Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Глава XLVI

Мы оставили великаго Донъ-Кихота, обуреваемаго разнородными мыслями, въ которыя повергла его серенада Альтизидоры. Взволнованный ими, легъ онъ въ постель, но серенада и разорванные чулки его не давали ему, какъ блохи, ни одной минуты покоя. Но такъ какъ время идетъ быстро и ничто не останавливаетъ его теченіе, поэтому ночь скоро прошла и наступило утро. Всегда дятельный, Донъ-Кихотъ рано покинулъ лнивую перину, надлъ верблюжій камзолъ, дорожные сапоги, чтобы прикрыть ими свои дырявые чулки и зеленую бархатную шапочку, украшенную серебрянымъ галуномъ, накинулъ на плечи багряную епанчу, опоясалъ себя своимъ славнымъ мечомъ и привязавши къ поясу круглыя четки, съ которыми никогда не разставался, — величественно вошелъ въ этомъ великолпномъ наряд въ переднюю залу, гд его встртили, окончившіе уже свой туалетъ, герцогъ и герцогиня, ожидавшіе, повидимому, его прихода.

Между тмъ въ галлере, чрезъ которую онъ долженъ былъ проходить, стояли уже Альтизидора и ея подруга. Увидвъ рыцаря, Альтизидора въ туже минуту упала въ притворный обморокъ, опустившись на руки своей подруги, поспшившей распустить ей корсетъ. Увидвъ Альтизидору, лежащую безъ чувствъ, Донъ-Кихотъ сказалъ ея подруг: «я знаю причину этихъ обмороковъ».

— А я ничего не знаю, отвчала двушка, потому что Альтизидора свже и здорове всхъ въ дом; я не слышала, чтобы она вздохнула даже съ тхъ поръ, какъ я знаю ее, и да покараетъ Богъ всхъ странствующихъ рыцарей, существующихъ въ мір, если это правда, что вс они неблагодарны. Уйдите, прошу васъ, господинъ Донъ-Кихотъ, пока вы здсь, до тхъ поръ это бдное дитя не придетъ въ себя.

— Будьте такъ добры, сказалъ Донъ-Кихотъ; положите въ мою спальню сегодня ночью лютню, и я утшу, какъ съумю, эту бдную, раненую въ сердце, двушку. Открыть глаза влюбленному въ начал его любви, это врнйшее лекарство противъ его болзни. Съ послднимъ словомъ онъ удалился, не желая быть замченнымъ тми, которые могли его увидть.

Какъ только Донъ-Кихотъ скрылся изъ виду, Альтизидора въ туже минуту очнулась и сказала своей подруг: «нужно положить ему сегодня на ночь лютню. Донъ-Кихотъ вроятно хочетъ сыграть вамъ что-нибудь, это не дурно;«посл чего об донзели поспшили передать герцогин все, что произошло у нихъ съ Донъ-Кихотомъ, и попросили ее дать имъ на ночь лютню. Восхищенная этой новостью, герцогиня, посовтовавшись съ герцогомъ и своими женщинами, задумала устроить Донъ-Кихоту новаго рода приключеніе боле забавное, чмъ непріятное. Въ пріятномъ ожиданіи этого приключенія, герцогъ и герцогиня провели въ самыхъ забавныхъ разговорахъ съ Донъ-Кихотомъ день, прошедшій такъ же скоро, какъ скоро прошла передъ тмъ ночь.

Ровно въ одиннадцать часовъ вечера, возвратясь въ свою спальню, Донъ-Кихотъ нашелъ такъ мандолину. Онъ взялъ на ней нсколько акордовъ, отворилъ ршетчатое окно и увидвъ, что въ саду есть люди, быстро пробжалъ пальцами по ладамъ мандолины, настроилъ ее, какъ умлъ, откашлянулся, сплюнулъ, и не много хриплымъ, но врнымъ голосомъ проплъ слдующій романсъ, нарочно сочиненный имъ въ этотъ самый день:

Любовь! любовь! она сдвигаетъ Съ основъ ихъ праздныя сердца И въ нгу, въ лнь ихъ погружаетъ, И ихъ волнуетъ безъ конца. Но воли пламени не давши, Иголку въ руки два взявши, Въ труд находитъ исцленье Отъ мукъ любви. Бываетъ, нтъ сомннья, Влюбить въ себя прозжій гость успетъ Хозяйку, и въ ней страсть зажжетъ, Но чтожь? подъ вечеръ сердце заболетъ, А къ утру и пройдетъ. Отпечатлвъ въ душ моей Всецло образы Дульцинеи, И я останусь вренъ ей И буду жить, дышать лишь ею.

Когда Дон-Кихотъ, — псню его слушали герцогъ, герцогиня, Альтизидора и нкоторыя другія лица, жившія въ замк — проплъ послдній куплетъ, въ ту минуту съ передовой галлереи, возвышавшейся прямо надъ окномъ его спальни, спустили веревку съ сотнею колокольчиковъ и потомъ открыли огромный мшокъ, наполненный нотами съ привязанными въ хвостамъ ихъ погремушками. Звонъ колокольчиковъ и мяуканье котовъ испугали даже герцога и герцогиню, устроившихъ эту шутку; Донъ-Кихотъ же почувствовалъ, что у него волосы становятся дыбомъ. Къ довершенію несчастія, судьб угодно было, чтобы два или три кота вспрыгнули въ нему въ окно и, какъ угорлые, стали метаться у него въ комнат; — видя и слыша все это, можно было подумать, что тутъ расшалились сами черти. Отыскивая мсто, чрезъ которое они могли-бы выпрыгнуть на дворъ, коты потушили свчи, освщавшія спальню рыцаря, а между тмъ веревка съ колокольчиками не переставала подыматься и опускаться, и пробужденная этимъ трезвономъ дворня герцога, не зная въ чемъ дло, пришла въ неописанный ужасъ.

Донъ-Кихотъ между тмъ всталъ съ кресла и, вооружившись мечомъ, принялся наносить страшные удары по окну, крича во все горло: «прочь, злые волшебники! вонъ, презрнные колдуны! Я — Донъ-Кихотъ Ламанчскій, противъ котораго безсильны вс ваши злыя ухищренія». Обратившись потомъ къ метавшимся изъ угла въ уголъ котамъ, онъ нанесъ имъ нсколько ударовъ мечомъ. Кинувшись въ окну, коты выпрыгнули въ него, но одинъ изъ нихъ, почувствовавъ за себ мечь Донъ-Кихота, бросился на него, вцпился ему въ носъ когтями и зубами; боль, почувствованная при этомъ Донъ-Кихотомъ, заставила его пронзительно крикнуть. Услышавъ этотъ крикъ, герцогъ и герцогиня догадались въ чемъ дло и поспшно прибжавъ въ комнату Донъ-Кихота, которую они отворили находившимся у нихъ другимъ ключемъ, увидли, какъ несчастный рыцарь, выбиваясь изъ силъ, отрывалъ кота отъ своего лица. Въ ту же минуту принесли свчи, прекрасно освтившія картину яростной битвы Донъ-Кихота съ котомъ. Герцогъ кинулся разнять сражавшихся, но Донъ-Кихотъ воскликнулъ: «пусть никто не мшается; пусть меня оставятъ одинъ на одинъ съ этимъ демономъ, съ этимъ колдуномъ, съ этимъ волшебникомъ. Я покажу ему, кто такой Донъ-Кихотъ Ламанчскій». Не обращая никакого вниманія на эти угрозы, котъ продолжалъ царапать и кусать рыцаря; но герцогъ усплъ, наконецъ, схватить и выбросить его за окно. Освобожденный отъ своего врага, Донъ-Кихотъ остался съ лицомъ, исколотымъ, какъ ршето, и носъ его чувствовалъ себя въ очень незавидномъ состояніи; но пуще всего рыцаря печалило то, что ему не дали самому окончить эту, такъ удачно начатую имъ, битву съ злымъ волшебникомъ.

Посл всего этого принесли цлебное масло, и Альтизидора сана своими блыми руками покрыла лицо Донъ-Кихота компресами. Прикладывая ихъ, она тихо сказала ему: «вс эти несчастія ниспосылаются теб, безжалостный рыцарь, въ наказаніе за твою холодность и твое упрямство. Дай Богъ, чтобы оруженосецъ твой, Санчо, забылъ отхлестать себя и столь любимая тобою Дульцинея никогда не была бы разочарована, чтобы при жизни моей ты не раздлилъ съ нею брачнаго ложа». На эти страстныя рчи Донъ-Кихотъ не отвтилъ ни слова; онъ только глубоко вздохнулъ и поблагодарилъ потомъ герцога и герцогиню за ихъ вниманіе, увряя, что вся эта сволочь: волшебники, коты и колокольчики нисколько не испугали его, и если онъ благодаритъ своихъ сіятельныхъ хозяевъ, то только за ихъ желаніе поспшить къ нему на помощь. Благородные хозяева оставили, наконецъ, своего гостя, опечаленные дурнымъ исходомъ затянной ими шутки. Они никогда не думали, чтобы Донъ-Кихотъ такъ дорого поплатился за нее и былъ принужденъ провести въ постели пять сутокъ, въ продолженіе которыхъ съ нимъ случилось другое, боле интересное приключеніе; но историкъ не хочетъ разсказывать его теперь, желая возвратиться къ Санчо-Пансо, явившемуся такимъ милымъ и мудрымъ на своемъ губернаторств.

