Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1 (др. издание)

— Ты трусъ, Санчо, и больше ничего, сказалъ Донъ-Кихотъ, но чтобы ты не сказалъ, что я упрямъ и никогда не слдую твоимъ совтамъ, поэтому я послушаюсь тебя, но только съ однимъ условіемъ, что никогда, живой или мертвый, ты не скажешь никому, будто я удалился отъ грозившей намъ опасности изъ страха, но что сдлалъ это, единственно, во исполненіе твоихъ просьбъ. Если ты скажешь противное, ты солжешь, и я, отнын на всегда, и отъ всегда до нын, бросаю теб въ лицо эту ложь, и не перестану повторять, что ты лжешь, и будешь лгать, пока будешь утверждать что-нибудь подобное. И не возражай мн на это, потому что при одной мысли, будто я ухожу изъ страха отъ опасности, въ особенности отъ ныншней, что во мн явилась хоть тнь испуга, меня беретъ охота остаться здсь, и ожидать одному не только святую Германдаду, или то братство, которое ужасаетъ тебя, но даже братьевъ двнадцати колнъ Израиля и семь братьевъ Макавевъ и близнецовъ Кастора и Полукса и всевозможныхъ братій съ ихъ братствами.

— Господинъ мой, отвчалъ Санчо, удаляться — не значитъ убгать, и не особенная въ томъ мудрость ожидать опасность, превосходящую всякія силы и всякую возможность оттолкнуть ее; гораздо умне беречь себя сегодня на завтра, и не заключать всего себя въ одинъ день. И право, ваша милость, мое глупое, холопское разумніе понимаетъ немного какъ человку слдуетъ распорядиться собой. Не раскаивайтесь же въ томъ, что думаете послдовать моему совту, а поскоре валзайте на Россинанта, если это подъ силу вамъ, если же нтъ, я вамъ помогу, я не долго думая, позжайте за мной: право сердце говоритъ мн, что теперь ноги намъ нужне рукъ.

Донъ-Кихотъ послдовалъ совту своего оруженосца, взлзъ ни говоря ни слова на своего коня, и предшествуемый на осл Санчо, направился въ тснины Сіерры Морены, отъ которыхъ они были не далеко. Санчо намревался прохать сквозь всю цпь этихъ горъ и выхать въ Вазо или въ Альнодоваръ-дель-Кампо, укрываясь нсколько дней въ горныхъ пустыняхъ отъ поисковъ святой Германдады, въ случа, еслибъ она пустилась розыскивать ихъ. Онъ тмъ охотне отправлялся теперь въ горы, что котомка его, наполненная състнымъ, избгла рукъ грабителей, — счастіе, которое онъ считалъ ршительнымъ чудомъ, судя потому, какъ неистово освобожденная братія грабила все, что попадалось ей подъ руку и приходилось по вкусу.

Въ туже ночь наши искатели приключеній забрались въ самую глубь Сіерры Морены. Санчо ршился остановиться здсь, чтобы перевести духъ и даже отдохнуть нсколько дней, по крайней мр, на сколько хватитъ у него провизіи. Рыцарь и оруженосецъ расположились на ночлегъ между двумя скалами и множествомъ голыхъ пней. На бду ихъ судьба, на скрижаляхъ которой, по ученію неврныхъ, заране предначертано чему случиться здсь, привела славнаго вора Гинеса Пассамонта, освобожденнаго отъ каторги безуміемъ и доблестью Донъ-Кихота, и не безъ причины страшившагося теперь преслдованія святой Германдады на то самое мсто, на которомъ расположились ночевать Санчо и Донъ-Кихотъ. Пройдоха узналъ ихъ въ туже минуту и ршился обождать, пока они мирно заснутъ себ. И такъ какъ негодяи всегда неблагодарны, такъ какъ на свтъ ихъ рождаетъ нужда, и настоящее закрываетъ предъ ними будущее, то и не мудрено, если Гинесъ, у котораго благодарности было столько же, сколько благородства, ршился украсть у Санчо осла, не заботясь о Россинант, показавшемся ему такою дрянью, которую ни продать, ни заложить. Дождавшись минуты, когда Санчо захраплъ, славный этотъ воръ увелъ его осла, и прежде чмъ занялась заря, его уже и слдъ простылъ, — поминай какъ звали.

Взошла заря, возрадовалась земля и опечалился Санчо. Не находя нигд своего милаго осла, онъ принялся такъ громко и горько вопить, что разбудилъ Донъ-Кихота, услышавшаго какъ несчастный оруженосецъ его, хныкая, приговаривалъ: «о сынъ моего сердца, рожденный въ моемъ собственномъ дом, забава дтей моихъ, услада жены, зависть сосдей, помощникъ въ трудахъ моихъ и кормилецъ цлой половины моей, потому что заработываемыми тобою двадцатью шестью мараведисами ты покрывалъ на половину мои расходы». Донъ-Кихотъ, видя рыдающаго Санчо, и узнавъ причину его гора, принялся утшать его чмъ могъ и общалъ дать ему письмо на полученіе трехъ ослятъ изъ пяти, оставленныхъ имъ въ своей конюшн. Это нсколько утшило Санчо, осушило его слезы, утишило стенанія, и онъ поспшилъ поблагодарить своего господина за великую милость его.

