Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)
Шрифт:

Теперь мн остается сказать, что длалось со иной тогда, какъ въ роковомъ да погреблись мои надежды, обнаружилась измна Лусинды и невозможность возвратить когда-нибудь то, что въ эту минуту я терялъ безвозвратно.

Я чувствовалъ, что я отверженъ небомъ и землей, потому что для стенаній моихъ не хватило воздуха, для моихъ слезъ — воды, и только огонь прожигалъ меня насквозь, воспламеняя сердце злобой и ревностью. Обморокъ Лусинды встревожилъ все общество, и мать, расшнуровавъ ее, чтобы облегчить дыханіе, открыла на груди ея запечатанное письмо, которое донъ-Фернандъ выхватилъ у нее изъ рукъ и принялся читать при свт нагорвшихъ восковыхъ свчей. Прочитавъ его, онъ упалъ на стулъ, и не обращая вниманія за старанія родныхъ привести въ чувство его жену, сидлъ въ глубокой задумчивости, опустивъ голову на руки. Я же воспользовавшись всеобщей тревогой, ршился уйти изъ этого дома, но нескрываась, и въ случа чего, готовый на таковое дло, которое открыло бы всему свту, какое ужасное, но справедливое негодованіе поды" ало мстящую руку мою на измнника и, быть можетъ, даже, на измнницу, лежавшую въ эту минуту безъ чувствъ. Но злой геній мой, лишившій меня теперь всякаго разсудка, оставилъ мн въ ту минуту слишкомъ много его, — сберегая меня, безъ сомннія, для худшихъ золъ, если только могутъ быть худшія. Покидая спокойно величайшихъ враговъ моихъ, которымъ я могъ такъ легко отмстить, потому что никто не думалъ тогда обо мн; я ршился вмсто ихъ отмстить самому себ, и на свою голову обрушить то, зло, которое я долженъ былъ призвать на голову другого. И поразилъ я себя сильне, чмъ поразилъ бы своихъ палачей, убивъ ихъ въ ту минуту; потому что кара, поражающая насъ быстро и неожиданно, скоро прекращаетъ свое дйствіе, между тмъ какъ страданіе продолжительное отравляетъ медленнымъ ядомъ и ежеминутно поражаетъ, не убивая насъ. Я убжалъ изъ этого дома и отправился въ тому человку, который далъ мн своего мула. Я веллъ опять осдлать его, и не простясь ни съ кмъ, покинулъ городъ, на который, какъ Лотъ, не смлъ оглянуться. Когда я увидлъ себя одного среди чистаго поля — въ темнот ночной, какъ бы побуждаемый царствовавшей вокругъ меня мертвой тишиной, излить передъ собою горе свое и разразиться въ проклятіяхъ, которыхъ никто не могъ слышать, я далъ волю своему негодованію и призывалъ проклятіе неба на голову Лусинды и Фернанда, въ отмщеніе за нанесенный мн ударъ. Въ особенности проклиналъ я Лусинду, называя ее измнницей, клятвопреступницей, и, что хуже всего, продажной и корыстной; потому что ее ослпило только богатство моего соперника, и въ немъ она предпочла того, на кого судьба щедре посыпала свои золотые дары. Но въ порыв проклятій я находилъ предлоги и оправдывать ее. Что удивительнаго, думалъ я, если молодая двушка, и воспитанная вдали отъ свта, привыкшая ни въ чемъ не ослушаться воли родителей, уступила ихъ желанію, когда они указали ей молодаго, блестящаго, богатаго и прекраснаго жениха; отказавши ему она могла бы заставить думать родныхъ своихъ, что она сошла съума, или отдала сердце свое другому, что такъ сильно повредило бы ей. Но голосъ гнва заглушалъ голосъ примиренія и нашептывалъ мн: за чмъ же не сказала она, что я мужъ ея? вдь это былъ не такой выборъ, который не заслуживалъ никакого извиненія, потому что пока не явился Фернандъ, родные не могли желать для нее лучшей партіи, чмъ я. И разв не могла она, прежде чмъ ршиться на этотъ ужасный, роковой шагъ, прежде чмъ отдать другому руку, объявить, что эта рука принадлежитъ уже не ей, и я бы подтвердилъ ея слова; я бы подтвердилъ

