасшествовать, пока не возвратишься во мн съ отвтомъ на письмо, съ которымъ я намренъ послать тебя къ моей дам. Если отвтъ будетъ соотвтствовать моимъ надеждамъ, тогда съ полученіемъ его превратится и мое сумасшедшее страданіе; если нтъ, тогда я ршительно намренъ сойти съ ума и потерять всякое разумніе. И такъ, Санчо, какой бы отвтъ ты не принесъ мн, онъ во всякомъ случа, прекратитъ мои страданія. Будетъ онъ благопріятенъ, тогда вмст съ спокойствіемъ возвратится и мой разсудокъ; если же будетъ неблагопріятенъ, тогда я лишусь возможности чувствовать и страдать. Скажи мн, однако, заботливо ли ты охраняешь шлемъ Мамбрена? Я видлъ, что ты подобралъ его съ земли, когда неблагодарный каторжникъ хотлъ его разбить въ куски, но къ счастію не могъ; это ясно доказало удивительную доброту работы этого славнаго шлема.

— Клянусь Создателемъ, господинъ рыцарь печальнаго образа, отвчалъ Санчо, я ршительно не могу переварить нкоторыхъ вещей, которыя говоритъ ваша милость. И правду сказать, мн начинаетъ казаться, что все, что вы говорите о рыцарств, о вашихъ будущихъ имперіяхъ и королевствахъ, объ островахъ и другихъ милостяхъ господъ рыцарей, все это втеръ и чушь, потому что если бы кто услышалъ, какъ вы называете цирюльничій тазъ шлемомъ Мамбрена и увидлъ, что вотъ уже четыре дня не можете вы разубдиться въ этомъ шлем, то право бы принялъ вашу милость за полуумнаго. Тазъ этотъ у меня въ котомк, весь изогнутый и раздавленный; я собираюсь снести его домой, выправить тамъ и употреблять для бритья, если только Богъ дастъ мн еще свидться съ женою и дтьми.

— Санчо, клянусь этимъ самимъ Создателемъ, которымъ клянешься ты, что ты безсмысленне всхъ оруженосцевъ въ мір. Какъ! находясь въ услуженіи у меня столько времени, ты до сихъ поръ не замтилъ, что вся обстановка, все окружающее странствующаго рыцаря кажется химерой, безуміемъ, странностью; все вокругъ него длается на выворотъ. И это вовсе не потому, чтобы такъ было въ дйствительности, но потому что посреди насъ неустанно дйствуетъ скопище волшебниковъ, которые все переворачиваютъ вверхъ ногами, придаютъ всему неестественный видъ, смотря потому, желаютъ ли они вредить или покровительствовать намъ. Вотъ почему, Санчо, эта самая вещь, которая теб кажется тазомъ, мн кажется шлемомъ Мамбрена, а третьему покажется чмъ-нибудь совершенно инымъ. И это была мудрая предосторожность со стороны покровительствующаго мн мудреца, заставить славный шлемъ Мамбрена, — это дйствительно шлемъ Мамбрена, — казаться всему міру цирюльничьимъ тазомъ, иначе весь міръ преслдовалъ бы меня, пытаясь отнять такую неоцненную вещь, какъ этотъ шлемъ. Теперь же никто вниманія на него не обращаетъ; даже этотъ негодяй каторжникъ, не успвши разбить его, не унесъ однако этого шлема съ собою. Между тмъ не думаю, чтобы онъ отправился съ пустыми руками, еслибъ зналъ, что это за неоцненная вещь. Береги же, мой другъ, этотъ шлемъ, потому что пока онъ мн не нуженъ. Теперь, напротивъ того, я долженъ снять съ себя все оружіе и оставаться ничмъ не прикрытымъ, если мн придетъ охота подражать больше въ своихъ страданіяхъ Роланду, чмъ Амадису.

Продолжая разговоръ въ томъ же род, наши искатели приключеній достигли подножія горы, отдльно возвышавшейся среди другихъ горъ и оканчивавшейся какъ скала остроконечнымъ выступомъ. По отлогости ея пробгалъ свжій ручей, а вокругъ разстилался восхитительный зеленый бархатный коверъ съ раскинутыми на немъ деревьями и полевыми цвтами, увеличившими прелесть этого мста. Здсь-то вознамрился рыцарь печальнаго образа расположиться — страдать; и едва замтилъ онъ это мсто, какъ считая себя уже окончательно обезумвшимъ, громко закричалъ: