Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

Пока говорилъ рыцарь печальнаго образа, рыцарь лса только оглядывалъ его съ головы до ногъ, и наконецъ наглядвшись, какъ видно, вдоволь, сказалъ, обращаясь къ окружавшимъ его лицамъ: «дайте мн, ради Бога, если есть у васъ, чего-нибудь пость; когда я закушу, тогда въ благодарность за принимаемое во мн участіе, я сдлаю и скажу все, что хотите.» Въ ту же минуту Санчо и пастухъ достали изъ своихъ котомокъ все, что нужно было для утоленія голода несчастнаго скитальца, который кинулся на пищу, намъ зврю подобный дикарь, и принялся пожирать ее съ такимъ остервененіемъ, что казалось, будто онъ только глоталъ, а не лъ. Во все это время и самъ онъ и вс окружавшіе его хранили глубокое молчаніе. Но уничтоживши все, чмъ его угостили, оборванный незнакомецъ, знакомъ пригласилъ все общество слдовать за нимъ, и привелъ его на свжій, зеленый лугъ, разстилавшійся у подошвы одной скалы. Здсь, по прежнему, не говоря ни слова, онъ легъ на траву, окружавшее его общество послдовало его примру, и вс молчали, пока наконецъ не заговорилъ, устроившись на своемъ мст, таинственный скиталецъ.

«Господа,» сказалъ онъ, «если вамъ угодно, чтобы я въ немногихъ словахъ разсказалъ вамъ вс мои великія несчастія, то общайте не прерывать меня ни словомъ, ни движеніемъ, потому что въ ту минуту, какъ вы меня прервете, прервется и разсказъ мой.»

Это вступленіе невольно напомнило Донъ-Кихоту недавнюю сказку Санчо, оставшуюся неоконченной, благодаря ошибк въ счет перевозимыхъ черезъ рчку козъ.

Попросивъ не прерывать его разсказа, незнакомецъ, какъ бы въ оправданіе свое добавилъ: «я принимаю эту предосторожность, единственно изъ желанія разсказать вамъ какъ можно скоре повсть моихъ несчастій; потому что вспоминать о нихъ, значитъ только усиливать ихъ; и чмъ меньше вы будете меня спрашивать, тмъ скоре я все разскажу, не упустивъ ничего, что могло бы сколько нибудь интересовать васъ.» Донъ-Кихотъ общалъ ему отъ имени всей компаніи не прерывать его, и таинственный отшельникъ такъ началъ разсказъ свой.

«Зовутъ меня Карденіо; родился я въ благородномъ семейств, въ одномъ изъ главныхъ городовъ Андалузіи. Хотя родители мои богаты, но несчастіе мое такъ велико, что еслибъ они узнали о немъ, то слезъ ихъ не осушили бы вс ихъ сокровища; богатство безсильно помогать испытаніямъ, ниспосылаемымъ намъ небомъ. Въ одномъ город со мною жилъ ангелъ небесный, на котораго любовь излила вс свои дары, и въ обладаніи которымъ заключались мое счастіе и моя гордость. Этимъ перломъ была Лусинда; она происходила также изъ благородной и богатой фамиліи, какъ и я, но только была счастливе меня и мене постоянна, чмъ я того заслуживалъ. Съ самаго дтскаго возраста, я любилъ, боготворилъ ее. Она тоже любила меня съ тою невинностью и наивностью, которыя составляли прелесть ея младенческихъ лтъ. Родители наши замчали нашу взаимную склонность и не обращали на нее вниманія, понимая очень хорошо, что по выход изъ отроческихъ лтъ, склонность эта окончится любовью, которая приведетъ насъ подъ брачный внецъ. Одинаковое богатство и одинаковое благородное происхожденіе наше уничтожали всякое препятствіе къ этому союзу. Съ лтами любовь наша только усиливалась, и отецъ Лусинды, изъ приличія, нашелъ нужнымъ отказать мн отъ своего дома, подражая въ этомъ случа родителямъ многопрославленной поэтами Тизбы. Это запрещеніе, ставившее преграду нашимъ свиданіямъ, только усилило нашу склонность и зажгло въ сердцахъ нашихъ новый пламень, потому что если мы не могли говорить, то могли свободно писать: а перо въ иныхъ случаяхъ полне и искусне языка уметъ извлекать сокровенныя чувства изъ глубины нашихъ душъ. Въ присутствіи любимаго предмета онмваютъ иногда самыя смлыя уста, и стынетъ самое пламенное ршеніе. О, Боже, сколько въ это время переслалъ я ей записокъ; сколько милыхъ и нжныхъ отвтовъ я получилъ взамнъ. Сколько псень, сколько стиховъ полныхъ жгучихъ желаній, тайныхъ тревогъ, свтлыхъ воспоминаній и сладкихъ порывовъ вылилось тогда изъ моей души. Но довденный однако до отчаянія, не чувствуя боле возможности не видть той, которую я такъ любилъ, я ршился просить руки Лусинды у ея отца; этимъ я надялся добыть наконецъ такъ давно желанный и заслуженный мною кладъ. Отецъ ея отвчалъ мн, что онъ вполн сознаетъ ту честь, которую я ему длаю, желая вступить въ родственный союзъ съ его семействомъ, но добавилъ, что такъ какъ отецъ мой живъ еще, поэтому подобное предложеніе должно быть сдлано имъ. «Свадьба эта быть можетъ не понравится ему», говорилъ онъ, «а дочь моя не намрена похитить себ мужа, или быть похищенной сама.» Я нашелъ, что онъ совершенно правъ, благодарилъ его за прямоту его намреній и надялся, что за согласіемъ отца моего дло не станетъ. Въ этой увренности я отправился къ своему отцу, но войдя къ нему въ кабинетъ, засталъ его съ письмомъ въ рукахъ, которое онъ мн подалъ прежде, чмъ я усплъ что-нибудь вымолвить.

«Карденіо», сказалъ онъ мн, «прочитай это письмо, изъ него ты убдишься, что герцогъ Рикардо желаетъ теб добра.» Герцогъ Рикардо, какъ какъ извстно, господа, одинъ изъ богатйшихъ грандовъ Испаніи и обладаетъ имніями въ очаровательнйшихъ мстностяхъ Андалузіи. Прочитавши письмо его, я увидлъ, что отцу моему нельзя было не согласиться на предложеніе герцога, который просилъ прислать меня къ нему сейчасъ же, какъ компаньона своего старшаго сына, общая доставить мн такое положеніе, которое вполн бы выказало его расположеніе ко вн. Отвтить на это предложеніе я ничего не могъ, особенно когда отецъ сказалъ мн: «черезъ два дня, Карденіо, ты отправишься къ герцогу, и благодари Бога, что теб открывается перспектива достигнуть того, чего ты заслуживаешь.» Къ этому онъ присовокупилъ, какъ водится, нсколько родительскихъ совтовъ. Ночью, наканун моего отъзда, я усплъ увидться съ Лусиндой, и передать ей все, что произошло у насъ въ дом. Я разсказалъ объ этомъ также ея отцу, и просилъ ею держать въ тайн все предложеніе, пока я не узнаю, чего хочетъ отъ меня герцогъ Рикардо. Онъ общалъ мн это, а Лусинда подтвердила слова его тысячью клятвъ и обмороковъ.

Пріемъ, сдланный мн герцогомъ, возбудилъ всеобщую зависть ко мн въ его придворныхъ; они начали страшиться, чтобы я не заслонилъ ихъ собой. Но кто невыразимо обрадовался моему прізду, такъ это второй сынъ герцога донъ-Фернандъ, блестящій, щедрый, красивый и легко увлекающійся молодой человкъ. Онъ вскор до того подружился со мною, что дружба наша обратила на себя общее вниманіе. Старшій братъ его также любилъ меня, но далеко не показывалъ той страстной преданности во мн, какъ донъ-Фернандъ. И такъ какъ между друзьями нтъ тайнъ, поэтому донъ-Фернандъ раскрывалъ мн все, что у него было на сердц, и между прочимъ нсколько тревожившую его любовь — къ одной прелестной молодой крестьянк, подданной его отца. Это была такая прекрасная, добрая, умная, милая двушка, къ тому же богатая, что знакомымъ за трудно было ршить, какое изъ этихъ качествъ первенствовало въ ней. Столько прелестей, соединенныхъ въ молодой крестьянк, до того очаровали донъ-Фернанда, что онъ общалъ — видя безуспшность всхъ другихъ попытокъ овладть ея сердцемъ — жениться на ней. Какъ другъ донъ-Фернанда, я убждалъ его всевозможными доводами, какіе только представлялись моему уму, отказаться отъ этого намренія, и видя, что увщанія напрасны, ршился открыть все его отцу. Но хитрый и ловкій Фернандъ догадался объ этомъ, очень хорошо понимая, что, какъ честный слуга, я не могъ скрыть подобнаго дла отъ герцога. Поэтому, желая отвести мн глава, онъ сказалъ, что не видитъ другаго средства забыть свою любовь, какъ ухать на нсколько мсяцевъ, и просилъ меня отправиться съ нимъ вмст къ моему отцу, подъ предлогомъ покупки нсколькихъ лошадей въ моемъ родномъ город, въ которомъ, какъ извстно, водятся великолпнйшія въ мір. Я не могъ не одобрить намренія Фернанда, не могъ не согласиться, что это было лучшее, что онъ могъ придумать. Оно доставляло мн притомъ возможность увидться съ Лусиндой, и я ему съ чистой совстью посовтовалъ безъ замедленія привести въ исполненіе его намреніе, находя, что разлука въ подобныхъ случаяхъ всегда производитъ свое благотворное дйствіе. Въ послдствіи я узналъ, что донъ-Фернандъ сдлалъ мн это предложеніе, обольстивъ уже молодую, очаровавшую его крестьянку, поклявшись жениться на ней; и теперь искалъ случая скрыться куда-нибудь, страшась послдствій своего обмана и гнва герцога. Такъ какъ любовь большей части молодыхъ людей можетъ быть названа не любовью, а мимолетнымъ желаніемъ наслажденія, которое быстро охлаждаетъ ихъ сердца, чего нельзя сказать о любви истинной, поэтому едва лишь донъ Фернандъ достигъ успха у молодой крестьянки, какъ уже страсть насытилась и огонь его потухъ, такъ что если прежде онъ желалъ удалиться, чтобы удержать себя отъ общанія, то теперь онъ удалялся за тмъ, чтобы не сдержать его. Герцогъ дозволилъ ему ухать, и поручилъ мн сопровождать его. Отецъ мой сдлалъ донъ-Фернанду пріемъ, достойный такого высокаго гостя. Къ несчастію, я открылъ мою тайну донъ-Фернанду, и такъ восторженно описывалъ красоту, умъ, характеръ Лусинды, что у него явилось желаніе увидть эту прелесть, такъ щедро осыпанную дарами природы. И злому генію моему угодно было, чтобы, однажды, ночью, при свт восковой свчи, я показалъ моему другу Лусинду у того окна, у котораго происходили наши свиданія. Онъ увидлъ ее и позабылъ въ эту минуту всхъ виднныхъ имъ и волновавшихъ его красавицъ; и сталъ онъ съ тхъ поръ молчаливымъ, задумчивымъ, погруженнымъ въ самаго себя, нечувствительнымъ ни къ чему. Онъ полюбилъ мою невсту, какъ это вы увидите изъ моего грустнаго разсказа. Чтобы воспламенить еще сильне эту внезапно вспыхнувшую любовь, о которой вдалъ лишь Богъ, судьб угодно было, чтобы въ руки его попало письмо, въ которомъ Лусинда предлагала мн просить руку ея у ея отца, — письмо, полное такой любви, сдержанности и очарованія, что только въ одной Лусинд, сказалъ мн донъ-Фернандъ, прочитавши это письмо, онъ нашелъ — соединеніе ума и красоты, которые находятся какъ-то въ разлад въ другихъ женщинахъ. Онъ былъ совершенно нравъ, но я долженъ теперь сознаться, что я не совсмъ былъ доволенъ, слушая эти похвалы изъ устъ Фернанда, и даже началъ какъ будто бояться его. Онъ между тмъ то и дло упоминалъ о Лусинд, и о чемъ бы не зашелъ у насъ разговоръ, донъ-Фернандъ всегда умлъ свести его на мою невсту. Это начинало пробуждать во мн нкоторую ревность. И хотя мн казалось, что я вовсе не боюсь измны Лусинды, однако, въ сущности, я смутно страшился уже того, что мн готовила судьба. Нужно вамъ сказать еще, что донъ-Фернандъ подъ тмъ предлогомъ, будто его чрезвычайно интересуетъ наша умная и милая переписка, читалъ вс наши письма. Между тмъ Лусинда попросила у меня какъ-то свою любимую рыцарскую книгу Амадиса Гальскаго.

Едва лишь Донъ-Кихотъ услышалъ слово рыцарскую, какъ въ туже минуту воскликнулъ: «еслибъ вы въ самомъ начал сказали, что Лусинда любитъ рыцарскія книги, тогда вамъ не къ чему было-бы столько расхваливать и возносить умъ этой прелестной двушки, которая, кстати сказать, и не могла-бы вмщать въ себ столькихъ достоинствъ, еслибъ не любила такого умнаго и интереснаго чтенія. Разпространяться теперь о ея ум и другихъ достоинствахъ, совершенно излишне; мн достаточно знать ея вкусъ, чтобы видть въ ней одну изъ прекраснйшихъ и умнйшихъ женщинъ на земл. Я бы только желалъ, чтобы, вмст съ Амадисомъ Гальскимъ, вы послали ей этого добраго донъ-Ругеля Греческаго. Я увренъ, что ваша милая двушка чрезвычайно заинтересовалась-бы и Дараидой и Гараіей, и милыми сужденіями пастора Даринеля, и его чудными буколическими стихами, которые онъ такъ изящно, умно и мило распвалъ подъ музыку, но время еще не ушло, и ошибка ваша можетъ быть исправлена, потому что, если вамъ угодно будетъ отправиться со мною въ мою деревню, то я предложу вамъ боле трехъ сотъ книгъ, составляющихъ лучшее удовольствіе моей жизни, хотя впрочемъ помнится мн, что изъ всхъ этихъ книгъ у меня не осталось тетерь ни одной, благодаря злоб и зависти преслдующихъ меня волшебниковъ. милостивый государь» продолжалъ Донъ-Кихотъ, «провгу извинить меня, что я не сдержалъ своего общанія, и прервалъ вашъ разсказъ, но что длать? едва лишь услышу я слово рыцарство, какъ ужь доле удерживать себя становится не въ моей власти; мн это также невозможно какъ солнечнымъ лучамъ не испускать теплоты, а лун сырости. Теперь, сдлайте милость, продолжайте вашъ разсказъ». Тмъ временемъ какъ Донъ-Кихотъ говорилъ, Карденіо опустилъ голову на грудь, и какъ будто задумался о чемъ-то. Два раза уже Донъ-Кихотъ просилъ его продолжать свой разсказъ, а онъ нее молчалъ и не подымалъ головы. Спустя нсколько времени онъ сказалъ наконецъ: «я не могу вырвать изъ моей памяти, и ни какая сила не вырветъ изъ нее — одной вещи; я думаю», продолжалъ онъ, «что-только величайшій злодй, можетъ не врить, или заставлять не врить тому, что этотъ знаменитый бродяга Елизабадъ былъ любовникомъ королевы Мадазимы».

«О», воскликнулъ Донъ-Кихотъ, гнвно, по своему обыкновенію, попирая ложь, «утверждать что-нибудь подобное было бы величайшей подлостью. Королева Мадазима была прекрасная и добродтельная женщина, и нтъ ни какой возможности предполагать, чтобы такая высокая принцесса заводила любовныя шашни съ какимъ-нибудь лекаришкой. И кто станетъ утверждать противное, тотъ солжетъ, какъ подлый клеветникъ, я я докажу ему это пшій или верхомъ, вооруженный или безоружный, ночью или днемъ, словомъ, какъ ему будетъ угодно».

Карденіо между тмъ все пристально глядлъ на Донъ-Кихота, потому что съ нимъ начинался уже припадокъ, и онъ столько-же въ состояніи былъ продолжать свою исторію, сколько Донъ-Кихотъ слушать ее, разгнванный оскорбленіемъ, нанесеннымъ королев Мадазим. Странная вещь, онъ заступился за нее, точно за свою живую, законную государыню, до такой степени овладли всмъ существованіемъ его рыцарскія книги. Карденіо, въ свою очередь, находясь въ разгар болзненнаго припадка, услышавъ, что его называютъ клеветникомъ и тому подобными милыми прозвищами, не совсмъ довольный этимъ, поднялъ порядочный камень, и ударилъ имъ Донъ-Кихота въ грудь такъ сильно, что сшибъ его съ ногъ. Заступаясь за своего господина, Санчо кинулся съ стиснутыми кулаками на безумца, но тотъ и его такъ ловко хватилъ, что оруженосецъ мигомъ полетлъ на землю въ слдъ за рыцаремъ. Мало того, Карденіо вскочилъ ему на брюхо, и порядкомъ понялъ ему ребра. Пастуха, хотвшаго оборонить Санчо, постигла такая-же участь — и Карденіо, одинъ, справившись съ троими, съ удивительнымъ хладнокровіемъ ушелъ себ въ горы. Санчо скоро оправился, но съ досады, что его такъ отдлали, напалъ въ свою очередь, ни за что, ни про что, на пастуха. По мннію Санчо, пастухъ былъ всему виной; за чмъ онъ не предупредилъ, что этотъ чудакъ бсится по временамъ, тогда вс бы были на сторож. Пастухъ отвчалъ, что онъ предупреждалъ ихъ объ этомъ, и что если Санчо не слыхалъ, то ужь это не его вина. Санчо возражалъ. Пастухъ себ возражалъ; и заспорили они наконецъ до того, что перешли мало-по-малу отъ словъ къ кулакамъ, и такъ вцпились другъ въ друга, что если-бы Донъ-Кихотъ не разнялъ ихъ, то они кажется растерзали-бы себя въ куски. Держа пастуха въ своихъ рукахъ, Санчо говорилъ, пытавшемуся разнять ихъ Донъ-Кихоту: «оставьте меня, господинъ рыцарь печальнаго образа; пастухъ этотъ вовсе не посвященный рыцарь, а такой же мужикъ какъ и я, поэтому, какъ честный человкъ, я долженъ и могу отмстить ему за нанесенное мн оскорбленіе собственными своими руками, какъ мн будетъ угодно».

«Это правда,» отвчалъ Донъ-Кихотъ, «но только этотъ бдный пастухъ ни душой ни тломъ не виноватъ въ томъ, что здсь случилось съ нами.» Онъ ршительно веллъ разъяреннымъ бойцамъ помириться; посл чего спросилъ у пастуха, можно-ли будетъ найти гд-нибудь Карденіо? рыцарю страшно хотлось узнать конецъ разсказа несчастнаго безумца. Пастухъ сказалъ, что не знаетъ въ какомъ именно мст живетъ Карденіо, но что если Донъ-Кихотъ тщательно объздитъ всю эту мстность, то гд-нибудь непремнно найдетъ его умнымъ или безумнымъ.

Глава XXV

Простившись съ пастухомъ, Донъ-Кихотъ слъ на Россинанта и приказалъ Санчо слдовать за собою. Оруженосецъ послушался его, но только скрпя сердце, потому что принужденъ былъ идти пшкомъ. Мало-по-малу, они углубились въ самыя ндра этой гористой, суровой мстности, и Санчо, которому страхъ какъ хотлось немного побалагурить, не смя однако ослушаться данныхъ ему приказаній, все ожидалъ, не заговоритъ-ли самъ Донъ-Кихотъ. Но доле молчать ему было ршительно не подъ силу, и выведенный изъ себя сказалъ онъ рыцарю: «соблаговолите, ваша милость, благословить меня и отправить съ Богомъ. Хочу я уйти себ домой, въ жен и дтямъ своимъ, съ которыми я по крайней мр могу говорить, когда мн вздумается; а теперь, приходится мн шататься, во слдъ вашей милости, по этимъ пустынямъ, денно и нощно, не смя рта разинуть; точно я живымъ похоронилъ себя. Еслибъ хоть скотина еще разговаривала ныньче, какъ на памяти Езопа, тогда не безпокоилъ-бы я вашу милость, потому что поговорилъ-бы я себ съ своимъ осломъ, или съ первой попавшейся мн на встрчу скотиной, и переносилъ бы кое-какъ бду свою. Но теперь, мн ужь это, право, не въ моготу; чтобы рыская всю жизнь за приключеніями, и изъ всхъ приключеній натыкаясь только на палки, кулаки, каменья и швырянья на одялахъ, не смть притомъ слова оказать, зашить себ словно нмому ротъ, и не пикнуть про то, что лежитъ у тебя за душ; это, ваша милость, не подъ силу мн«.

— Понимаю тебя, Санчо, отвчалъ Донъ-Кихотъ; теб хочется, чтобы я снялъ мое запрещеніе и далъ прежнюю свободу твоему языку. Хорошо, говори, но только съ условіемъ, что это разршеніе ограничится временемъ пребыванія нашего въ горахъ.

— Ладно, сказалъ Санчо, лишь-бы теперь наговориться, а что дальше будетъ, про то одинъ Богъ вдаетъ. И для начала, осмлюсь я спросить вашу милость, съ какой стати приняли вы сторону этой королевы Маркасины, или какъ ее тамъ зовутъ… И на какого чорта нужно было вамъ знать, былъ-ли этотъ Елисей другомъ ея или нтъ. Право, мн кажется, еслибъ вы плюнули на нихъ, потому что судить объ этомъ дл вамъ вовсе не приходится, то полуумный пошелъ бы себ дальше разсказывать свои исторіи, и не хватилъ-бы васъ намнемъ въ грудь, да и я бы обошелся безъ десятка оплеухъ и другаго десятка пинковъ въ брюхо.