все, что сказала бы она тогда. Но я уврился наконецъ, что недостатокъ любви и жажда тщеславія заставили ее позабыть объ общаніяхъ, которыми она такъ долго леляла меня, я обмануть мою любовь и врность. Волнуемый этими мыслями, я халъ всю ночь, и на зар достигъ этихъ горъ — цли моихъ стремленій. Трое сутокъ халъ я потомъ все впередъ и впередъ, не придерживаясь никакого опредленнаго пути. Наконецъ я очутился на какомъ то лугу, положенія котораго я не вспомню теперь, и просилъ встрченныхъ мною пастуховъ, указать мн самое суровое и пустынное мсто этихъ горъ. Они указали мн на это, гд я и скрылся, намреваясь окончить здсь свою жизнь. Здсь же палъ мой мулъ, погибшій отъ голода и усталости, или желая, быть можетъ, скоре освободиться отъ той безполезной ноши, которую онъ донесъ до этой дикой пустыни. И я остался одинъ, изнеможенный и усталый, не отыскивая, и не желая искать никого, кто бы спасъ меня. Не знаю сколько времени пробылъ я въ этомъ положеніи, но когда я очнулся, не чувствуя между прочимъ прежняго голода, то увидлъ возл себя нсколькихъ пастуховъ, которые вроятно накормили меня. Они разсказали мн, какъ они меня нашли, какъ я наговорилъ имъ столько странностей и безсмыслицы, что они сочли меня полуумнымъ. Увы! я самъ сталъ чувствовать, что разсудокъ мой по временамъ омрачается; что потрясенный — онъ слабетъ, что порой я безумствую, рву на себ платье, громко говорю въ этой пустын, проклиная злосчастную звзду мою, и нашептывая все еще милое мн имя моего врага. Въ эти минуты я желаю испустить духъ мой вмст съ моимъ вздохомъ. И когда посл этого я прихожу въ себя, то чувствую такое изнеможеніе, что едва держусь на ногахъ. Я избралъ жилищемъ своимъ широкое дупло одного дерева, способное укрыть мое страдающее тло. Пастухи, бродящіе въ этихъ горахъ съ своими стадами, движимые жалостью, приносятъ мн пищу, помщая гд-нибудь такъ, чтобы я могъ ее найти; потому что даже въ минуты моихъ болзненныхъ припадковъ тло требуетъ своего, и природный инстинктъ заставляетъ меня искать куска, которымъ я бы могъ утолить голодъ. Иногда, какъ говорятъ мн эти самые пастухи, заставая меня спокойнымъ, я прячусь, нападаю на нихъ изъ-засады, и отбираю силою ту самую пищу, которую они предлагаютъ мн добровольно. Такъ влачу я здсь мою презрнную жизнь, ожидая минуты, въ которую призоветъ меня Господь въ міръ иной, или отыметъ у меня всякую память, и меня не станетъ боле тревожить воспоминаніе о прелести и измн Лусинды, и объ оскорбленіи, нанесенномъ мн Фернандомъ. Если онъ явитъ мн эту милость, не отымая жизни, тогда, быть можетъ, разсудокъ возвратится во мн; если же нтъ, въ такомъ случа, мн остается только молить Господа помиловать мою душу, потому что я не чувствую уже ни мужества, ни силы исторгнуть это тло изъ тхъ страданій, на которыя я самъ осудилъ его. Вотъ, господа, горькая повсть моихъ несчастій. Окажите мн, можно ли было разсказать ее съ меньшимъ горемъ и пробудить въ душ своей меньше сожалній? въ особенности же не трудитесь убждать меня вашими совтами, предлагая мн то, на что укажетъ умъ вашъ, какъ на лекарство отъ моихъ страданій. Помощь ваша принесетъ мн столько же пользы, какъ больному лекарство, котораго онъ не принимаетъ. Я не ищу здоровья безъ Лусинды, и если она не можетъ быть моего, если она отдалась другому, то я съ своей стороны, всецло, отдаюсь несчастію, имвши возможность принадлежать счастію. Своей измной она хотла погубить меня; пусть же погибая я выполню ея желаніе. И пусть говорятъ отнын, что только для меня не нашлось того, въ чемъ находятъ еще облегченіе вс страдальцы, которыхъ послднимъ утшеніемъ становится наконецъ самая невозможность быть утшенными. Я же напротивъ сознаю, и сознавая страдаю, что муки мои не прекратятся съ жизнью, и я унесу ихъ съ собой въ загробный міръ.»

Этимъ окончилъ Карденіо длинный и грустный разсказъ своей жизни; и въ ту минуту, когда священникъ собирался проговорить ему что-то въ утшеніе, слухъ его пораженъ быхъ голосомъ, привлекшимъ общее вниманіе. Здсь однако мудрый историкъ Сидъ-Гамедъ-Бененгели оканчиваетъ главу и о послдующемъ разсказываетъ дальше.

Глава XXVIII

Счастливо, трижды счастливо было время, когда дйствовалъ въ мір безстрашный Донъ-Кихотъ Ламанчскій. Благородной ршимости его воскресить умершее сословіе странствующихъ рыцарей, мы обязаны тмъ, что въ настоящее время, столь бдное веселіемъ, наслаждаемся не только чтеніемъ невымышленнаго разсказа о достославныхъ подвигахъ его, но и о многихъ другихъ эпизодическихъ событіяхъ, не мене правдивыхъ и интересныхъ, какъ и похожденія многославнаго Ламанчскаго витязя. Разматывая нити нашей исторіи, мы узнаемъ, что въ ту минуту, когда священникъ собирался утшать Карденіо, слухъ его былъ внезапно пораженъ этими грустными словами: «о, Боже мой, неужели я нашла наконецъ мсто, которому суждено скрыть это тяготящее меня тло. Да, я кажется нашла его, если только и здсь судьба не лишитъ меня того уединенія, которое мн сулятъ эти пустынныя горы. Увы! эти кустарники и скалы, эти уединенныя мста, гд я свободно могу излить душу свою передъ всевидящимъ небомъ, на сколько они станутъ мн миле людей, среди которыхъ не найдешь никого, кто бы исцлилъ твое горе, облегчилъ твою грусть.» Такъ какъ друзьямъ нашимъ казалось, что вопли эти раздаются гд-то не вдалек, поэтому они тотчасъ же пошли отыскивать несчастнаго, плакавшагося на свою судьбу. Не успли они сдлать и двадцати шаговъ, какъ увидли подъ ясенью, у подошвы скалы, молодаго мальчика, одтаго по-крестьянски; лица его они не могли, впрочемъ, разглядть, потому что онъ стоялъ наклонившись, обмывая ноги свои въ протекавшемъ вблизи его ручь. Неслышно подошли они къ несчастному юнош, занятому полосканіемъ въ вод своихъ ногъ, походившихъ на два куска благо камня, смшаннаго съ другими камешками, лежавшими на дн ручья. Красота и близна ихъ не могла не удивить нашихъ друзей; ноги эти повидимому, вовсе не были созданы мсить землю позади повозки съ волами, какъ это можно было предположить, судя во обуви незнакомца. Видя, что ихъ не замчаютъ, священникъ далъ знакъ своимъ товарищамъ притаиться за скалами, и оттуда они съ жаднымъ любопытствомъ слдили за интереснымъ незнакомцемъ, на которомъ надто было что-то въ род блузы, перехваченной плотнымъ блымъ поясомъ, черные суконные штаны и такая же фуражка безъ козырька. Штаны его, приподнятые выше колнъ, открывали ноги, казавшіяся сдланными изъ благо мрамора. Покончивъ съ мытьемъ своихъ чуднымъ ногъ, онъ досталъ изъ подъ фуражки вмсто полотенца платокъ, и встряхнувъ волосами, открылъ свое лицо. Въ эту минуту, вс были поражены несравненной красотой юноши, и самъ Карденіо тихо сказалъ священнику: «такъ какъ это не Лусинда, то это должно быть какое то не земное существо.» Прекрасный мальчикъ снялъ фуражку, и качая головой, колыхалъ прядями такихъ прекрасныхъ волосъ, что имъ смло могло позавидовать само солнце. Тутъ нашимъ друзьямъ стало ясно, что передъ ними находился не мальчикъ, а женщина, прекрасне которой не видли ни два друга Донъ-Кихота, да не видлъ бы и самъ Карденіо, еслибъ онъ не зналъ Лусинды. Онъ уврялъ, по крайней мр, что съ красотой Лусинды могла соперничествовать только красота этой женщины, стоявшей теперь передъ нимъ. Длинные, русые локоны не только покрывали ея плечи, но можно сказать, совершенно скрывали ее въ своихъ густыхъ, роскошныхъ волнахъ, и изъ всего тла ея видны были только ноги. Прелестные пальчики ея служили ей гребнемъ, которымъ расчесывала въ эту минуту свои волосы; и если ноги ея казались въ вод двумя блыми камнями, то теперь руки уподоблялись двумъ снжнымъ комамъ, мелькавшимъ въ волнахъ ея волосъ. Все это не могло не усилить любопытства и удивленія нашихъ путешественниковъ, ршившихся покинуть свою засаду. Заслышавъ раздавшійся при этомъ движеніи шумъ, прекрасная двушка повернула голову, отводя руками волосы, густыми прядями падавшія на лицо ей, и замтивъ трехъ незнакомцевъ, схватила узелокъ съ платьемъ, и вся испуганная, пустилась бжать безъ оглядки. Но нжныя ноги ея не могли долго выносить острыхъ каменьевъ, покрывавшихъ дорогу; сдлавъ шага четыре, он отказались служить ей, и несчастная двушка упала на землю. Друзья наши кинулись къ ней на помощь и священникъ поспшилъ сказать ей: «сударыня, это бы вы ни были, не пугайтесь насъ, потому что мы не имемъ другихъ намреній, кром желанія услужить вамъ чмъ можемъ. Не возобновляйте вашихъ попытокъ бжать, этого не позволятъ вамъ ни мы, ни ваши ноги.» Взволнованная и смущенная красавица онмла и какъ вкопанная стояла на мст. Священникъ, взявъ ее за руку, продолжалъ: «ваши волосы, сударыни, открыли намъ то, что вы пытаетесь скрыть вашимъ платьемъ. Намъ стало ясно, что не мимолетный капризъ увлекъ васъ, покрытую этой недостойной васъ обувью, въ глубину пустыни, гд, счастливые тмъ, что нашли васъ, мы готовы служить вамъ нашими совтами, если не можемъ найти для васъ лекарства. Прелестная двушка, пока теплится еще въ груди нашей жизнь, до тхъ поръ нтъ въ мір зла, которое бы могло дойти до того, чтобы человку позволено было пренебрегать совтами, подаваемыми ему отъ искренняго сердца. Успокойтесь же, моя чудесная дама, или чудесный господинъ, или то, чмъ вамъ угодно казаться; забудьте смятеніе, овладвшее вами при вид насъ, и разскажите откровенно все, что лежитъ у васъ на душ. Будьте уврены, что во всхъ насъ вмст, и въ каждомъ порознь, вы найдете готовность облегчить всмъ, чмъ мы можемъ, ваши страданія.

Въ нмомъ изумленіи, какъ очарованная, стояла и слушала его переряженная красавица, глядя на него тмъ удивленнымъ взоромъ, какимъ глядитъ молодой крестьянинъ, которому неожиданно показали рдкую, никогда не виданную имъ вещь. Наконецъ она прервала священника, продолжавшаго отъ искренняго сердца предлагать ей свои услуги. «Если эти пустынныя горы», сказала она, «не укрыли меня отъ постороннихъ взоровъ, если раскинувшіеся волосы мои выдали меня, то напрасно стала бы я теперь притворятся и говорить то, чему поврили бы только изъ вжливости. Благодарю васъ, господа, за ваше вниманіе», продолжала она, «оно заставляетъ меня сказать вамъ все, что вы желаете. Признаться я боюсь, что повсть моихъ несчастій произведетъ на васъ тяжелое впечатлніе, потому что для меня вы не найдете ни леварствъ, ни утшеніе. Но, чтобы молодая, переодтая и бродящая въ этихъ горахъ женщина не могла возбудить въ васъ какого-нибудь подозрнія, я готова разсказать вамъ то, о чемъ желала умолчать.» Молодая красавица проговорила эти слова не переводя дыханія, такъ мило и такимъ мелодичнымъ голосомъ, что прелесть ума ея очаровала нашихъ друзей столько же, какъ и прелесть ея лица. Они еще разъ обратились къ ней съ предложеніемъ услугъ и настоятельно просили поторопиться разсказать имъ то, что она общала. Не заставляя себя долго упрашивать, бдная двушка поправила обувь, подобрала волосы, сла на большой камень, вокругъ котораго помстились трое слушателей ея, и сдлавъ нкоторое усиліе удержать слезы, готовыя брызнуть у нее изъ глазъ, свжимъ, звонкимъ голосомъ, такъ начала грустный разсказъ свой:

Въ сосдней съ нами Андадузіи есть маленькій городокъ, давшій имя свое одному герцогу, принадлежащему въ высокому сословію испанскихъ градовъ. У этого герцога двое сыновей: старшій, наслдникъ его имнія, повидимому будетъ и наслдникомъ высокихъ качествъ его, что же касается младшаго, то, право, я не знаю, что наслдуетъ онъ, если не лукавство Ганелона и измну Велидо [8] . Родители мои живутъ на земл этого гранда. Они не знатнаго рода, но обладаютъ такого рода знатностью и богатствомъ, что если бы дары природы цнились на равн съ деньгами и другими земными сокровищами, то врядъ ли они могли желать чего-нибудь большаго, и мн, конечно, не грозила бы та бездна, на краю которой я теперь стою; вся бда моя въ томъ, что я не знатная двушка. Правда, краснть за родословную родителей моихъ мн не приходится, но нее же она не такова, чтобы я не могла припясать ей постигшаго меня несчастія. Родные мои простые земледльцы, но чистой испанской крови; къ тому же состояніе и положеніе ихъ таковы, что они мало-по-малу пріобрли званіе гидальго и даже дворянство. Но величайшимъ сокровищемъ, счастіемъ и гордостью своей, они считали меня. Меня, единственную наслдницу свою, они леляли, какъ рдко это лелялъ свое дитя. Я была зеркаломъ, въ которомъ они любовались собой, поддержка и радость ихъ старости, единый предметъ ихъ помысловъ и цль ихъ стремленій, съ которыми моя согласовались вполн. Этимъ я платила моимъ добрымъ родителямъ за любовь ихъ ко мн. Распоряжаясь ихъ сердцемъ, я распоряжалась я ихъ богатствомъ. Я нанимала и отпускала слугъ, вела счеты по хозяйству, распоряжалась стадами, птицей, виноградниками, словомъ всмъ имніемъ моего отца. Все это исполняла я съ такою заботливостью, съ такимъ наслажденіемъ, что словами его не передать. Кончивъ занятія по хозяйству, отдавъ нужныя приказанія поденьщикамъ, рабочимъ, слугамъ, я посвящала остатокъ дня шитью, вышиванью, иногда пряла, или читала какую-нибудь книгу, или наконецъ играла на арф, узнавши какой чудесный отдыхъ доставляетъ намъ музыка. Такъ то жила я подъ кровомъ родимаго дома, и если я распространилась больше, чмъ, быть можетъ слдовало, то это вовсе не для того, чтобы похвастать моимъ богатствомъ, но чтобы вы увидли: по моей ли вин отказалась я отъ роскоши, окружавшей меня дома и очутилась въ этомъ жалкомъ положеніи. Напрасно, однако, проводила я почти все время за работой; напрасно жила какъ затворница въ четырехъ стнахъ монастыря, никмъ не видимая, какъ воображала себ, кром своихъ домашнихъ, потому что даже, по праздникамъ, въ церковь я ходила очень рано въ сопровожденіи матери и нашихъ служанокъ, закрытая такъ хорошо вуалью, что глаза мои видли только тотъ небольшой клочьевъ земли, на который я ступала ногой. Однако глаза любви, или врне, праздности, боле проницательные, чмъ глаза рыси, погубили меня. донъ-Фернандъ, второй сынъ герцога замтилъ и ршился преслдовать меня своею любовью.

8

Рыцарь Велидо умертвилъ, въ конц XI столтія, короля Санчо II.

Когда произнесено было имя Фернанда, Карденіо мгновенно измнился въ лиц и принялся стонать съ такими болзненными припадками, что священникъ и цирюльникъ, взглянувъ на него, стали подозрвать, не нашелъ-ли на него одинъ изъ тхъ припадковъ изступленія, которымъ онъ былъ подверженъ. Но Карденіо только дрожалъ и покрывался крупными каплями пота, не двигаясь съ мста, и не сводя глазъ съ очаровательной двушки; онъ догадывался, кто она такая. Не обращая никакого вниманія на него, Доротея простодушно продолжала свой разсказъ. «Увидвъ меня, этотъ человкъ почувствовалъ во мн самую пламенную страсть, и, правду сказать, онъ имлъ случай подтвердить дломъ свои слова. Но, чтобы поскоре кончить этотъ невеселый разсказъ, умолчу о томъ, въ какимъ уловкамъ прибгалъ онъ, чтобы сказать мн про свою любовь. Онъ подкупалъ вашу прислугу, длалъ множество подарковъ моимъ родителямъ, устраивалъ на нашей улиц безпрерывныя празднества и ночными серенадами своими не давалъ никому покоя. Онъ доставлялъ мн, невдомыми для меня путями, тысячи любовныхъ записокъ, содержавшихъ мене буквъ, чмъ клятвъ и общаній. Все это только раздражало и отталкивало меня отъ него, какъ отъ моего смертельнаго врага. И это вовсе не потому, чтобы я не видла всхъ его достоинствъ и считала оскорбительной для себя его любовь; напротивъ того, я не знаю почему, но только мн нравилось, что за мной ухаживаетъ такой блестящій молодой человкъ, какъ донъ-Фернандъ, и я читала, далеко не безъ удовольствія, т похвалы, которыя встрчала въ его запискахъ. Что длать? намъ, женщинамъ, какъ бы мы ни были дурны собой, все-таки льститъ это, когда насъ называютъ хорошенькими. Но мое собственное достоинство и совты моихъ родныхъ, скоро и легко догадавшихся о видахъ, какіе имлъ на меня донъ-Фернандъ, — не старавшійся, какъ кажется, особенно скрывать ихъ, — длали меня глухою къ клятвамъ и просьбамъ его. Родные моя не переставали повторять мн, что ихъ счастіе, спокойствіе и честь покоятся на моемъ добромъ имени, что мн стоитъ только измрить разстояніе, отдляющее меня отъ донъ-Фернанда, дабы убдиться, что виды его, хотя онъ и уврялъ въ противномъ, были не совсмъ чисты. Они говорили, что если-бы я ршительно принудила его прекратить свое неотвязчивое преслдованіе, то они готовы были-бы сейчасъ-же обвнчать меня съ кмъ мн угодно, не разбирая того, будетъ-ли этотъ женихъ изъ нашего города или изъ чужаго. Сдлать имъ это было не трудно при ихъ состояніи и той молв, которая ходила о моемъ богатств и красот. Все это укрпляло меня въ моемъ ршеніи не отвчать донъ-Фернанду ни одного слова, не подать ему и тни надежды, чтобы я когда бы то ни было отвтила на его страсть. Но все это только воспламеняло его любовь, или врне сказать его похоть, это слово дйствительно лучше всего характеризуетъ ту мнимую любовь, которою онъ не переставалъ преслдовать меня, потому что будь эта любовь истинная, то вамъ-бы не видть меня здсь въ эту минуту.

Наконецъ онъ какъ то узналъ, что родители мои собираются поскоре выдать меня замужъ, и этимъ отнять у него всякую надежду обладать мною когда-бы то ни было, а вмст съ тмъ доставить мн противъ него надежную защиту. Эта новость, или, быть можетъ, явившееся у него подозрніе въ возможность чего-нибудь подобнаго, заставило его сдлать то, что я вамъ сейчасъ разскажу.

Однажды ночью, оставшись одна въ спальн съ моею горничною, заперевъ хорошо вс двери изъ предосторожности, чтобы непреднамренная съ моей стороны небрежность не подала повода къ какимъ-нибудь сплетнямъ, я вдругъ…. но вообразите мой ужасъ и мое удивленіе, когда я очутилась лицомъ къ лицу съ донъ-Фернандомъ. Одинъ Богъ знаетъ, какъ онъ пробрался въ мою комнату, не смотря на вс принятыя мною предосторожности. На минуту я ослпла и онмла отъ изумленія и негодованія; и если-бы я даже захотла кричать, то кажется не успла-бы, потому что, въ ту же минуту, обнявъ меня своими руками — отъ испуга и волненія я ршительно не могла защищаться — онъ разсыпался передо мною въ такихъ клятвахъ и увреніяхъ, что теперь мн только остается удивляться той непобдимой сил, съ какою ложь можетъ заставить врить себ. Къ тому-же, онъ подкрплялъ слова свои слезами, а свои общанія вздохами. Бдная, неопытная, никмъ не поддержанная двушка, я сама не знаю, какъ начала мало-по-малу врить всему, что говорилъ этотъ обманщикъ; я до сихъ поръ удивляюсь, какъ онъ быстро увлекъ меня, хотя я и не позволила себ сначала ничего больше, кром простаго состраданія къ его горю и притворнымъ слезамъ. Оправившись отъ перваго испуга, я сказала ему смле, чмъ ожидала: еслибъ разъяренный левъ держалъ меня въ эту минуту въ своихъ ногтяхъ, совершенно также, какъ держите вы меня теперь въ своихъ рукахъ, и если-бы освободиться изъ нихъ я могла не иначе, какъ пожертвовавъ моею двственностью, то увряю васъ, это было-бы для меня также трудно, какъ уничтожить во времени то, что въ немъ совершилось. И если тло мое въ вашихъ рукахъ, то душа моя остается въ моихъ, послушная только голосу моей совсти, которая, какъ вы увидите, слишкомъ расходится съ вашею, если только ни ршитесь прибгнуть къ насилію. Я въ вашихъ рукахъ, но я еще не ваша рабыня, и ваше высокое происхожденіе не есть ваше право позорить скромное мое; потому что у меня, простой двушки, можетъ быть столько-же чувства собственнаго достоинства, какъ и у васъ. Ваша знатность, ваше богатство для меня ничто; слова ваши не могутъ обмануть меня, а ваши слезы разнжить. Но если-бы родители мои, хотя и противъ моей воли, указали мн на васъ, какъ на моего будущаго мужа, то если-бы это не набросило тни на мое доброе имя, я безмолвно, позорясь ихъ вол, оставалась-бы врна ей всю мою жизнь, и добровольно отдала-бы вамъ то, что теперь вы хотите отнять у меня силой. Клянусь вамъ, сердце мое будетъ принадлежать только моему мужу.

«О, если только за этимъ дло стало, воскликнулъ безчестный соблазнитель, то вотъ — моя рука; бери ее! она твоя, божественная Доротея! (такъ звали несчастную героиню разсказа) я твой супругъ, и въ свидтели супружеской клятвы моей призываю небо, отъ котораго ничто не скрыто, и этотъ образъ Пречистой Двы, который стоитъ передъ нами.»

Едва лишь Карденіо услышалъ имя Доротеи, какъ съ нимъ опять возобновились судорожные припадки, и теперь онъ окончательно убдилося въ томъ подозрніи, которое съ самаго начала зародилось у него насчетъ прелестной незнакомки. Не желая однако прерывать разсказа, конецъ котораго онъ угадывалъ, Карденіо сказалъ ей только: «какъ! сударыня, васъ зовутъ Доротеей? Я слышалъ кое-что про одну Доротею, судьба которой очень сходна съ вашею. Но, прошу васъ, продолжайте вашъ разсказъ. Когда-нибудь я сообщу вамъ все что такое, что столько-же тронетъ васъ, сколько и удивитъ.» Услышавъ это, Доротея взглянула на него, потомъ на его лохмотья, и попросила сказать теперь-же все, что можетъ сколько-нибудь касаться ея. Все, что судьба еще оставила мн, добавила она, это мужество и силу равнодушно перенести всякій новый ударъ. Ничто, я уврена въ этомъ, не можетъ уже увеличить моихъ несчастій.