Глава XLVII

Исторія передаетъ, что изъ судейской залы губернатора отвели въ роскошный дворецъ, гд, въ большой зал, былъ накрытъ по царски сервированный столъ. При вход Санчо въ обденную залу, заиграли рога и четыре пажа поспшили облить его руки водой; съ подобающей губернатору важностью Санчо допустилъ исполнить эту церемонію. Когда музыка умолкла, губернаторъ слъ на верхній конецъ стола, — вокругъ его, впрочемъ, не было никакого другаго сиднія, — и въ ту же минуту возл него помстилась какая-то неизвстная особа, съ маленькимъ жезломъ изъ китоваго уса въ рук; особа эта оказалась врачемъ; — затмъ сняли дорогую, тонкую скатерть, закрывавшую фрукты и многоразличныя яства, стоявшія на стол; и когда мнимый духовникъ благословилъ ихъ, одинъ пажъ явился держать салфетку подъ подбородкомъ Санчо, а другой, исполнявшій должность метръ-д'отеля, поднесъ ему блюдо съ фруктами. Но чуть только Санчо скушалъ одинъ маленькій кусочекъ, врачъ коснулся блюда концемъ своего жезла, и блюдо это прибрали съ чудесной скоростью; вслдъ за тмъ Санчо поднесли слдующее кушанье, которымъ онъ думалъ было полакомиться, но прежде чмъ онъ прикоснулся къ нему не только зубами, но даже руками, жезлъ усплъ уже предупредить его, и пажъ унесъ это кушанье такъ же быстро, какъ плоды. Изумленный Санчо, взглянувъ за людей, стоявшихъ вокругъ стола, спросилъ ихъ: «слдуетъ ли ему сть этотъ обдъ, или только смотрть на него?»

— Нужно кушать, господинъ губернаторъ, отвтилъ врачъ, но только такъ, какъ кушаютъ за другихъ островахъ другіе, подобные вамъ губернаторы. Я исполняю здсь должность губернаторскаго врача и занимаюсь больше губернаторскимъ здоровьемъ, чмъ своимъ собственнымъ, изучая день и ночь губернаторскіе организмы, чтобы удачно лечить ихъ, когда они заболютъ. Главная обязанность моя — находиться возл нихъ въ то время, когда они дятъ и позволять имъ сть только то, что соотвтствуетъ ихъ комплекціи, запрещая все, что я нахожу вреднымъ для нихъ. Я веллъ прибрать блюдо съ фруктами, потому что это кушанье очень сырое, слдующее же блюдо я веллъ прибрать, потому что оно очень сухое и очень пряное, а потому возбуждающее жажду. Тотъ же, кто много пьетъ, уничтожаетъ въ себ коренную влажность, которая есть сама жизнь.

— Въ такомъ случа, сказалъ Санчо, вотъ эти куропатки, зажаренныя какъ разъ, какъ слдуетъ, не могутъ, кажется, повредить мн.

— Пока я живъ, отвтилъ врачъ, господинъ губернаторъ не попробуетъ этихъ куропатокъ.

— Почему?

— Потому, что звзда и компасъ медицины Гипократъ сказалъ: omnis saturatio mala, perdicis autem pessima, что значитъ: всякое не свареніе дурно, но несвареніе куропатокъ хуже всего.

— Въ такомъ случа, прошу васъ, господинъ докторъ, разсмотрите вы эти кушанья и укажите мн такое, которое было бы всего полезне, или всего мене вредно для меня, и позвольте мн покушать его сколько я захочу, безъ вашего жезла, потому что, клянусь жизнью губернатора (да позволитъ мн Богъ насладиться ею), я умираю съ голоду. Если мн будутъ мшать сть, то чтобы вы не говорили, господинъ докторъ, это все-таки значило бы скоре отымать, чмъ сохранять мн жизнь.

— Совершенно справедливо, господинъ губернаторъ, сказалъ докторъ, и я нахожу необходимымъ, чтобы вы не изволили кушать этихъ фаршированныхъ зайцевъ; это кушанье неудобоваримое. Если бы вотъ эта телятина не была зажарена и избита, вамъ бы можно было покушать ее, но теперь и думать нечего о ней.

— А вотъ то большое, дымящееся блюдо, сказалъ Санчо, какъ кажется, паштетъ; въ паштеты кладется, обыкновенно, столько разныхъ разностей, что я врно найду тамъ что-нибудь полезное для моего здоровья.