Донъ-Кихотъ, между тмъ, забравшись въ горы, которыя казались ему какъ будто нарочно созданными для того рода приключеній, которыхъ онъ искалъ теперь, преисполнился невообразимой радостью. Онъ припоминалъ разныя удивительныя происшествія, случавшіяся съ странствующими рыцарями въ такихъ дикихъ мстахъ, и эти воспоминанія наставляли его забывать все на свт. Санчо же, попавъ въ безопасное мсто, помышлялъ только о томъ, какъ бы ему наполнить желудокъ остатками отъ добычи, захваченной у монаховъ, сопровождавшихъ мертвеца. Онъ шелъ теперь пшкомъ, позади своего господина, таща на себ все, что таскивалъ недавно его оселъ, и перекладывая разные кусочки изъ котомки въ свой желудокъ; и такъ по душ приходилось ему это пшеходное путешествіе, что ни гроша не далъ бы онъ ни за какое другое приключеніе.

Спустя немного, поднявъ глаза, онъ увидлъ, что господинъ его, остановившись, пытается остріемъ своего копья поднять съ земли какія-то вещи. Поспшивъ къ нему на помощь, онъ увидлъ, что Донъ-Кихотъ приподнялъ чемоданчикъ и подушку, связанные вмст, вс въ дырьяхъ и на половину сгнившіе. Все это было довольно тяжело, такъ что Санчо принужденъ былъ взять чемоданъ на руки, и рыцарь веллъ ему посмотрть, что въ немъ положено. Оруженосецъ поторопился исполнить это приказаніе, и хотя чемоданъ былъ запертъ на ключь, онъ легко однако разсмотрлъ черезъ дырья все, что въ немъ находилось. Тамъ лежали четыре рубахи тонкаго голландскаго полотна, разное щегольское платье и, что лучше всего, свертокъ съ червонцами. «Да благословенно же будетъ все небо, ниспосылающее намъ такое приключеніе, въ которомъ есть наконецъ чмъ поживиться» воскликнулъ Санчо, при вид этой находки. И принялся онъ теперь съ двойнымъ вниманіемъ разглядывать все въ найденномъ имъ чемодан, въ которомъ, кром денегъ, блья и платья, нашелъ еще богато переплетенный альбомъ.

— Дай мн этотъ альбомъ, сказалъ Донъ-Кихотъ, деньги же дарю теб.

Въ знакъ благодарности Санчо поцаловалъ ему руку, и принялся посл того перекладывать вещи изъ чемодана въ свою котомку.

— Санчо, сказалъ ему Донъ-Кихотъ, мн кажется, да иначе и быть не можетъ, что это вещи какого-нибудь заблудившагося путешественника, настигнутаго въ горахъ разбойниками, похоронившими его въ этой пустын.

— Этого не можетъ быть, сказалъ Санчо, разбойники не оставили бы денегъ.

— Правда твоя, замтилъ Донъ-Кихотъ, и я ршительно не понимаю, что бы это такое могло быть. Посмотримъ еще альбомъ; не откроетъ ли онъ намъ этой тайны. Съ послднимъ словомъ рыцарь развернулъ альбомъ, и первое, что попалось ему на глаза было, какъ будто на черно набросанное красивымъ почеркомъ, стихотвореніе, которое Донъ-Кихотъ громко прочелъ; вотъ оно:

Иль слпъ амуръ, иль нтъ въ немъ состраданья, И въ жертву случаю я принесенъ; Или мои не вдомы ему страданья, Или не по грхамъ моимъ караетъ онъ. Но ежели въ любви, какъ говорятъ, сокрыта Частица божества, хранящаго насъ всхъ, То кмъ-же это сердце рано такъ разбито? Причина скрыта. О, Фили! Ты-ль меня лишила всхъ отрадъ? Нтъ, нтъ, не отъ тебя слеза изъ главъ прольется; И я не небомъ вверженъ въ этотъ адъ. Смерть! лишь тебя теперь мн остается, Какъ радость въ жизни ждать; Боль отъ причинъ безвстныхъ удается Лишь чуду изцлять.

— Ну, изъ этой псеньки трудновато что-нибудь узнать, замтилъ Санчо, если только начиная съ филина, о которомъ здсь поется, мы не доберемся до самаго соловья.

— Про какого филина ты говоришь? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Кажись, вы тамъ про филина что-то читали, отвтилъ Санчо.

— Про филина? воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Ты, кажется, Санчо, перепуталъ; тутъ сказано Фили, вроятно имя дамы этого пвца, а вовсе не филинъ. Стихи же право ничего себ, продолжалъ онъ, или я ничего не смыслю въ стихахъ.

— Какъ, ваша милость, сказалъ удивленный Санчо, разв и вы стихи сочиняете?

— Больше чмъ ты думаешь, отвтилъ Донъ-Кихотъ, и это ты вскор увидишь, относя письмо мое въ Дульцине Тобозской, написанное стихами сверху до ниву. Узнай, Санчо, что вс, или по крайней мр, большая часть странствующихъ рыцарей минувшихъ временъ были знаменитые трубадуры, т. е. великіе поэты и музыканты. Безъ этихъ двухъ талантовъ или даровъ небесныхъ немыслимы влюбленные странствователи. Правда, стихи старыхъ рыцарей отличаются большей силой, чмъ граціей.