— Я сказалъ-бы вамъ теперь-же все, что я думаю, отвчалъ Карденіо, еслибъ самъ былъ увренъ въ моихъ предположеніяхъ, но для меня не наступило еще время сказать вамъ то, что вамъ нтъ пока особенной надобности знать.

— Не смю вамъ противорчить, сказала Доротея, и возвращаюсь въ своему разсказу. Схвативъ въ руки икону Божіей Матери, стоявшую въ моей комнат, донъ-Фернандъ призывалъ Пречистую Дву въ свидтели нашего союза, и тутъ же поклялся жениться на мн. Но еще до этого я сочла не лишнимъ предостеречь его и напомнить ему о томъ страшномъ неудовольствіи, которое возбудитъ въ герцог извстіе о женитьб его сына на простой двушк. Я предостерегала его не увлекаться моей красотой, которая ни въ какомъ случа не могла-бы послужить ему оправданіемъ; говорила ему, что если онъ дйствительно желаетъ мн добра, то пусть предоставитъ мн выйти замужъ за человка, равнаго мн и по рожденію и по своему положенію въ свт. Я напомнила ему, наконецъ, что неравные браки, въ большей части случаевъ, взамнъ прочнаго счастія, кончаются скоропроходящимъ наслажденіемъ. Все это и многое другое, чего не припомню теперь, я ему высказала тогда-же, но все это не могло отклонить донъ-Фернанда отъ его намренія, подобно тому, какъ человка занимающаго деньги съ мыслью никогда не возвратить ихъ, не могутъ остановить никакія условія кредитора. Но тогда-же я сказала и самой себ: не я первая длаю на свт блестящую партію, и донъ-Фернандъ не первый мужчина, очарованный или, лучше сказать, ослпленный женской красотой; не онъ одинъ женится на двушк, далеко не соотвтствующей ему по своему происхожденію. И такъ какъ не мн измнять свтъ и его обычаи, то безразсудно было-бы съ моей стороны отказываться отъ того счастья, которое кладетъ мн въ руки сама судьба. Я думала, что если даже любовь Фернанда и остынетъ вмст съ удовлетворенной страстью, то все-же я останусь женой его передъ лицомъ Бога; если-же я оттолкну его, тогда онъ, безъ сомннія, ршится на все, и заглушивъ голосъ совсти, прибгнетъ въ насилію, такъ что я останусь не только обезчещенной, но и лишенной всякой возможности оправданія въ такомъ дл, въ которомъ я была-бы совершенно невинна; какъ могла-бы я уврить моихъ родныхъ и знакомыхъ, что мужчина пробрался въ мою спальню безъ моего согласія? Все это быстро мелькнуло въ моемъ ум; но это, быть можетъ, ни къ чему-бы еще не привело, еслибъ не клятвы Фернанда и призываемые имъ свидтели, еслибъ не слезы, ручьями лившіяся изъ глазъ его, еслибъ наконецъ не эта обворожительная наружность, которая, могла увлечь самую холодную двушку. Противиться ему я боле не могла, и кликнувъ мою горничную предложила ей быть земнымъ свидтелемъ тхъ клятвъ, которыя слышало только небо. Клятвопреступникъ, не содрогнувшись, повторилъ передъ ней вс прежнія клятвы свои и еще разъ, не содрогнувшись, поругалъ святыню. Онъ призывалъ на свою голову грома земные и небесные, въ случа своей измны; глаза его опять наполнились слезами, онъ еще крпче сжалъ меня въ своихъ объятіяхъ, изъ которыхъ у меня не хватало силъ освободиться; и когда наконецъ служанка покинула меня, тогда наступила минута моего позора и его измны.

День, смнившій роковую ночь въ моей жизни, не наступалъ такъ скоро, какъ того желалъ. быть можетъ, донъ-Фернандъ; потому что у человка, насытившаго свое нечистое желаніе, является другое — покинуть то мсто, гд онъ получилъ все, чего хотлъ Такъ, по крайней мр, казалось мн, при вид спшившаго покинуть меня донъ-Фернанда, и та самая служанка, которая впустила его ко мн, она же до зари и выпустила его изъ моей спальни. Прощаясь со мной донъ-Фернандъ убждалъ меня. хотя уже мене страстно, — оставаться покойной, полагаясь на его искреннія клятвы, и какъ бы желая придать цну своимъ словамъ, вынулъ изъ кармана драгоцнный перстень, который надлъ мн на палецъ. Наконецъ мы разстались, — не знаю право, въ грустномъ или веселомъ расположеніи духа. Помню только, что я осталась, полная стыда и безпокойства, почти не помня себя, не смя даже упрекнуть свою горничную, спрятавшую такъ подло донъ-Фернанда въ моей спальн; я ршительно не могла сообразить тогда, къ счастію или несчастію моему нее это такъ устроилось. Я сказала только донъ-Фернанду, что теперь я принадлежу ему, и что до тхъ поръ, пока онъ не найдетъ возможнымъ огласить нашу свадьбу, онъ можетъ приходить во мн каждую ночь тми же путями, какими пришелъ теперь. Но показавшись еще разъ, онъ боле не возвращался. Я не встрчала его съ тхъ поръ ни на улиц, ни дома, ни въ церкви, и въ тщетныхъ ожиданіяхъ провела тяжелый, навки памятный мн мсяцъ, зная очень хорошо, что донъ-Фернандъ никуда не ухалъ и проводитъ все время на охот, которую онъ страстно любилъ. О, Боже! какъ длинны казались мн эти дни, какъ горька была для меня каждая минута. Сначала я только усумнилась въ его клятвахъ, но вскор потеряла послднюю вру въ нихъ. Горько стада я корить тогда мою служанку, чего прежде не длала, и чтобы не встревожить моихъ родныхъ, не дать имъ замтить моего горя и не разсказать имъ всю правду, я съ нечеловческими усиліями удерживала слезы, готовыя ежеминутно брызнуть у меня изъ глазъ; это неестественное положеніе не могло долго продолжаться. Наступила минута, когда терпніе мое наконецъ лопнуло, разсудокъ замолчалъ, и позоръ мой долженъ былъ обнаружиться. До меня дошла всть о женитьб донъ-Фернанда на одной богатой и знатной двушк, замчательной красоты, не столько впрочемъ богатой, чтобы блестящей партіей своей она могла быть обязана своему приданому. Говорили, что ее зовутъ Лусинда, и что на свадьб ея случилась какая-то странная исторія.

