Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)
Шрифт:
— Кром того, — я не шутя это говорю, — замтилъ Санчо, у меня только что какъ будто раздался подъ ушами голосъ графини Трифалды. Теперь я замолчу; но съ этой минуты буду зорко смотрть: не замчу ли чего-нибудь такого, что могло бы подтвердить или разсять мои подозрнія.
— Вотъ именно, что теб слдуетъ длать, отвчалъ Донъ-Кихотъ; и ты извстишь меня обо всемъ, что узнаешь и что случится на твоемъ остров.
Наконецъ, одтый въ судейское платье, съ бурой камлотовой шапкой на голов, покрытый сверху мантіей тоже изъ бураго камлота, отправился Санчо на островъ въ сопровожденіи цлой толпы.
Онъ халъ верхомъ за мул, а сзади его, по распоряженію герцога, шелъ въ новой сбру, покрытый шелковыми попонами, оселъ его. Отъ времени до времени Санчо оборачивался,
Теперь, любезный читатель, оставь въ мир добраго Санчо и пожелавъ ему удачи, потерпи немного — въ ожиданіи поправленія твоего здоровья, что случится, когда ты узнаешь, какъ губернаторствовалъ онъ на своемъ остров; а пока удовольствуйся разсказомъ о томъ, что случилось въ эту ночь съ Донъ-Кихотомъ. Если прочитавъ этотъ разсказъ, ты не разсмешься во все горло, то по крайней мр состроишь уморительную мину, потому что приключенія Донъ-Кихота возбуждаютъ постоянно смхъ или удивленіе.
Говорятъ, что едва Санчо отправился на свой островъ, какъ Донъ-Кихотъ въ туже минуту почувствовалъ глубокое сожалніе объ отъзд его и всю тяжесть своего одиночества; такъ что если бы онъ могъ отнять у Санчо губернаторство и воротить его назадъ, онъ непремнно сдлалъ бы это.
Замтивъ грустное настроеніе его духа, герцогиня спросила Донъ-Кихота: о чемъ онъ груститъ? «Если васъ огорчаетъ отсутствіе Санчо», сказала она, «такъ у меня въ замк найдется довольно оруженосцевъ, дуэній и молодыхъ двушекъ, которыя съ радостью согласятся служить вамъ».
— Мн дйствительно немного скучно безъ Санчо, отвтилъ Донъ-Кихотъ, но не это главная причина грусти, которую вы читаете на моемъ лиц. Изъ вашихъ безчисленныхъ, предупредительныхъ предложеній, я принимаю, герцогиня, только побужденіе, за. ставившее ихъ сдлать, и прошу объ одномъ: позволить мн одному распоряжаться и служить себ въ своей комнат.
— Этого я ни за что не позволю, воскликнула герцогиня; я хочу, чтобы вамъ служили выбранныя мною четыре двушки, прелестныя какъ розы.
— Мн он покажутся не розами, отвтилъ Донъ-Кихотъ, а терніями, которые будутъ колоть мою душу. И эти двушки войдутъ въ мою комнату разв тогда, когда я полечу, какъ птица. Если вашей свтлости угодно по прежнему осыпать меня вашими безцнными милостями, которыхъ я не заслуживаю, такъ позвольте мн распоряжаться самимъ собою, какъ я знаю, безъ посторонней помощи, потому что я скоре лягу въ постель совсмъ одтый, чмъ позволю раздть себя кому бы то ни было.
— Довольно, довольно, господинъ Донъ-Кихотъ, замтила герцогиня; я прикажу, чтобы въ вашу комнату не впускали даже мухи, не только двушки; я вовсе не намрена позволить кому бы то ни было покуситься за вашу непорочность, сіяющую, какъ я замтила, съ особеннымъ блескомъ между другими добродтелями вашими. Одвайтесь же и раздвайтесь вдали отъ нескромнаго взора, какъ и когда вамъ будетъ угодно; никто не станетъ мшать вамъ, и въ вашей комнат вы найдете ршительно все, что можетъ понадобиться вамъ. Да здравствуетъ тысячу вковъ великая Дульцинея Тобозская, да прозвучитъ имя ея по всему пространству земли, она достойна этого, потому что ее любитъ такой мужественный и непорочный рыцарь! Да преисполнитъ небо душу губернатора нашего Санчо Пансо желаніемъ поскоре совершить свое искупительное бичеваніе, чтобы міръ насладился вновь лицезрніемъ несравненныхъ чертъ вашей чудесной дамы.
Слова эти достойны вашего величія, сказалъ Донъ-Кихотъ; съ устъ высокой дамы не можетъ — сорваться слово зависти или злобы. И Дульцинея тмъ боле прославится, тмъ счастливе будетъ, что вы похвалили ея; похвалы эти возносятся надъ похвалами самыхъ прославленныхъ ораторовъ.