Услышавъ имя Лусинда, Карденіо пожалъ только плечами, нахмурилъ брови, закусилъ губы, но вскор затмъ слезы ручьями брызнули изъ его глазъ. Доротея, между тмъ, не прерывая своего разсказа, продолжала: я скоро узнала эту грустную новость, и вмсто того, чтобы окаменеть при этомъ извстіи, мною овладла такая ярость, что я едва не кинулась на улицу и не разсказала всенародно, на городской площади, про ужасную измну, жертвою которой мн суждено было сдлаться. Но раздраженіе это утихло подъ вліяніемъ другой, зародившейся въ ум моемъ мысли, которую я привела въ исполненіе въ слдующую же ночь. Я одлась въ это рубище, доставленное мн моимъ слугою, которому одному во всемъ дом и разсказала мою ужасную и грустную исторію; онъ согласился сопровождать меня до мста, гд я надялась встртить того, это меня погубилъ. Пожуривъ меня немного за мою смлость и, какъ онъ говорилъ, неприличіе моего поступка, но видя невозможность поколебать меня, слуга мой ршился слдовать за мною, хоть на край свта. Въ ту же минуту и спрятала въ этотъ холщевый мшокъ нсколько платья и денегъ на всякій непредвиднный случай, и въ глубокой тишин, не сказавъ никому ни слова, волнуемая зловщими предчувствіями, покинула родимый домъ, — въ сопровожденіи одного только спутника — слуги. Я шла пшкомъ, но желаніе поскоре добраться до города привязало мн, кажется, крылья, на которыхъ и спшила, если не остановить вроломнаго Фернанда на пути въ его преступленію, то, по крайней мр, спросить у него, какими глазами смотритъ онъ теперь на самаго себя? На третій день я была уже въ город, и сейчасъ же спросила, гд живутъ родные Лусинды? Первый, встртившійся на улиц человкъ отвтилъ мн на это больше, чмъ я хотла бы узнать. Онъ показалъ мн домъ моей соперницы и разсказалъ подробно все, что случилось на ея свадьб;— во всемъ город тогда только и толковъ было, что объ этомъ происшествіи. Я узнала, что Лусинда, вымолвивъ подъ внцомъ, предъ алтаремъ Господа, роковое да, изъявлявшее ея согласіе стать женою донъ-Фернанда, тутъ же упада въ продолжительный обморокъ, и когда мужъ кинулся расшнуровать ее, чтобы облегчить ей грудь, онъ нашелъ у сердца ея записку, въ которой Лусинда писала Фернанду, что не можетъ быть его женой, такъ какъ она жена Карденіо — благороднаго молодаго человка изъ одного города съ Лусиндой, какъ мн передалъ разскащикъ, — и что она произнесла передъ нимъ роковое да, единственно по вол родителей. Между прочимъ она писала. что ршилась при окончаніи свадебнаго обряда, убить себя, оправдывая своимъ положеніемъ эту кровавую необходимость. Это намреніе подтверждалось, какъ слышно было, кинжаломъ, найденнымъ подъ ея подвнечнымъ платьемъ. Оскорбленный и обманутый Фернандъ кинулся было на свою жену съ намреніемъ поразить ее найденнымъ на груди ея кинжаломъ, прежде чмъ она придетъ въ чувство, но былъ удержанъ родными Лусинды и другими, присутствовавшими при этомъ лицами. Говорятъ, что онъ въ ту же минуту покинулъ домъ своей невсты, которая пришла въ себя только на другой день, и тогда разсказала своимъ родителямъ, какъ стала законной женой Карденіо. Говорили еще, продолжала Доротея, будто Карденіо присутствовалъ при этомъ свадебномъ обряд, и видя невсту свою обвнчанной, чего онъ конечно не могъ ожидать, несчастный покинулъ въ отчаяніи городъ, оставивъ письмо, въ которомъ, проклиная Лусинду, писалъ, что его не увидятъ боле. Обо всемъ этомъ, какъ я вамъ сказала уже. почти исключительно говорили во всемъ город. Но когда узнали, что и Лусинда исчезла изъ отцовскаго дома и даже изъ города, тогда конечно заговорили объ этомъ еще больше. Несчастную искали повсюду и безутшные родители ея теряли голову, не зная, на что ршиться. Вс эти извстія нсколько оживили мои надежды; я конечно больше радовалась тому, что нашла донъ-Фернанда холостымъ, чмъ еслибъ нашла его женатымъ Мн казалось тогда, что горе мое не неисцлимо, и я силилась убдить себя, что само небо поставило донъ-Фернанду эти неожиданныя преграды на пути къ его второму браву, чтобы напомнить ему о клятвахъ, данныхъ имъ въ минуту перваго, — чтобы заставить вспомнить его, что, христіанинъ, онъ долженъ заботиться боле о спасеніи и счастіи души нежели о земныхъ наслажденіяхъ. Я насильно вселяла въ себя вс эти мысли, и безъ причинъ утшалась; я леляла себя какиии то смутными грезами для поддержанія этой жизни, которую я теперь презираю. Между тмъ какъ я бгала по городу, не зная, на что ршиться, потому что я не встртила тамъ донъ-Фернанда, я услышала на площади глашатая, объявлявшаго большое вознагражденіе тому, кто меня найдетъ описывая при этомъ мой ростъ, возрастъ и мою одежду. Слышала я также, какъ чернили меня вокругъ, разсказывая, будто ушедшій со иною слуга похитилъ меня изъ родительскаго дома. Этотъ новый ударъ былъ направленъ прямо мн въ сердце; и когда я узнала, какъ глубоко упала во мнніи людей, присовокупившихъ къ бгству моему изъ роднаго дона черное обвиненіе меня въ сообщничеств съ грубымъ, презрительнымъ и низкимъ человкомъ, тогда иною овладло полное отчаяніе. Убгая отъ этихъ слуховъ, я покинула городъ въ сопровожденіи моего слуги, начавшаго выказывать тогда нкоторое колебаніе въ исполненіи того, что онъ мн общалъ. Боясь быть открытою, я въ ту же ночь ушла въ эти горы; но, правду говорятъ, что несчастіе никогда не приходитъ одно, и что конецъ одной бды есть начало другой, большей. Это случилось и со мной; увидвъ меня одну съ нимъ въ пустын, мой врный, въ начал, слуга, побуждаемый своими развратными наклонностями боле, чмъ моей красотой, захотлъ по своему воспользоваться случаемъ, оставившимъ меня наедин съ нимъ. Позабывъ страхъ Божій и потерявъ всякое уваженіе къ своей недавней госпож, онъ обратился но мн съ дерзкимъ предложеніемъ, и видя какъ презрительно я ему отвтила на это, перешелъ отъ словъ и моленій въ сил. Но милосердое небо, рдко оставляющее безъ помощи благія намренія, обратило въ эту минуту свой взоръ на меня и ниспослало мн силу столкнуть дерзкаго въ пропасть, гд онъ и остался, живой или мертвый — не знаю. Тогда быстре чмъ могли, повидимому, позволить мн усталость и страхъ, я удалилась въ самую глубь этихъ горъ, не имя другаго намренія, кром желанія скрыться отъ тхъ, которые ищутъ меня. Съ этихъ поръ прошло уже нсколько мсяцевъ; я встртила здсь пастуха, который принялъ меня къ себ помощникомъ и помстилъ меня въ своей хижин, расположенной въ самомъ сердц этой горной пустыни. Я пробыла у него въ услуженіи нсколько времени, уходя на цлый день въ поле, чтобы спрятать отъ него эти волосы, которые, противъ воли моей, выдаютъ меня. Но вс старанія мои не послужили ни къ чему. Хозяинъ мой замтилъ, наконецъ, что я не мальчикъ, и приступилъ во мн съ такимъ же предложеніемъ, какъ мой бывшій слуга. И тамъ какъ судьба не всегда является на помощь въ намъ въ ту минуту опасности; такъ какъ возл меня не было на этотъ разъ новой пропасти, въ которую я могла бы сбросить хозяина во слдъ слуг, поэтому я ршилась лучше убжать отъ него и поселиться въ этомъ мертвомъ мст, чмъ вступить въ неравный бой. Такъ пришла я въ эти горы и лса искать убжища, въ которомъ могла бы свободно наливать передъ небомъ свои слезы и умолить его, да умилосердится онъ надо мной, превративъ мою жизнь, или оставивъ меня навсегда въ этой пустын, или уничтоживъ наконецъ самую память о несчастной, которая, такъ невинно, дала поводъ злословію преслдовать и раздирать ее.