— Довольно комплиментовъ, господинъ
Донъ-Кихотъ, перебила герцогиня; теперь время ужинать, и герцогъ, вроятно, ожидаетъ насъ. Прошу васъ сопровождать меня въ столовую, а посл ужина вы отправитесь пораньше спать; путешествіе въ Бандаю было не такъ коротко, чтобы не утомить васъ.— Я, по крайней мр, не чувствую никакого утомленія, отвтилъ Донъ-Кихотъ, и могу поклясться, что никогда въ жизни не здилъ я на такомъ легкомъ животномъ, какъ Клавилень; и я не могу понять, что могло заставить Маламбруно сжечь такого чуднаго коня.
— Вроятно, раскаяваясь въ томъ зл, которое онъ сдлалъ графин Трифалды съ компаніей и другимъ лицамъ, сказала герцогиня, раскаяваясь въ своихъ волшебныхъ злодяніяхъ, онъ хотлъ истребить вс орудія своего волшебства, и сжегъ Клавиленя, какъ главнйшаго изъ нихъ, какъ орудіе наиболе тревожившее его, переноса его изъ края въ край. Но пепелъ этого коня и писанный трофей станутъ вчными свидтельствами мужества великаго Донъ-Кихота Ламанчскаго.
Донъ-Кихотъ еще разъ разсыпался въ любезностяхъ передъ герцогиней, и поужинавши, отправился одинъ въ свою комнату, не позволивъ никому войти въ нее; до того боялся онъ натолкнуться на что-нибудь такое, что могло бы поставить въ опасность врность, хранимую имъ къ своей дам Дульцине, нося постоянно въ своемъ воображеніи незапятнанный образъ Амадиса, этого цвта и зеркала странствующихъ рыцарей. Онъ затворилъ дверь и при свт двухъ свчей началъ раздваться. Но снимая панталоны, онъ, о несчастіе недостойное такой особы, замтилъ около двухъ дюжинъ дырьевъ въ одномъ изъ своихъ чулковъ, просвчивавшемъ какъ стка; это очень огорчило добраго рыцаря, и онъ дорого бы далъ теперь за свитокъ зеленаго шелку, такъ какъ чулки его были зеленые.
Здсь Бененгели, продолжая писать, восклицаетъ: «о, бдность, бдность! Не знаю, что заставило великаго Кордуанскаго поэта назвать тебя: святымъ, дурно принятымъ даромъ. Что до меня, то хотя я мавръ, я узналъ, однако, въ сношеніяхъ съ христіанами, что святость у нихъ заключается въ милосердіи, умиленности, вр, покорности и бдности, и тмъ не мене говорю, что тотъ, кто радуется своей бдности, долженъ считать себя человкомъ, особенно взысканнымъ Богомъ; если только это не та бдность, о которой одинъ изъ величайшихъ святыхъ сказалъ: владйте велми вещами такъ, какъ будто вы ими не владете; это то, что называется быть нищимъ духомъ. Но ты, бдность другаго рода, о которой и теперь говорю, къ чему ты гнздишься по преимуществу между гидальго и дворянами? Къ чему ты заставляешь ихъ глотать башмаки свои и на одномъ и томъ же камзол носить пуговицы всякаго рода: шелковыя, костяныя, стеклянныя. Почему воротники ихъ большею частью измяты, какъ цикорейные листы и не выкрахмалены? О, несчастный гидальго съ твоею благородною кровью», добавляетъ историкъ, «затворившій двери, питаешься ты одною честью своею и къ чему, выходя изъ дому, лицемрно употребляешь зубочистку ты, не съвши ничего такого, что могло бы тебя заставить чистить себ зубы. Несчастны эти щекотливо самолюбивые люди», говоритъ онъ, «воображающіе будто вс видятъ за милю заплатку на ихъ башмак, вытертыя нитки на ихъ плащ, потъ на шляп и голодъ въ ихъ желудк«.
Подобнаго рода мысли пришли въ голову Донъ-Кихоту по поводу его разорванныхъ чулковъ; но онъ немного утшился, увидвъ, что Санчо оставилъ ему дорожные сапоги, которые онъ предполагалъ надть на другой день.
Тонный разлукой съ Санчо и неисправимой бдой, случившейся съ его чулками, которые онъ готовъ былъ заштопать даже не зеленымъ шелкомъ, — высшее доказательство бдности, которое можетъ проявить гидальго среди постоянныхъ лишеній своихъ, — грустный и задумчивый легъ Донъ-Кихотъ въ постель. Онъ потушилъ свчи, но жара была невыносима и не давала ему спать. Вставши, чтобы отворить ршетчатое окно, выходившее въ прелестный садъ, рыцарь услышалъ подъ окномъ чьи то шаги и разговоръ. Въ саду говорили такъ громко, что весь обратившійся въ слухъ Донъ-Кихотъ ногъ ясно слышать разговаривавшихъ.