Глава XXIX

Такова невымышленная повсть моихъ горестныхъ приключеніи. Судите сани теперь: имю ли я причину вздыхать тяжеле, чмъ вы это слышали, и проливать боле горючія слезы, чмъ т, которыхъ вы были свидтелями. Утшенія для меня, вы видите, напрасны — горю моему ничмъ не пособить. Прошу васъ объ одномъ; сдлать это вамъ не трудно: укажите мн такое мсто, гд бы я могла провести жизнь, не опасаясь, ежеминутно, потерять ее отъ страха и тревоги; такъ сильно боюсь я, чтобы убжище мое не было открыто тми, которые меня ищутъ. Я знаю, въ дом моихъ родныхъ меня ожидаетъ хорошій пріемъ, за это ручается нжная любовь ихъ ко мн; но при одной мысли о томъ, что мн придется показаться имъ на глаза не такою, какою они надятся меня найти, мн становится такъ стыдно, что я желаю лучше навки скрыться отъ взоровъ ихъ, чмъ прочесть на лиц родителей моихъ то горе, которое отпечатлется на немъ, при встрч съ погубленной ихъ дочерью. Съ послднимъ словомъ бдная двушка умолкла и закраснлась; и стыдъ и раскаяніе, волновавшіе ея молодую душу, вылились въ этой краск, выступившей на ея лиц. Слушатели, тронутые разсказомъ ея несчастной любви, почувствовали къ ней глубокое состраданіе. Священникъ собирался было утшить ее, но Карденіо предупредилъ его. «Какъ, сударыня», воскликнулъ онъ, «это вы, прекрасная Доротея, единственная дочь богатаго Кленардо?» Доротея изумилась, услышавъ имя своего отца, и взглянувъ на рубище того, кто произнесъ это имя — намъ извстно, какъ одтъ былъ Карденіо — спросила его: «кто онъ и какъ знаетъ онъ имя ея отца? сколько я помню, я, кажется, ни разу не упомянула его въ продолженіи моего разсказа,» сказала она.

Поделиться с друзьями: